ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №12 2002год

В этом году исполняется 100 лет со дня рождения замечательного художника Меера Моисеевича Аксельрода. Юбилейные выставки прошли в Музее Израиля в Иерусалиме и в Московской муниципальной галерее “На Солянке”. Вот только в картинных галереях и музеях Беларуси, на родине Меера Моисеевича, забыли об этой дате. Издан прекрасный буклет, вступительную статью из которого, написанную дочкой художника поэтесой Еленой Аксельрод, мы публикуем в нашем журнале.

Отец был бы крайне удивлен, узнав, что его работы взяты на выставки из Третьяковской галереи, Музея изобразительных искусств им. Пушкина, Театрального музея им. Бахрушина, Музея Израиля в Иерусалиме, что ими интересуются крупные коллекционеры. Не то, чтобы отец был совсем лишен честолюбия – нет, просто единственным смыслом и содержанием его жизни было само искусство, сам процесс творчества, важно было ощущение удачи или неудачи, важно было созвать вечером друзей – художников, мнению которых он доверял, и показать только что завершенную картину или этюд. А уж потом – возьмут или не возьмут работы на выставку, а если возьмут – то сколько, а если повесят – то в правом верхнем ряду, куда не дотянешься взглядом, или в нижнем левом простенке, куда не попадает свет...
В этой связи хочу упомянуть об одном эпизоде. Это было в 1916 году, когда семья Аксельрод, изгнанная из местечка Молодечно на Виленщине, после долгих скитаний осела в Тамбове: во время Первой мировой войны евреев выселяли из прифронтовой полосы – дескать, из-за близости языков они могут сотрудничать с немцами... В окрестностях Тамбова свирепствовали разномастные банды. 14-летний художник, уже тогда одержимый творчеством, писал пейзаж на опушке леса. Внезапно за спиной вырос конник: “Ты что тут делаешь?” “Рисую”, – растерянно ответил подросток. Этот простодушный ответ поверг бандита в такое замешательство, что он не тронул парнишку, внешность которого не вызывала никаких сомнений в его происхождении.
Обескураживающее “рисую” помогло отцу каким-то непостижимым образом сохраниться физически и сохранить себя как художника, более того – как еврейского художника и во все дальнейшие, совсем не расположенные к искусству годы.
Меер Аксельрод родился слишком поздно (или слишком рано), чтобы успеть прославиться, хотя путь его в искусстве начинался блистательно... Когда родители, не сумев вернуться в Молодечно, оказавшееся уже на территории Польши, обосновались в Минске, девятнадцатилетний Меер отправился попытать счастья в Москве, конечно же, мечтая о Вхутемасе – Всероссийских Художественных мастерских – лучшем художественном институте страны. В нем преподавали известные мастера – Фаворский, Истомин, Попова, Родченко, Фальк. Во дворе Вхутемаса на Мясницкой улице юноша увидел бородатого человека в телогрейке и валенках и, приняв его за дворника, спросил, где можно найти профессора Фаворского. “Вы его уже нашли”, – ответил “дворник”. Там же, во дворе, Аксельрод показал Владимиру Андреевичу Фаворскому (в ту пору руководителю графического факультета) свои рисунки и сразу был принят, хотя занятия уже начались.
Отец не раз вспоминал, посмеиваясь, как впервые посетил московский профессорский дом – дом Фаворского. На стол подали ягоды и вино. Юноша, выросший в местечке, взял ягодку и поперхнулся – она оказалась соленой – это была маслина, да и вино имело непривычно кислый вкус. Однако этого юношу как одного из самых талантливых студентов быстро признала художественная интеллектуальная элита. О нем писали крупные искусствоведы – А. Эфрос, В. Сидоров, Н. Алпатов. Он был принят в общество “4 искусства”, куда входили известные мастера старшего поколения: Д. Штеренберг, Р. Фальк, П. Кузнецов, К. Петров-Водкин, М. Сарьян, П. Митурич. Члены общества – преподаватели Вхутемаса – на своих выставках отдавали целую стену молодому художнику и предлагали экспонировать все, что ему заблагорассудится. В 20-х – начале 30-х годов отец выставлялся в Голландии, Швейцарии, Турции, Англии, Франции, Германии, Австрии, Норвегии, Америке.
К середине тридцатых годов началась “охота на ведьм”, ожесточенная травля всего самобытного в искусстве. В архиве отца сохранились газеты и журналы того времени, где его обзывают “формалистом”, “пессимистом” и даже “ уныло трактованным”, хотя уныния и пессимизма в нем не было никакого. Он всегда уповал на лучшее и даже любил приговаривать: “Если за окном идет дождь, не думайте, что это плюют вам в лицо”.
Семья наша влачила полунищенское существование, отец перебивался случайными заработками, хотя был совершенно неприспособлен ни к какой работе только для заработка. Он умел вносить во все, что ни делал, творческое начало – и в иллюстрации к букварю, и в панно или плафоны для Сельскохозяйственной выставки. К концу 30-х гг. участились аресты, родители ждали “ночных гостей” – в начале 1941 года перед самой войной был арестован и вскоре расстрелян в Минске брат отца – еврейский поэт Зелик Аксельрод. Но это – отдельная тема. В одном из моих стихотворений, посвященных отцу, есть такие строчки:

Нахмурившись, восторженный и строгий,
Ты в окруженье жадной ребятни,
Пейзажи счастья пишешь на дороге,
И друг на друга не похожи дни.

Он писал “пейзажи счастья”, независимо от того, что именно и где он писал – счастьем была сама работа. А “дорогами” были и Белоруссия, и Средняя Азия, и Крым, и Закарпатье, и Подмосковье – и собственная комнатушка в 7 квадратных метров в московской коммуналке.
Помню, как отец иллюстрировал Шолом-Алейхема, и по тахте (вернее, матрацу на ножках), по столу, этажерке и крошечному островку дощатого пола брел, размноженный в бесчисленных вариантах, Шимон-Эле со своей злополучной козой-козлом.
В каком бы жанре отец ни работал – графика (станковая и книжная), живопись, театр – в центре его творчества всегда был меняющийся мир российского еврейства. Многие критики называли отца лириком, даже романтиком. В его работах 20-х годов нежность, любовь к личности изображаемого сочетались с точностью и остротой характеристик – мир еврейской бедноты, старики и дети, переселенцы, изгнанные с насиженных мест, так же, как семья самого художника, бегущие от погромов.
В начале 30-х гг. отец дважды ездил в Крым, в еврейскую сельскохозяйственную коммуну, где увлеченно работал над большой серией акварелей и гуашей “В степи”, завершенную поэтичной и наивной картиной “Красный обоз” – волы, впряженные в празднично разукрашенные, хоть и пустые мажары, веселые возницы, и, конечно же, бегущая вслед стайка детей...
Впоследствии, как известно, большинство энтузиастов этих разогнанных “коммун” погибли – кто в сталинских, кто в гитлеровских лагерях. В 30-е и 40-е гг. отец воссоздавал мир своего детства и юности, оформляя спектакли в еврейских театрах – прославленном московском Государственном Еврейском театре, Государственных Еврейских театрах Украины и Белоруссии. Снова Шолом-Алейхем (“Тевье-молочник”, “Менахем-Мендл”, “Заколдованный портной”), пьесы Давида Бергельсона, Моисея Кульбака, Льва Зискинда... И взволнованные, нервные, трагические картины на тему Катастрофы, созданные во время войны, и новое обращение к этой теме через 20 лет, в последние годы жизни, в серии темперных композиций “Гетто”. В этих картинах тема философски переосмыслена, нет акцентировки на ужасах – трагизм передан противостоянием красоты и гармонии надвигающемуся хаосу.
В последний год отец, подводя итоги, но не отдавая себе в этом отчета, написал, используя наброски 20-х гг., серию пейзажей “Воспоминания о старом Минске”.
Многие портреты, написанные в 60-е гг. – обобщенный образ еврейской духовности. Моделями отца были Овсей Дриз, Этель Ковенская, Иосиф Рабин, Рувим Фраерман, Борис Слуцкий, Виктор Шкловский, Аркадий Райкин и другие писатели, актеры, художники. Работы последнего времени особенно насыщены цветом и светом, перед угрозой мрака вспыхнули все краски жизни.

После смерти отца в его небольшой мастерской работала “комиссия по творческому наследию”, состоявшая из друзей и учеников художника. Оказалось, что отцом оставлено колоссальное количество листов, о существовании которых никто не подозревал. Многие гуаши и акварели написаны на обратной стороне обоев, плакатов (не было денег на бумагу, картоны, холст).
Помню, как художники доставали какой-нибудь этюд, подолгу рассматривали его, а потом обнаруживали на обороте работу другого времени, ничуть не уступающую первой. Отец не заботился о сохранности своих произведений, едва закончив одно, принимался за следующее, папки задвигал в угол и забывал о них. Да и умер он фактически за работой.
Медицинская ошибка – не распознали инфаркт, и отец, преодолевая боль, по-детски обижался на нее – мешает работать (в его характере всегда было много детского) – и продолжал рисовать.
Горько, что художник не дождался своих больших персональных выставок, они состоялись и в России, и в Израиле, и в Америке, и в Германии уже посмертно, что монографии о его творчестве и альбом тоже вышли посмертно, что пресловутый, но вполне реальный “железный занавес”, которого отец, казалось бы, не замечал, ничем не поступаясь в своем творчестве, отгородил его человеческую судьбу и на долгие годы судьбу его искусства не только от Европы и Америки, но и от Израиля, лишь сейчас открывающего для себя имена значительных еврейских художников, живших в России...
Г. Филипповский в книге “Воспоминаний свиток” писал:
“Если искусство – не только игра пятен, форм и линий, если оно призвано сказать что-то об авторе и его отношении к миру, то Меер Аксельрод должен быть поставлен в ряд больших художников, рассказавших миру о душе еврейского народа.
За перламутровой серебристостью его сдержанного колорита, за внешней обыденностью его персонажей лежит глубочайшая человечность, чувство гармонии и пластическая точность...”

…Я вижу, как отец мой спозаранку
Сырые чурки в старую голландку
Бросает, и дрова трещат негромко,
А на полу рассохшемся поземка.
Залатанная печь не греет, а чадит,
Присев на корточки, отец в огонь глядит,
Стучит по головешкам кочергой...
А год за окнами – сороковой.
Вот мама, ноги в валенках поджав,
Все пишет, пишет, завернувшись в шарф,
И, выдвинув мольберт, вооружась кистями,
Нахмурился отец, присматриваясь к маме...
Воспоминаний множится запас:
Заваленный рисунками матрас,
Двухсотый “заколдованный портной”
Бредет под местечковою луной...

Елена Аксельрод

© журнал Мишпоха