Семья Якиров дала миру местечковых портных и сталинских генералов, людей, которые редко выходили за двери иешивы, и писателей, которых читают и знают во многих странах мира.
      Они писали и пишут на трех языках: на идиш, на русском и иврите.
      Об этой семье можно написать увлекательнейший роман. Хватит и интригующих фактов, и непредсказуемых персонажей.
      В этой публикации мы расскажем только о трех поколениях одной из ветвей семьи Якиров.

      Яков Якир (1908 - 1980) - еврейский писатель, писал на языке идиш, прошел путь, характерный для еврейского писателя, жившего в Советском Союзе.
      Был арестован в 1949 году и освобожден в 1955 году. В 1972 году вместе с женой Маней совершил алию и переехал из Кишинева в Израиль.
      Замечательный рассказчик и эссеист, человек большой эрудиции, настоящий энциклопедист, он был знаком большой читающей аудитории.
      Его статьи и рассказы печатались во многих газетах и журналах в разных странах мира.
      Лауреат израильской премии имени Фихмана (в области литературы).

      15.7.73
      Шалом! Шалом Якир!
      Итак, дорогой сын, представь себе, что когда я выступал в Тель-Авиве, в приливе ораторского вдохновения я приметил сразу среди всей седой братии тебя, единственного молодого слушателя моего. Об этом можно разложиться на целый роман, ибо все, что молодо - зелено, обходит наш заплаканный мамэ идиш.

      19.11.73
      Дорогой Шулэмл!
      В пятницу я вместе с вельможами совершил блиц-поездку по стране - 200 километров. Был час в Хайфе, у раненых в санаториях. Беседовал с ними. Потом у первого коммуниста Иисуса Христа в Назарете. Потом у друзов. А именно у тех, что потеряли своих сыновей в этой войне. Потрясающие впечатления. О всем увиденном надо писать.
      Видел я чудесные места. Боже мой, как я люблю эту страну - мое последнее пристанище!
      ...Чем дни уходят, я больше тоскую по Блималэ...(1)
      У мамы и у меня глаза болят, по-видимому оттого, что каждый плачет в одиночестве, как, например, я сейчас. Очень, очень болит сердце за Блималэ.

      28.11.73
      Дорогой сын!
      Начну с эпилога. Доволен, местами даже очень, вашей работой. (2) Особенно удачна вторая половина. Местами даже чересчур хорошо. К слову, когда Маршак перевел Бернса, Твардовский писал: "стругал, стругал - да перестругал". Значит даже старик Самуил Яковлевич где-то пересолил, так что "дир цу лангэ йорн" (3) тоже дозволено "улучшить".
      Теперь давай поконкретнее: когда речь идет о молитве в Йом-Кипур там, в Сибири, когда я уже думал, как и все другие, мы молимся в последний раз, я писал: "И каждый, как мог, выплакался перед Всевышним, хоть много сил плакать и молиться не было".
      Нельзя было выпустить из перевода эти пропитанные вековой еврейской скорбью строки. Это же больше, чем герои Кронштадта. Так как же ты их пропустил? (4) Что я? Миндальничаю.
      Неужто не доходит до тебя, что эта молитва на грани пропасти, что я не молился за здоровье Сталина. В чем же дело? Видимо, мы с тобой, Шулэмл, близкие, но разные типы. Мои корни в 19 веке. Только мизинцем дотронулся я до 20-го проклятого века. А ты - сын своего века. Уж знаешь, почем фунт лиха. Отсюда и различия во взглядах и вкусах. И это не в порядке упрека.
      - Боже упаси. Я не ангел и ты не дьявол. Просто я Тургеневский, а вы Набоковские.
      Буду тебе очень благодарен, если (придет же такой день) будете уважать мое крохотное литературное наследство. А то уже в Америке есть такие сыновья и внуки несчастных еврейских писателей, которые выбрасывают наследство этих отцов и дедов на свалку. Хочу верить, что есть у меня наследники.

      5.12.73
      Дорогие мои!
      ...сегодня вдруг нахлынул на меня прилив тоски. Когда-то я писал: "грозовой тоски". А наша Блималэ улыбалась и подтрунивала: "чересчур цветисто". Теперь уже никто не улыбается. И я остался "последним цветистым могиканам". Осиротели и мое слово, и моя цветистость. А тоска есть тоска. Так к кому же писать, если не к вам?
      ...Жил такой французский писатель Жюль Ромэн. Он написал потрясающую пьесу "Труадек", которая фактически и погубила Меерхольда. Так вот, он, уставший скептик, говорил: "Когда все кричат "Родина в опасности", я знаю, что дома у меня нет. Когда все орут - "дети Родины", то и детей у меня нет". А вот у меня, в сумерках моей жизни, все наоборот. Родина - это мой дом, а детей Родины я люблю не меньше, чем вас.
      ...сегодня я услышал от одной ватички грозное изречение: "Надо постепенно привыкать к мысли, что наши сыновья нам даны только до двадцати лет". Сам Иов не изрек бы такое.
      А утром я пошел в банк. Заведующий на мои шутки не реагировал. Погиб его шурин. Потом пошел в "Битуах Леуми". Там солдат пререкался о социальном обеспечении своей золовки - брат погиб. А потом.., а потом уже возле нашего дома встретил молодую вдовушку - нашу соседку, с двумя малышами.
      ...а сны у меня паршивые. Прошлую ночь я был у китайцев в плену. Вот я и настраиваюсь на бодрую волну. Лью в себя оптимизм, как в дырявую бочку. Не помогает. Эх!
      Хорошо равнодушным и снобам. Им море, как и чужое горе - по колено. А я? Боже мой! Приливы и отливы. Сегодня вечером на встрече бросил все речи и читал Шолом-Алейхема. Читал хорошо. Все смеялись, и я смеялся. Как в песне: "айнт из нехтн, моргн из ойс, нат айх а шмэйхл ун варфт мих аройс" (5).
      Целую, папа.

      23.12.73
      Дорогие мои!
      ...если уж говорить с Вами о политике, то партии приходят и уходят, а служба может улететь вместе с уходящей партией.
      Поэтому следует сидеть дома, ласкать свою супругу, смотреть телевизор, помогать в хозяйстве и политически не рыпаться. Здесь партии более ревнивые и коварные, чем женщины. Поэтому - берегитесь!

      21.1.74
      Шалом, дорогой Шалом!
      ...о самом важном и заветном.
      Помнится мне в молодые годы, примерно в 16 лет читал я в газете высказывание Баварского министра иностранных дел Я.Фрика - ярого и махрового фашиста. Оно запомнилось мне на всю жизнь: "Когда мы, фашисты, придем к власти, будут в песке валяться головы евреев и коммунистов". Я был в ужасе и спросил своего дедушку: "неужели такое возможно?"
      А Иосиф Якир был местечковым евреем. Как и все другие, мечтал он о счастье для своих детей и внуков. В его местечковой категории это грозное предостережение не умещалось. Да разве он один так думал? Гитлер взорвал весь мир.
      Почему я все это вспомнил. Потому что надвигается в мире новый ледниковый период, и надо быть к нему готовым.
      ...тебе без нас, ты говоришь, жизни бы не было. Я тебе верю. Невесело тебе будет без нас. Ну, и я не представляю себя без мамы. И всеми силами стараюсь создать ей уют в этом очень неуютном мире.
      ...о твоих метких замечаниях о моем юморе. Я уж неисправим. В мои годы или становишься гением, или подохнешь дураком. По-видимому, предвидится второе. Глупеем со дня на день.

      19.4.74 (6)
      Ле Шалом Якир - Шалом рав!
      ...И так, Шулэмл, это письмо было задумано в шалом-алейхемовском стиле. Как всегда у меня, оно даже имело название: "Один день из жизни Якова Иосифовича". Но увы, как всегда - это приливы и отливы. Блималэ всегда смеялась, когда я часто повторял эти слова: "Ты чересчур папа". Она была не "чересчурная".
      Думается мне теперь: в святом писании говорится, что Бог создал человека в своем облике и обличии. Ну, Бог сам очень неудачный.
      А вот я с мамой создал удивительно гармоничную дочку. В ней было красок, как в радуге. Она могла быть наивная, но никогда не глупая. Не колкая, но мудрая. Мы потеряли дочь, и мир для нас оскудел. Банальная мысль: по-видимому, такие дети рождаются только в большой любви. Она была где-то одинока в этом суетливом, скучном и болтливом мире. Недаром после ее ухода я так согнулся. Колыма меня не согнула (7), а она - да. Как мне трудно без нее, и как она там без нас?
      ...Только что прозвучала скорбная сирена. Две минуты скорби. Мы живем от одной скорби до другой. Скорбь стала нашим призванием. Неевреи сочувствуют нам. Тошнит аж. Недаром сабры так метко определили это: хедва а шоа, то есть радость или вернее смакование несчастий. Надо кончить с этим раз и навсегда. И твое поколение будет это делать... Спасибо им за то, что освободили нас от страха, что мы уже не избранный народ, избранный для погромов и резни.
      Живет в Киеве старый писатель Ицик Кипнис. Он очень талантливый. В летописи нашего народа он остается благодаря одной фразе. В первые годы советской власти он написал после петлюровских погромов книгу "Дни и месяцы". Так вот, телеграфно: после очередной резни евреев ходит престарелый еврей по местечку очень задумчивый. Спрашивают его: "Что вы такой весь в думах, рэб Хаим?" Отвечает: "Думаю я, когда уже мы начнем бить?" Все. Все годы били Кипниса за эту строчку. Но она осталась. Пора войти нам, евреям, в историю, хотя бы теперь, на закате этого дикого XX века, как равные среди равных, а не как мудрецы. Хватит уж мудрости. И притом мы, евреи, не такие уж мудрые.
      ...Написал я рассказ - эссе о Друкере (8). Блималэ он бы понравился. Была у нее еврейская смекалка и здоровый организованный крестьянский ум. Типично бессарабский. Это не фраза. Она шла из деревенских корней, внучка дедушек Иосл и Эрша, бабушек Иты и Шпринци. Она ехала медленно на коне, но крепко его оседлала. Она родилась такая сочная.
      ...Прости, Шулэмл, мои грамматические и стилистические упущения и отвечай так: "Целую, папа, даже твои орфографические ошибки". А пока шалом! Крепко обнимаю и целую, твой отец.

      22.7.74
      Дорогие мои! Шалом рав! С добрым утром!
      Эта Згурицкая Вера Засулич (9) разбудила меня на рассвете, как всегда. Она кашеварит себе на кухне и минуты не думает о Макариусе (10), я пишу Вам и думаю: "Как ее не трогают судьбы мира. Это не Маня - это утес!"
      Теперь о переводах. О переводах я уже прочел уйму сногсшибательных и премудрых трактатов. Вот, к примеру, умнейший еврейский поэт, настоящий хахам Бялик говорил: "Самый блестящий перевод равносилен поцелую через платок". А он сам, этот мудрый одессит, был переводчиком из переводчиков. Он умел в переводах своих из грязи сделать князя. А правнуки Цезаря - итальянцы? Те говорили: "традуторе - традиторе", т.е. переводчик - ровно изменник. И вот таким образом, Шулэмл, в добрый час, ты стал... - изменником!

      28.7.74
      Дорогие мои!
      ...Присматриваюсь я к нашей маме и думаю: "Вот ты, милостивый государь Яков Якир, умеешь писать, читать, рассказывать, а может быть и думать красиво (как говорят русские: брешет красиво, складно). А вот она, наша мама, насколько я ее знаю, умеет вдохновенно делать и жить.
      И вот вчера на свадьбе, где мы гуляли, она была так величественна в своем одухотворенном платье. Как будто с нее писал Александр Блок свою поэму "Дама в красном". Сколько жутких бурь гнули ее, а она все же выглядит чарующей. Смотришь на нее и не веришь себе: такой шлимазл как я нашел себе такую великолепную женщину.
      Если бы Вы видели, она была такая праздничная. Воистину праздник всегда с ней.

      23.7.75
      Шулэмл!
      Посылаю Вам нашу маму. Берегите ее и радуйтесь ей. Она редкий человек.

---

Примечания:
      1. Блималэ (Светлана) Якир - дочь писателя, тоже писательница, скончалась от тяжелой болезни в возрасте 35 лет в 1971 году.
      2. Речь идет о переводе рассказа Якова Якира "Сани с бубенцами" с идиш на русский, осуществленном сыном Шаломом.
      3. (идиш - пер. на русский) Тебе на долгие годы.
      4. Полемика ведется о строчках, которые сын при переводе упустил преднамеренно, полагая их слишком сентиментальными.
      5. Что нам сегодня? Что нам вчера? Вот вам улыбка - гоните меня (Свободный перевод с идиш - Шалом Якир).
      6. Письмо к сыну в армию.
      7. Имеется в виду арест и ссылка Якова Якира с 1949 по 1955 годы.
      8. Ирма Друкер - еврейский писатель из Одессы.
      9. Згурицкая Вера Засулич - так Яков Якир называл свою жену по-видимому из-за энергичного и сильного характера.
      10. В 1974 году происходили сильные волнения на Кипре. Архиепископ Макариус - президент Кипрской республики.

      Окончила Кишиневский педагогический институт. Начала печататься в 20 лет. Писала на русском языке. Член Союза советских писателей. Выпустила шесть книг. Умерла в возрасте 35 лет. Дочь Якова Якира.

      О войне, о голоде и хлебе вспоминают все мои ровесники. Так бывает в начальной школе, когда весь класс знает назубок стихотворение, и каждому хочется его рассказать, и каждый думает, что он сумеет это сделать лучше остальных.
      Так вот о хлебе. Это было в последнюю военную зиму. Мы с мамой жили в сибирском поселке, на самом берегу Оби. Не знаю, вернее, не помню, почему мы очутились именно на берегу Оби. Впрочем, вряд ли кто из эвакуированных сумел бы толком объяснить, почему он оказался именно здесь, а не в другом месте. Летом сорок первого года тысячи женщин и детей ехали в тыл, ехали, куда глаза глядят и оставались там, где застревали. Потом оказывалось, что застревали не случайно, а по каким-то причинам.
      За три военных года мы, южане - горожане, так и не освоились до конца, и с местными нас спутать было невозможно, мы оставались беженцами. Мама работала в конторе с длинным названием, в котором было много "ы", и получала не очень большую зарплату и рабочую карточку. Случайно захваченные из дому вещи давным-давно были выменяны на продукты. Вместе с другими женщинами мама ездила в лес за дровами; она научилась топить русскую печь, таскала воду из проруби, и только огородное дело ей никак не давалось. Картошка на нашем участке вырастала мелкая, болезненная, да и той было мало. Мама на собственный урожай не рассчитывала и докупала картошку на рынке. Мы ее сушили в комнате и только потом засыпали в погреб (по-здешнему - подполье). И сколько мы подполье это не утепляли, картошка каждую зиму замерзала.
      В наш погреб не надо было ходить со двора, прямо в комнате в полу открывалась крышка, затем на веревке опускалась табуретка, и мама, долго прицеливаясь, спрыгивала на нее и исчезала в подполье. По комнате расползался спертый запах гнилья, запах подземелья. Через некоторое время мама протягивала мне ведро картошки, потом выбиралась сама и, наконец, как из колодца, выуживала табуретку. Крышка захлопывалась, я облегченно вздыхала. В свои восемь лет я считала себя взрослым человеком, и все же... и все же я не любила, когда мама спускалась в подполье.
      "А вдруг там кто-то притаился?" - думала я каждый раз. Я даже подозревала, что этот "кто-то" морозит нам картошку, иначе она не мерзла бы после всех утеплений. Мерзнет и камешками гулко шлепается из ведра на пол. Потом оттаивает, пускает лужи и остается лежать мягкая, раскисшая.
      Вы когда-нибудь ели мерзлую картошку? Каждый день различные блюда из мерзлой картошки? Конечно же, без масла, без сала, без приправ. Впрочем, бестактный вопрос. Может быть, вам в ту зиму даже мерзлая картошка казалась деликатесом. Мы, например, не голодали, мы только постоянно были голодными, а это вещи разные.
      Однажды целую неделю не выдавали хлеба. На дверях хлебного магазина, откуда прежде по утрам тянуло аппетитным теплым запахом, теперь висел замок. Каждые полчаса мы бегали к магазину и замок этот замечали еще издали: он висел, большой и холодный, и казалось, его никогда не снимут.
      А в конце недели неизвестно откуда весь поселок сразу узнал: будут давать муку, настоящую. У магазина мгновенно образовался целый хвост...
      Домой мы с мамой шли, переполненные счастьем, и по очереди несли маленький мешочек муки.
      Я понимала, что такое мука, но хотелось хлеба. Зато мама без конца перекладывала мешочек с места на место и все прикидывала, что бы такое сделать из муки. Так ничего и не придумав, мама пошла за тетей Леной. Тетя Лена, ближайшая наша соседка и советница, жила через стенку. Муж у нее воевал, детей не было, а энергии хватало на десятерых, и тетя Лена ее излишки переносила на меня и на маму. Все в этой женщине было необычно. Волосы - темно-рыжие. Глаза - разные, один голубой, другой зеленый. И даже имя и отчество - звали ее Леонтина Максимилиановна. Сибирячки долго путались в бесконечных "л", "м" и "н", но так и не выпутавшись, стали звать ее Леонтией Максимовной.
      До войны тетя Лена заведовала домом моделей, она и здесь умудрялась выглядеть "почти элегантной" (по ее же словам). Зимой она носила полушубок с рыжим лисьим воротничком, мужскую шапку-ушанку, черные валенки и ... шелковые чулки.
      - Женщина в простых чулках - это уже не женщина, - говорила тетя Лена маме, растирая возле печки посиневшие от холода ноги. И только прошлой зимой, когда от тети Лениного мужа три месяца не было писем, шелковые чулки сменились простыми, старушечьими: сник, как побитый, рыжий лисий воротничок, а полушубок повис на своей хозяйке, как шкура на отощавшем звере.
      Это тетя Лена научила маму готовить "оладьи по-сибирски" из мерзлой картошки и "салат по-французски" из свежей брюквы. Она выменивала вещи на цветные нитки, нитками вышивала платочки, платочки меняла на крахмал, потом варила всю зиму клюквенные кисели и заливала ими и свой, и наши желудки.
      - Ничего, - смеялась тетя Лена. - Накрахмаленные кишки не изнашиваются.
      Итак, тетя Лена была вызвана на совет.
      - Лепешки не годятся, - заявила тетя Лена. - Они тяжелые и быстро съедаются. На оладьи муку тратить жалко. Надо испечь хлеб.
      - Да что ты? - испугалась мама. - Я его никогда не пекла.
      - А мы попросим местных хозяек. Неужели откажут?
      И тетя Лена тут же прикинула на бумаге, сколько хлеба выйдет из нашей муки.
      На следующий вечер тетя Лена вошла без стука, распахнув ногой дверь - на вытянутых руках она что-то несла торжественно и осторожно. Тетя Лена медленно опустила свою ношу на стол, развернула ее и спросила:
      - Ну?!
      Мы с мамой так и сели. Круглые, пышные, пахнущие теплом, сытостью и еще чем-то давно забытым, лежали на столе четыре хлеба.
      - Я приду к вам после ужина, будем вместе пировать, - сказала тетя Лена уже с порога.
      Никогда мы с мамой не ели с таким удовольствием мерзлую картошку, как в тот вечер - впереди нас ждал хлебный пир. Три хлеба мы спрятали, а четвертый - четвертый тоже лежал пока нетронутым, обдавая своим ароматом пюре из картошки.
      Потом мы вымыли чугунок и тарелки, подмели в комнате и стали ждать тетю Лену. Она влетела, как будто на вечеринку опаздывала, и сразу выложила на стол хлеб и полкруга молока (его в поселке продавали кругами).
      - Здесь стакан молока, а мы его кипятком разбавим, будет три стакана, - суетилась тетя Лена над кастрюлькой, в которой быстро таял молочный круг.
      Мы медленно ели хлеб, запивая его мутноватым кипятком с запахом молока, и мама говорила, что хлеб этот куда вкусней довоенных тортов и кексов. Я была с ней согласна, хотя и не знала, что такое кекс.
      Потом я задремала, и когда открыла глаза, тети Лены уже не было. Мама аккуратно заворачивала остатки хлеба.
      - Мама, подожди, - проснулась я окончательно. - Видишь, хлеб с одного боку выше, давай подровняем.
      - Спи лучше, спи. Уже поздно.
      - Ну, мама, только с одного боку.
      Мама шлепала босиком к заветному месту и вытаскивала хлеб.
      Так продолжалось целых четыре вечера.
      Они, эти четыре вечера, стали самыми яркими воспоминаниями моего детства.

      Ион Друцэ, молдавский писатель
      Послесловие к книге Светланы Якир "Жил-был двор".
      Для каждого молодого писателя выход его первой книги в Москве представляет собой огромное, неповторимое событие. Но у жизни есть тоже свои законы, свои сроки, и пока в издательстве "Молодая Гвардия" набирали эту книгу, ее автор, Светлана Якир, скончалась в Кишиневе от тяжелой, неизлечимой в наше время болезни. И вот книга лежит на прилавках, а того, для которого это могло быть неповторимой радостью, вехой на жизненном пути, уж нет среди нас.
      Хемингуэй писал как-то, что в этой невероятной жизни все узнаешь. Даже то, чего тебе не хотелось бы, даже то, без чего ты мог бы обойтись, даже то, что может нарушить ритм, равновесие. И мы (в который раз!) познаем, удивляемся, осмысливаем. И опять, в который раз, перед нами книга о войне.
      В Молдавии, где она родилась и прожила большую часть своей жизни, Светлана Якир начала печататься лет восемь тому назад. Одна из ее повестей называется "Мы - тыловые дети", и нерв военных потрясений лежит в каждой ее строчке. Странички детских воспоминаний довоенной Молдавии, затем "Апроша", отличная книга рассказов о годах эвакуации в далеком Узбекистане, потом две повести о послевоенных годах Кишинева - в этом ее биография как человека, в этом сюжет и литературное достоинство ее произведений как писателя.
      Суровый материал, которым она владела, заставил ее быть предельно лаконичной, точной и правдивой. Но, кроме того, письму Светланы Якир свойственны чувство юмора, доброжелательно-ироническое отношение к изображаемому предмету, и даже нотки каких-то народных интонаций временами прорываются к нам. Эта книга еще вчера обещала нам отличного мастера прозы в будущем, она и сегодня продолжает настаивать на этом каждой строчкой своей, но мы-то с вами, дорогой читатель, уже знаем, что этим обещаниям не дано сбыться.
      Вместе с победоносным окончанием войны для всех ее участников как высший праздник, как великое вознаграждение светилось предстоящее возвращение на свою родину, к своим близким, к своему очагу. Лучшие страницы этой книги связаны с возвращением героини к местам своего детства, и просто поражает, с какой настойчивостью ищет она краски, запахи, лица довоенного мира.
      Что и говорить - жизнь оказалась несправедлива к ней. Но жизнь была и щедрой - она наделила ее даром самовыражения. Пережить вместе со своим народом одну из величайших драм века и, в меру своих сил, оставить потомкам свидетельство о своем времени - это не каждому дано. Светлане это далось. Она честно выполнила свою короткую писательскую миссию, и за это мы должны оставаться ей благодарны, сохранив в наших сердцах и ее имя, и ее книги.

      Шалом Якир - родился в 1942 году. Инженер-механик. В 1972 году приехал в Израиль из Кишинева. Живет в Хайфе. Отец трех дочек: Элины, Адас и Эйнат, дед двух внуков: Ионатана и Таля. В настоящее время Глава Еврейского Агентства для Израиля в Республике Беларусь.

      1949 год начался тревожно. Родители были взвинчены. Ссоры вспыхивали по пустякам. Я и моя сестра крутились по квартире, не совсем понимая, что, собственно, происходит. Обрывки фраз мало что нам говорили. А между тем Соломон Михоэлс был уже убит, а Антифашистский комитет "приказал долго жить". В домах еврейских писателей тревога ощущалась во всем. Отец не раз повторял: "В этот раз - наша очередь". Предчувствие не обмануло его, и в середине февраля он был взят прямо с работы. Арест произошел, что называется, безболезненно: вышел утром человек из дому и больше не вернулся.
      Мать моя заметалась в поисках работы и вскоре нашла себе место вышивальщицы в театральном комбинате, где готовились к декаде Молдавского искусства в Москве, а я в тот год ходил в "нулевку" - так назывался подготовительный класс музыкальной десятилетки, где учился игре на скрипке.
      Через некоторое время распространился слух, что семьи сосланных тоже будут высланы вскоре. Мама отыскала свою далекую родственницу в украинском селе и решила срочно выехать туда, подальше от глаз местных кишиневских властей. Сестра моя была уже в 7 классе, и мама оставила ее в Кишиневе продолжать учебу, а меня забрала из "нулевки".
      Мы выехали холодным октябрьским вечером. Поезд тех времен: вагоны - деревянные коробки, по три жесткие полки по бокам. Внутри - ни души. Где-то в середине вагона все же сидели двое мужчин у боковых мест узкого прохода. Запах колбасы аппетитно несся по вагону. Мать устроилась именно в этом купе - возможно, чтоб не так одиноко было.
      Мы вытащили котлеты, вареные яйца, соль - вечный ассортимент длительных поездок. Поезд хрипел, но тянул шесть вагонов в густой темноте. Мужики завели разговор с мамой: кто, куда, зачем? - обычный разговор. Предложили ей пятьдесят граммов водки - все очень вежливо и участливо.
      Я закончил свои котлеты и забрался на верхнюю третью полку. Разве нужно что-то лучшее ребенку 7 лет, чем котлеты в сорок девятом году и верхняя полка деревянной качающейся коробки, именуемой важно - вагон?!
      Мать подложила сумку под голову, накинула плед на ноги и с большим смаком после "сытного ужина" скорчилась калачиком. Думы, мои думы! Поди - дойди, что думалось ей под убаюкивающий такт колес. Видимо, была она все же довольна, что не сами мы в вагоне и что вроде бы все нормально.
      Я крутился на полке, пытался уловить, что происходит снаружи, но, кроме изредка мелькавших огней, ничего не разглядывалось в кромешной тьме. Вагон покачивался, как и положено ему качаться, бряцал тормозами на станциях и катил дальше.
      Мужчины уже изрядно поддали. Они были очень музыкальные, эти ребята. Пели репертуар гражданской и Отечественной войны с пристукиванием и присвистыванием. Различить их в темноте было невозможно. Так называемая лампа испускала что-то вроде ржавого всплеска. Мрак и песня, колбаса и водка властвовали в вагоне. Пели прилично, с душой, со всеми словами. Покрасс, Дунаевский, Лебедев-Кумач - сплошная песенная классика.
      Я страдал с раннего детства тем же недостатком: любил петь. Пел все подряд и везде. Просить дважды меня не приходилось.
      Услышав, как дружно исполняет хор двух спившихся мужиков столь знакомые мне песни, я решил: а чего там! И сверху, с третьей полки, понеслась звонкая песня:
      - По военной дороге шел петух кривоногий, а за ним восемнадцать цыплят, были:
      Конечно, я не просто пел, а старался, очень старался, и как мне показалось - песня вышла на славу.
      - Слушай-ка, дружок, - услышал я, как только закончил боевую песню. - Между прочим, по военной дороге в то тяжелое для страны время шел не петух кривоногий, а славные русские солдаты. Не восемнадцать кривых "кухочек" шли за ними, а могучий русский народ! Вот так-то!
      Я осекся, так и не очень поняв, чем, собственно, не доволен один из тех, что сидели внизу. Я только уловил в их злобном "дружок" что-то неладное.
      Зато уж моя мама поняла сразу, что к чему. Годами возвращалась она к этому эпизоду. Отец именно в это время, получив свои 10 лет, находился на этапе по дороге в Сибирь, и единственное, что ей не хватало, это такого жуткого стечения обстоятельств. Как на пружинах вскочила она со скамейки. Ее цвета лица я не видел, да и вряд ли бы понял я тогда, чем отличается пепельно-серый цвет мамы от алых ряшек двух борцов за справедливость.
      - Что вы, товарищи, взволнованно сказала мама. - Да глупый пацан перед вами. Дурень, чего еще там? Просто дурень. Кто-то выучил его на улице, а он попугаем исполняет. Поверьте, не понимает сам, что поет.
      - Ну уж, гражданка, извольте. Учится ваш парень в советской школе, а в советской школе не поют про "восемнадцать кухочек". Небось, про Морозова, про Павлика, учил небось, а? Совсем юнец был, а какой герой?! А ваш-то сопляк - нашел сравнение для солдат, павших в бою - петух кривоногий.
      Мама еще долго зализывала мою оплошность, да граждане с колбасой не очень-то унимались. Пробовал заступиться за меня мужчина из другого купе, что сел на промежуточной станции, да уж больно робко и неуверенно.
      Поезд притащился к узловой. Стоянка двадцать минут. Мама сидела, не шелохнувшись. Замер и я. Наши двое соседей немедленно выскочили на перрон. Может, еще за водкой? - теплилась надежда. Да нет уж. Ушли двое, вернулись трое. С молодцеватым парнем в форменной фуражке.
      - Гражданка! Попрошу без паники. Тут вот проверочку надо оформить. Возьмите с собой пацана. Соберите вещички - и айда за мной.
      Я четко слышал, как стучали зубы у мамы. Ночь. Во всем была ночь. Все ночью намного страшнее. Но уж страшнее этого не могло быть. Впопыхах обернулась мама в проходе к мужчине из другого купе:
      - Если мы не вернемся в этот вагон, сообщите в Кишинев, что случилось, и быстро повторила ему наш адрес.
      Мужчина в темноте пробурчал:
      - Бог даст, все обернется!
      Мы вышли в темную ночь. Молодой лейтенант помог маме спрыгнуть со ступенек на гравий, и мы зашагали втроем к станции. В дороге мама все объяснила мне на идише, что и как отвечать и, конечно, прежде всего не упоминать про отца. Я был перепуган, страх мамы передался мне. Я плакал и просил вернуть нас в вагон.
      Молодой лейтенант успокаивал меня, как мог, но уверенно вел нас в свои сине-каемочные покои.
      В кабинете наконец-то объявился свет. Была полночь. На станции все спало. Да и лейтенанта, видимо разбудили. Он сел заполнять протокол. Заполнял долго, старательно, поправляя и зачеркивая. Вначале он расспросил маму, затем меня. Потом мама подписывала мои и свои показания. Он спросил и про отца. Мама ответила, что он работает в редакции. Теперь преступление стало втрое тяжелее. Ну, во-первых, со своей песней - вывод сам напрашивался: "Яблоко от яблони недалеко падает!. Во-вторых, беглецы. Скрываются от властей, не имея на то никакого права. И, в-третьих, муж на этапе, по дороге в Сибирь, а жена рассказывает байки про какую-то редакцию. Все это объдините - не так уж мало для жены ссыльного.
      - Так вот, гражданка! Неприятная вышла история. Поступило заявление от двух бдительных советских граждан в отношении антинародных песен, что отпрыск ваш исполнил. Такое заявление по роду службы я обязан разобрать. Теперь вот такое дело: расхождение есть между вашими показаниями и показаниями двух наших граждан. Придется мне связаться со своим начальством в городе, а там уж и решат, дать или не дать ход делу.
      Кровь застыла у мамы. Пальцы ее больно сдавили мне руку. Я оцепенел от страха. Ход делу. Какое дело? Что все это значит?
      Лейтенант позвонил:
      - Товарищ капитан! Извините, что поздно так. Тут вот какое дело: антисоветские настроения в проходящем поезде.
      - В поезде говоришь? В проходящем? - услышали мы из трубки. - Контрика прижучил? Ну и даешь ты, Роликов! Молодчага! Ну, давай координаты. В Кишиневе живут? Так... Евреи? Ну так это ясно. Петух кривоногий, говоришь, пел. Эх, бестия, ох, и недоносок... Фамилия? Так... Лет? Сколько? Семь? Чего семь? Семь лет? Идиот! Кромешный идиот ты, Роликов! Контру семилетнюю зацапал?! Заявление от граждан поступило? Чхать я хотел на твои заявления! И для этого ты разбудил меня. Ну смотри у меня, Роликов, добухтаешься. Ей Богу, сгоню. Ты уж в третий раз находишь мне сосунков. Объяснял тебе, кретин, меньше четырнадцати лет и слушать не хочу. Сажай их взад, и немедля!
      Наш лейтенант сник. Снова промашка. Из трубки брань лилась неподдельная. Мать моя не верила своим ушам.
      Стрелой вылетели мы втроем на перрон. Поезда нашего и в помине не было. Лейтенант бросился к первому попавшемуся товарняку и устроил нас в клетушке сопровождающего товарняк. Через полчаса паровоз укатил нас с узловой. Куда? В каком направлении? Один Бог знал.
      Я одним глазом успел засечь луну. На ней были пятна. Возможно от стыда.

      Эйнат Якир - внучка Якова Якира и дочь Шалома Якира - родилась в 1977 году в Хайфе, в семье выходцев из России. Эйнат - автор четырех детских книг: первый сборник ее стихов (иллюстрированный ее сестрой Адас) вышел, когда Эйнат было 8 лет; второй (также с рисунками Адас Якир) - когда автору было 10 лет; третья книга (с иллюстрациями художника Александра Путова) - переводы на иврит трех детских поэм Корнея Чуковского: "Мойдодыр", "Бармалей" и "Муха-Цокотуха" - вышел, когда Эйнат было 12 лет. Четвертая книга - поэма для детей "Цирк господина Баргола". Эйнат - автор свыше 100 публикаций в газетах и журналах; о ней самой написано около тридцати статей. Сегодня ей 25 лет и она пишет на иврите прозу для взрослых. Эйнат - студентка Тель-Авивского университета, факультета языка и литературы.

      Из интервью Эйнат Якир, занявшей 2-ое место на конкурсе газеты "Гаарец" за рассказ "Затмение".

      - О чем был твой рассказ, отмеченный жюри?
      - Он назывался "Затмение". Это рассказ о молодой девушке, чья машина сбила ребенка. Мучительный внутренний конфликт и исполнение собственного приговора: она идет к морю и смотрит на солнце во время затмения. Идет, зная, что это опасно - можно ослепнуть. Когда я подавала рассказ на конкурс, то хотела услышать мнение профессионалов о том, что написала. И потом - ко многим известным писателям Израиля признание в литературных кругах пришло после получения приза газеты "Гаарец". Подсознательно надеялась: а вдруг...
      - Почему ты пишешь?
      - Это серьезный вопрос для меня. Это настолько естественно, как-то, что папа и мама - мои родители. С тех пор, как вообще научилась писать, начала записывать стихами то, что придумывала. Иногда это были глупости, но, тем не менее, я продолжала. Сегодня знаю: есть во мне некое незаполненное пространство, вакуум, который заполняется, когда пишу. Источник стремления писать неясен мне самой. Это - внутренняя потребность. Возможно, унаследованная мною от дедушки - еврейского писателя Якова Якира. Или тети - Блималэ Якир, которая писала на русском для детей и для взрослых. Она рано умерла. После ее смерти дедушка перевел на идиш все написанные ею книги. В период расправы над еврейскими писателями дедушка был арестован, обвинен в еврейском национализме и сослан в Сибирь на десять лет. Реабилитировали его в 1955 году. Когда он умер, мне было три года.
      - Как у тебя, родившейся в Израиле, возникло желание перевести с русского на иврит стихи Чуковского и Маршака?
      - Русскому меня научили родители. Они приехали в Израиль в начале 70-х годов. Мама - глазной врач. Папа - инженер. В раннем детстве мне много читали стихотворений Чуковского, Маршака, Пушкина. Я очень любила их. Момента, когда захотела перевести на иврит "Муху-Цокотуху", "Мойдодыра" и "Бармалея", не помню. Но помню, что всегда фантазировала, мечтала, что-то придумывала. Когда рассказала о своем желании родителям, а писать по-русски я не умела, то они поступили так: папа читал стихи по-русски, а я записывала их на иврите. Потом переводила. Переводы стихов Чуковского и Маршака стали моей третьей книжкой, вышедшей в издательстве "Алеф". Первая книга моих стихов, написанная в восемь лет, называлась "Ширим бе-кейф" ("Стихи для удовольствия"), вторая - "Уф, зе меацбен" ("Ох, надоело"). Рисунки к ним сделала моя сестра Адас
      - Что было дальше?
      - В четырнадцать лет я увлеклась прозой. Писала короткие рассказы, которые печатались в литературных журналах Израиля. Во время службы в ЦАХАЛе написала роман, но в печать не сдала. Продолжаю работать над ним до сих пор. Вскоре должна выйти моя новая книга рассказов. В ближайшее время хочу вновь вернуться к переводам с русского. Мечтаю перевести на иврит "12 стульев" Ильфа и Петрова. Меня увлекает сам процесс перевода чужого и в то же время близкого мне текста. Чувствую его так глубоко, как будто бы он - мой. И при этом в нем есть что-то, что далеко от меня. Это интересно. По сравнению с написанием собственного текста переводы не так изматывают эмоционально. Возникающие трудности - в большей степени технического, чем эмоционального характера. Сейчас я учусь в Тель-Авивском университете.
      - Чем привлекли тебя "12 стульев"?
      - Это острая, смешная сатира. Имеющая, по-моему, универсальный смысл. В ней есть темы, важные для нас и сейчас, - злоба, нечестность, воровство... Мне трудно говорить об этом. В нашей стране все время появляются "священные коровы". Есть постоянное стремление верить или следовать некой идеологии. Поясню, что я имею в виду. Когда Израиль победил в Шестидневной войне, всех охватила эйфория. Ощущение победителей. Единство народа. В действительности все оказалось не так. Иллюзией. И расплачиваемся за это до сих пор. Парадоксально, но состояние морального надлома в стремлении верить, описанное с таким сарказмом Ильфом и Петровым, звучит актуально и для Израиля. Там - крушение советской идеологии. У нас сегодня молодежь со скепсисом относится к любой идеологии. Не сомневаюсь, "12 стульев" будут интересны израильтянам.
      - Твои любимые писатели, поэты?
      - Мои литературные пристрастия индивидуальны. Увлекаюсь и поэзией, и прозой. Слышу музыку слова, фразы. Из русских писателей любимые - Чехов, Толстой. Из израильских - Йегошуа Кназ, Шай Агнон, Яаков Шабтай, Йегудит Кацир, Амалия Кахана-Кармон. Из поэтов выбрать не могу. Это - море поэзии.
      - Командарм Иона Якир, расстрелянный по приказу Сталина, имеет отношение к твоей семье?
      - Генерал Якир - так называют его у нас в семье - наш родственник по линии дедушки. Знаю, что он был одним из самых высоких военачальников в советской армии. Расстрелян в 1937 году. Его сын Петр - историк. Многие годы он переписывался с моим дедушкой.
      - Что определяет интересы израильской молодежи?
      - Я чувствую, что сейчас молодых политика интересует меньше, чем поколение 50-60-х. Они гораздо более сконцентрированы на себе, своих проблемах. Политикам стоит задуматься, что на смену им придет наше поколение.
      - Как ты относишься к новым репатриантам?
      - Среди моих знакомых нет людей, приехавших в страну в последние годы. Я чувствую, что не существует возможности по-настоящему их узнать - они слишком изолированы, живут в своем кругу. Думаю, абсорбция молодого поколения будет быстрой и удачной, потому что молодые - более гибкие и сразу входят в общество, улавливают стиль жизни, предлагаемый новыми обстоятельствами. Трудно старшему поколению, замкнутому в своей культурной среде. Они живут без искренней заинтересованности узнать культурную жизнь Израиля. Возможно, трудности повседневной жизни приводят к тому, что пожилые репатрианты продолжают вести привычный по стране исхода образ жизни, перенесенный в новые географические условия.
      - Какие проблемы волнуют тебя?
      - Ежедневно в мире и в Израиле происходит столько трагических событий, в таком невероятном темпе, что откликаться на каждое из них могут только журналисты. Все это порождает чувство нестабильности, неуверенности и вынуждает меня писать не о макро-, а о микромире. Поэтому в моих рассказах идеалом служит естественное стремление человека к устойчивости, любви, дому, семье, появлению ребенка, которого желают. Но или ему не дано родиться, или его убивают. Или он попадает в чрезвычайные обстоятельства. Образ ребенка для меня - символ нормальной жизни, которой не дано реализоваться в наше время.
      - Ты - пессимистка?
      - Я вижу оптимистические моменты, но не вижу движения, которое сделало бы меня оптимисткой.

      Александр Путов - израильский художник. Выставки его картин проходили в Тель-Авиве, Хайфе, Париже, Торонто. В настоящее время живет в Париже. Путов иллюстрировал книгу Эйнат - переводы Корнея Чуковского на иврит. Рассказ основан на реальной истории, произошедшей с Путовым в начале его жизни в Израиле.

      Скромненькая записка удобно расположилась на доске объявлений: "Коллегии адвокатов требуется картина для празднования юбилея в честь... Заинтересованных просят обращаться в коллегию".
      Путов, обладатель небольшой бородки и усов, который ни в чем не испытывал недостатка: ума у него было больше, чем таланта, таланта больше, чем фантазии, а фантазии больше, чем самого Путова. Так вот, в залитый солнцем день брел Путов по одной из шумных хайфских улиц, мурлыча под нос старую русскую песенку.
      - Эх-хе-хе, - вздыхал он. - А покупателей-то нет...
      Покупателей, действительно, не было. И жизнь, в общем-то, проходила в бедности: правда, сам Путов ощущал себя королем. Он и вышагивал, как король - со стороны никто бы не подумал, что он небогат. Гордый был.
      Итак, он прогуливался, и вдруг глаза его ослепила тощенькая бумажка на доске объявлений... "Коллегии адвокатов требуется картина для празднования юбилея в честь... Заинтересованных просят обращаться в коллегию". Медленно читал он вслух, а когда понял прочитанное, подпрыгнул посреди улицы, испустив невнятный вопль: "Ха!"
      Вопль этот был слышен далеко и заставил прохожих остановиться.
      Через минуту Путов спрыгнул с тротуара на мостовую и помчался туда, куда несли его ноги, которые, правда, были сейчас не совсем верны. Радость опьянила его. Тем не менее, не прошло и часа, как он был уже возле своего дома. Влетев в маленькую заброшенную квартиру, с трудом пробрался сквозь холсты, сквозь краски, сквозь кисти к маленькой табуретке. Вытянул босые ноги на колючий коврик и выпил - чуть-чуть... И еще чуть-чуть, и еще чуть-чуть...
      Когда он "дошел до уровня" и мысли его "протрезвели", Путов стал думать о картине.
      Может, нарисовать важного судью с уверенным взглядом, оглашающего справедливый приговор?
      Может, нарисовать милосердного адвоката, который беседует с человеком, нуждающимся в его совете? Может, нарисовать зал, в восторге аплодирующий мудрому приговору? Может, нарисовать хитроумного полицейского, который поймал преступника?
      Разум говорил "да", а душа - "нет", потому что в глубине этой души Путов никогда так не думал. "Ну, а кто он, судья? Господь Бог? Сама вечная справедливость? Да ведь судья не более, чем человек. А адвокат, он кто, если не человек с большим сердцем - за большие деньги? И публика не всегда в восторге. А полицейский? Он что, всегда герой? Довольно часто он может поймать и пустить разве что ... петуха!"
      "Петух! - радостно воскликнул Путов. - Петух, петух, петух! Прокурор - петух, защитник - петух, весь суд - один большой курятник, в котором - вечные петушиные бои".
      И тогда встал художник и нарисовал удивительную картину: в центре дрались на дуэли два петуха, и перья бешено летели в воздух и падали на красноватый ковер. Вокруг - петухи, петухи, петухи, и публика, и полицейский, удерживающий на цепи петуха-заключенного. Адвокат - тоже петух. Кругом - доллары. И восседает маленький судья, и снимает обувь, чтобы ничто не помешало ему вершить справедливость - с комфортом.
      Окончив картину, Путов схватил ее и побежал в коллегию; и чем быстрее он бежал, тем все длиннее и длиннее казалась ему дорога.
      Он бежал вдоль безразличных улиц, маленьких и тесных; шел и шел, пока не добрался до коллегии; когда же узрели картину важные, и почтенные, и важные мужи - глаза их обезумели: такого они еще в жизни не видели. "Чеши отсюда со своей картиной! - завопили они. - Не это мы имели в виду!"
      ***
      Грустный и одинокий, Путов вышел из здания коллегии. Да ведь знал он и раньше, что не такая картина нужна коллегии!
      По дороге домой он остановился у кафе, каких много на улице Ха-невиим в Хайфе, и обратился к хозяину: "Это, мол, картина. Заплати мне, и она добавит шарм твоему кафе. И когда-нибудь ради нее здесь соберутся толпы".
      Улыбнулся хозяин кафе эдакой гнусненькой улыбочкой и, совершенно неожиданно для Путова, ответил: "Ну, хорошо, пусть висит. Только знай: я беру ее не ради тебя, а из-за курятины, которую уважают мои клиенты". Большой человек был хозяин кафе. Художник в душе. Опять же - петухов любил. А потому продолжал: "Я могу заплатить тебе только половину того, что ты просишь. Но знаешь что? Дам-ка я тебе половину деньгами, а на сумму, что я остаюсь тебе должен, можешь есть у меня сколько хочешь".
      "Согласен", - обрадовался Путов.
      Так, изо дня в день являлся Путов поедать свою картину, и поскольку у хозяина кафе еда была не ахти какая - одни блинчики, тот мчался в ресторанчик напротив и приносил Путову блюда по его заказам.
      В один из дней господин хозяин сказал Путову: "Мой долг закрыт! Ты сожрал ее, свою картину. Больше я тебе ничего не должен. Говорю тебе "шалом", и кончено дело".
      "Как это?! - завопил Путов. И добавил: "Неправда". Он был уверен, что должен поесть еще несколько раз, пока не закроется хозяйский долг. "Раз так, я обращаюсь к адвокату". Когда господин хозяин услышал, что художник обратился к адвокату, он тоже пришел туда и привел свидетелей, которые с точностью видели (своими глазами!), что и когда ел Путов. И адвокат Путова посоветовал художнику закрыть это дело.
      Если выпадет вам случай - прогуляйтесь по хайфской улице Ха-невиим. Там, в закоулке, есть кафе. До сих пор висит в нем картина Путова. И кто знает, может увидите там художника, поедающего свою картину... Следующую.