ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №12 2002год

Семейные истории

Дедушка и Бабушка
В семейном архиве сохранилась призывная открытка моего дедушки с адресом того двора – “улица Переспа (напротив Русского кладбища)” – очевидно, имеется в виду расположение дома. Открытка датирована 1912 годом. Ну да об этом позже, всему своё время и место.
Как говорил дедушка, его папа был хасидом, чень набожным. Молился весь день, и всю работу по дому вела прабабушка, которую называли “шницерка” – она вечно была на бегу и у неё всё пригорало. Моя мама тоже всегда была на бегу и у неё тоже все пригорало.
В начале века никаких сторожевых ворот уже, конечно, не было, а на постоялом дворе останавливались, ставили подводы мужики, приезжавшие в Минск. Чтобы общаться с мужиками из глубинки, на двор заходил Янка Купала. В 1902 году мой прадедушка говорил моему будущему дедушке: “Этот молодой человек, хорошо одетый, печатается в Вильне! В “Нашай Ніве”! Для него была честь иметь такого знакомого.
В музее Купалы есть фото дома моего прадеда. Я ещё помню этот дом. В 70-е годы его снесли. Что поделать, выпрямляли дорогу.
Нашу память тоже выпрямляли.
Дедушку в 1912-м не взяли в армию из-за близорукости, и в первую мировую он был в Союзе городов – полувоенной организации, помогавшей фронту. Члены её носили армейскую форму. В семейном архиве было фото деда в форме царской армии. В Союзе городов дедушка Мойша Лейзер-Шлемович Ангилович познакомился и подружился с Яковом Исааковичем Гинзбургом (партийный псевдоним Гиндин). Яков тогда был попутчиком большевиков и агитировал против войны. Он был хорошим хозяйственником, потому и работал в Союзе городов.
Друзья встречались в Гомеле с двумя сёстрами, Дорой (Деборой) – моей бабушкой, и Рашель. И потом на них женились.
Фамилия бабушки Левинштейн. Их семья жила в Литве, в местечках Шакияй и Мариамполе на самой границе с Германией (Восточной Пруссией). На базар ходили в Германию: до базара был один километр. Бабушка свободно владела немецким и литовским. Когда я поступал в институт культуры, больше всего боялся экзамена по иностранному языку, стоявшего последним. Летом семья уехала на Нарочь, и я целыми днями практиковался с бабушкой в немецком. Бабушка пела литовские песни. “Шалнияма шалинею, имповасариса тею...” (прошу извинить за возможную неточность транслитерации), что означало: “Прошла холодная зима, пришла весна...”.
В семье бабушки было 13 детей. Магическое число тринадцать. И в казачьей семье моего деда было тринадцать детей.
Отец бабушки, Иона, Йонас, Иошке, работал в магистрате местечка Шакияй, в паспортном отделе. Потом его, как паспортиста, взяли в милицию. В паспорте бабушки записано: “Дебора Ионасовна”. Звали её Дорой Ионовной. Прадед сделал своих дочерей по паспорту чуть-чуть моложе. Бабушку, младшую – ровесницей века. И она достойно прожила этот век, скончавшись в 1992 году, успев поругать Ельцина, пришедшего к власти в России. Была коммунистических убеждений. В детстве я ездил в Вильнюс к нашим родственникам Исааку и Басе Вистанецкис. Исаак в те годы относился к советской власти, как истый литовец. Он был чемпионом Литвы 1938 года по шахматам. “Ну, – спрашивал он меня, – молодой человек, пожил ты на Западе, здесь то есть. Увидел культуру”?
И бабушка, и дедушка, и все оставшиеся в живых братья и сестры были долгожителями, и умерли, когда им было за 90.
Прабабушка Эстер Минкович, чтобы вспомнить, как позвать ребёнка, скороговоркой вспоминала имена всех.
Слава, сестра бабушки, жила во Франции, была в отрядах Сопротивления, погибла в гестапо.
Брат их жил в Польше, погиб во время восстания в Варшавском гетто.
Будучи в Варшаве первый раз в 1996-м, я зашёл на площадь Пилсудского к мемориалу павшим за свободу и независимость Польши. Там, кстати, есть стела в память о битве за Менск-Литовск в 1920-м году.
Итак, там, где жила семья бабушки, шли бои. Литовские городки переходили из рук в руки. Бабушкина семья успела побывать под немецкой оккупацией в первую мировую. “Я два раза выселялась от немцев!” – говорила бабушка. “Но тогда это были добрые немцы”, – смеялась она, рассказывая, как в неё влюбился кайзеровский солдат. Некоторые старые евреи в Минске в 1941-м году не хотели уходить от немцев, помня 1918-й. “У нас с ними был пиндаль-гандль!”
Спокойные отношения между евреями и немцами нервировали русское командование. Ходили нелепые слухи о шпионаже евреев в пользу немцев, тем более, что язык идиш, мол, похож на немецкий.
1915-й год. Деникин против отселения евреев из прифронтовой полосы, но настоял Янушевский, начальник генштаба российской армии.
Кстати, младший брат дедушки, Наум Ангилович, в армии повесился.
Выселение проводили казаки. Бабушка рассказывала, что их выселение прошло без эксцессов. Дали три дня, чтобы собраться. Но про казаков бабушка говорила, что были горделивые, заносчивые.
Их поселили в Гомеле, и там бабушка познакомилась с Яковом Гинсбургом и его другом из Ляхович, моим дедом, её будущим мужем.
Бабушка рассказывала, что Яков очень любил её. “Дорка заходит, как солнышко в комнату”. Дора слушала их разговоры, слушала, как они нелестно отзывались о существующих порядках и говорила: “Дядя Яков, вас же арестуют!”. А он смеялся. Вообще весёлый был человек, по рассказам бабушки. В начале 90-х, когда бабушка ругала демократов, я в шутку говорил ей: “Ты в оппозиции. Тебя посадят!”. Она смеялась.
Охранка не арестовала Якова Гиндина, его арестовало НКВД.
Яков Исаакович был попутчиком большевиков, потом вступил в РСДРП. В 1917 году он возглавлял Полесский комитет РСДРП. До него краевой комитет возглавлял Лазарь Моисеевич Каганович (да, тот самый).
Моему дяде, Лазарю Моисеевичу Ангиловичу, поначалу говорили: “Хорошее у вас имя-отчество, Лазарь Моисеевич, хорошее...”. После пленума 1957 года, разоблачившего так называемую “антипартийную группу”, стали говорить: “Не повезло Вам с отчеством, не повезло...”. Как говорится, еврей всегда виноват.
И ещё. Наша жизнь крепко привязана к нашей истории. Так крепко, что оторваться не может.
Друзья женились на сёстрах. Бабушка поехала с дедушкой в Харьков, где тот, закончивший хедер, знавший иврит, был редактором еврейской газеты (на идиш, разумеется). В 1918 году на еврейских митингах в Харькове он слушал Жаботинского, отмечая его как прекрасного оратора. Не один же Троцкий в ту пору витийствовал... Жаботинский, думаю по его адресу, сказал ставшее хрестоматийным изречение о праве нации на подонков.
Дедушка, как идишист, был за право наций на автономию и обвинял Жаботинского в соглашениях с Петлюрой.
Когда было создано Советское правительство, Яков Гиндин и Рашель уехали в Москву. Он пошел на повышение. Был членом Малого Совнаркома, соратником Ленина. В Малом Совнаркоме занимался снабжением Южного фронта. В 1926 году вышли воспоминания Гиндина о Ленине с предисловием Марии Ильиничны Ульяновой.
Это семейное предание пишу я, Сергей Носов, у которого дед, воевал у Корнилова в Добрармии против Южного фронта и, как рассказывал мой старший брат, в 60-е годы, смотря по телевизору в новостях партсъезды, грохал по прежнему тугим кулаком по столу и говорил: “Мало мы их порубали под Екатеринодаром!”
Я несу в себе оба начала...
Моя прабабушка была сионисткой, сторонницей Жаботинского, и вместе со старшей дочерью уехала в Палестину, ставшую к тому времени английской. Когда она приехала, её обманули на базаре: вместо мешка картошки подсунули мешок апельсинов, сверху положив картошку.
Моя бабушка Дора вышла замуж за Моисея и осталась с ним. В Минск молодая семья переехала в 1920 году. Им выделили квартиру в доме банкира Брели на Преображенской, ставшей Интернациональной.
В 1922 году в Минске родился мой дядя Лазарь Моисеевич Ангилович. А в 1926 моя мама Ася Моисеевна.
Когда мама, в наше уже время, подавала документы на выезд, чиновники придрались к “разным именам” моего дедушки в документах. В свидетельстве о рождении 1926 года еврейское имя указано в оригинале, что очевидно, свойственно временам, когда идиш был государственным языком: “Мойша Лейзер Шлёмович”. В паспорте брежневских лет отцом мамы указан Моисей Соломонович Ангилович. Её отправили в Институт языкознания Академии наук, там выдали справку, что имена Мойша, Моисей, а также Мовше тождественны.
Дедушка работал бухгалтером на заводе. Бабушка Дора, близкая по убеждениям Якову Гиндину и своей сестре, называла его “скептик”. Он не был горячим поборником советской власти. Бабушку чуть не уволили с работы за опоздание на работу на 5 минут, несмотря на то, что в тот день не ходил транспорт. Дедушку вызывали в НКВД и требовали, как бухгалтера, знающего коллектив, докладывать. Он приносил приказы о лишении премий, прогрессивок и т. п. “Мы это и сами знаем!”, – сказали в органах и перестали таскать, посчитав его дурачком.
Выбор есть всегда.
Дед рассказывал мне, маленькому, истории из Ветхого Завета как сказки. Он прожил 90 лет и умер в 1982 году, когда мне было 16 лет. О многом я с ним, сыном хасида, поговорил бы сейчас, когда изучаю еврейскую историю в Израильском Открытом Университете. Вот эта частица “бы” всегда несёт что-то больное. Они прожили в доме на улице Интернациональной 70 лет с перерывом на войну. Там были лепные потолки с ангелами. Затем ангелов посбивали при ремонте.
Дедушка водил дядю по улице Интернациональной на площадь Свободы и показывал памятник, на постаменте которого было написано “Гирш Леккерт”. Дедушка называл его эсером. Очевидно, потому, что тот был террористом.
Семья Якова Исааковича Гиндина жила в Доме на Набережной. Я разговаривал с Ольгой Аросевой, известной актрисой, что также из этого дома. Она помнит такую фамилию – Гиндин. Когда я зашёл к ней в гримёрку в Минском Доме Офицеров, обратил внимание, что она курила “Беломор” так же, как моя тётя, старшая дочь Якова Исааковича. Это от лагерей, “Беломор-канал” забивал чувство голода.
Когда семья собиралась в Москве, Мира Гиндина рассказывала об аресте отца в 1938-м, о маме, которую забрали из дома больной.
Яков Исаакович был расстрелян в 1938-м, Мира в 18 лет была осуждена как дочь врага народа. Она только что вышла замуж, и мужа, отказавшегося развестись с ней, тоже посадили. Мира Яковлевна Гиндина сидела в КарЛаге. Потом вышла, а в 1952-м ее посадили по новой. На этот раз муж с ней развелся, за что его родители долго с ним не разговаривали.
В лагере Мира Яковлевна встретила студента со своего факультета, вдвоём выживать легче. В лагере родилась дочь Саша, Александра Яковлевна Раскольникова.
Все Раскольниковы и Гиндины сейчас живут в США и Канаде.
Как только началась перестройка, мой дядя Лазарь Моисеевич стал добиваться восстановления доброго имени Гиндина. Ведь книга “Большевики Белоруссии о Ленине” выходила без воспоминаний Гиндина. Дядя обратился с письмом в ЦК КПБ. Ему позвонили и спросили: “Гиндин был репрессирован? Следующее издание книги выйдет с его участием”.
Дядя
В 18 лет, в 1940 году, дядю Лазаря Моисеевича Ангиловича призвали в армию. Он попал на финскую войну. Но в боях с “белофиннами” не участвовал, новобранцы были во втором эшелоне, их готовили. Пока готовили, война закончилась. Потому участником финской компании дядя себя не считал.
“Нас спасло то, что мы прошли полноценную подготовку. Те, кто были призваны в 41-м, проходили ускоренную подготовку и гибли”. Он был в одной бригаде с Юрием Никулиным, помнил его по фронтовой самодеятельности. После одной из встреч однополчан у дяди остался автограф-шарж Никулина на себя.
Всю войну, всю блокаду до января 44-го он был связистом в артиллерии, в звании старшего сержанта. Его наблюдательный пункт находился на нейтральной полосе, куда ветром сдувало листовки и брошюры с немецкой стороны. Он и здесь остался коллекционером, собрал коллекцию листовок. Это было то, что наши сбрасывали немцам. За немецкую же листовку полагался расстрел, ведь листовка была пропуском для сдачи в плен. Дядя рассказывал, что в войну на Ленинградском фронте были знамёна “За Родину, за Кирова!”, которого уже 7 лет не было в живых. Дядя считал, что со снятием блокады затянули, можно было это сделать ранее, чем 25 января 44-го.
К августу 41-го финны, тогда же объявившие войну Советскому Союзу, уже были на старой границе. Дядя попал в окружение. Они сидели на острове в болоте, а финны, командирами частей которых были немцы, бросали мины из миномётов. Мина разрывается только от соприкосновения с твёрдью, и потому они шлепались в воду и тину, как лягушки. Их выручили пограничники, зелёные фуражки.
В 44-м дядя брал Выборг.
Он работал в Белгипропищепроме и до самых последних дней был занят организацией шахматных студенческих спартакиад и печатался в “Советском инженере”, ставшем затем “Весцямі БГПА” (ныне и название БГПА уже история).
Дядя не дожил до 90, возраста своих родителей, ушёл в 78, но за его плечами была блокадная цинга, работа по окончании БПИ в Волгоградской области, где под его началом были зеки.
Мама
Мама в детстве брала 5 копеек и ехала на трамвае с Интернациональной к дедушке-хасиду на Переспу. В те времена они, став пионерами, заходили в церковь на площади Свободы, кричали хором: “Бога нет!” и выбегали.
“Дедушка, Бога нет, тебя обманули!” – говорила мама. “Это тебя обманули”, – отвечал старый хасид. Каковы были страдания тех религиозных евреев...
26 июня 41-го в кальвинистский збор, что на Интернациональной (потому улица и называлась изначально Большая Зборовая), попала бомба. На его месте сейчас стоит прокуратура.
Бабушка, дедушка и их дочка – моя будущая мама – ушли от бомбёжек в лес. К тому же, незадолго до войны, в дом вселились евреи из Западной Белоруссии, которые говорили, что от немцев надо уходить. Мои ушли поначалу от бомбёжек, но, встретив воинскую часть, услышали от командира: “Уходите немедленно, и не возвращайтесь даже за вещами”. Тот родственник, который вернулся за родными, уйти из Минска уже не успел.
В войну наша семья была в эвакуации в Самарканде: взяли к себе бухарские евреи. Они говорили по-узбекски, между собой на еврейско-фарси, а молились на иврите. По-русски говорили плохо. Дедушка общался с ними на иврите.
После освобождения наша родственница приезжала в Минск, чтобы узнать что-либо о прадедушке и прабабушке, Шлёме-Янкеле Ангиловиче и Нехаме Родман. Они не ушли из Минска, будучи старенькими, и попали в гетто. И – узнала. Их запомнили местные по козочке. У них была коза и благодаря ей они как-то кормились... Шлёма-Янкель Ангилович и Нехама Родман были расстреляны в Яме.
В 1946-м дядя демобилизовался, отслужив шесть лет, и вернулся в Минск. Его друзья, бывшие в оккупации, рассказывали, что здесь было. “Из нашего класса осталось 3 человека”, – говорил с горечью дядя, Лазарь Моисеевич.
Моя мама, Ася Моисеевна Ангилович, в замужестве Носова, была до выхода на пенсию инженером-проектировщиком. Работала в Минскпроекте, Белгоспроекте, Белкоммунпроекте. В Минскпроекте была руководителем группы, рассчитывала купол минского цирка.
Папа
Носов Николай Сергеевич родился в 1926-м году в Ростовской области, станица Тацинская, хутор Николаев. До 1933 года (ликвидацияи Донской республики) в паспорте в графе “национальность” писали “казак”. “Русские и казаки” – встречаешь в мемуарах, в частности у Деникина. Краснов и Шкуро, донской и кубанский атаманы, шли с Деникиным только на условиях автономии. Отец говорил, что был ров прорыт, граница России и Всевеликого Войска Донского.
В казачьей статистике много Носовых, все в высоких чинах, званиях. В мемуарах Краснова есть Носов. Это может быть прадед либо родственник.
Два моих прадеда, Осип Никифорович Носов и Иван Кузьмич Кучеров, побратались на русско-турецкой войне 1877-78 гг. Сначала один спас другого от смерти, затем второй. Договорились, что если будут у них дети разных полов, то они их поженят.
С той войны Осип Носов привёз себе жену, турчанку Фатьму. Казаки имели привычку брать в жёны восточных женщин (не потому ли папа выбрал маму). Таким образом, я галахический еврей и природный казак.
Григорий и Пантелеймон Мелеховы имели турецкий нос с горбинкой. “Турка” – говорит его родственник в романе и в фильме С. Герасимова.
Как-то мы с отцом смотрим футбол, матч Кубка Кубков “Динамо” (Минск) – “Генчелбирлиги” (Анкара). “А эти турки...”, – стал говорить я. “Как тебе не стыдно, в тебе самом есть турецкая кровь!” – осёк отец. Пётр Кучеров был чумаком (казаком-солеперевозчиком). Соль везли через степь, нужна была охрана от татар. Разбогател на этом, заимел собственный перевозочный транспорт и в войну 1877-1878 гг. так помог армии своим транспортом, что Александр II произвёл его в князья. На Рождество в газетах печатались списки новопроизведённых. Царь вписал его собственноручно в титулованные.
В 30-е гг. в Сочи приходили шаланды греческих и турецких купцов. Сочинские мальчишки шли к ним подрабатывать. Если покупатель брал много кураги, фиников, купец нанимал мальчишку донести товар до дома.
Папа подходил и говорил лопочущим меж собой туркам: “Говори медленно, не понимаю”. “Вай, ты откуда знаешь турецкий?” Отец объяснял, что его бабка – турчанка, да и видно по его скулам и раскосым глазам. “Ай, бедный ты, бедный мальчик, живёшь среди неверных!” – восклицал турок и сажал отца торговать, а сам шёл в кофейню. В конце дня приходил, папа отдавал деньги, турок подходил к соседям по рынку, и те подтверждали, что всё честно. “На”, – турок отдавал папину долю. “Много дал”, – подначивал отец, зная их характер. Турок начинал кипятиться: “Бери, сколько сказал”. Если бы просил, то не дал, а так уже не убавит. Когда мы приезжали в Сочи семьёй, папа включал приёмник и слушал турецкие музыку и песни.
“Царь-батюшка”, – говорил мне в детстве папа, говоря, что при царе казаки были привилегированным сословием.
Став богатеем, Кучеров уже вертел атаманом. Его дочь, моя бабка, Марфа Ивановна Кучерова, как княжна, поехала в институт благородных девиц. Но там стали передразнивать фамилию Кучерова. Намекая, что такой фамилии у знатных людей быть не могло. Бабушка развернулась и уехала домой. А дома её уже выдают замуж. “Не пойду за лапотника”, – сказала. Но отец настоял. “Я слово дал!”.
Когда на свадьбе закричали “Горько!”, жених – мой будущий дед за “лапотника” плюнул ей в лицо. А она залепила пощёчину. Все зааплодировали. “Это по-нашему, по казачьи”. Характер. Она родила 13 детей. Мой папа был 13-м.
В гражданскую войну к деду пришли 9 человек. Он в это время обедал. “Сергей, мы пришли тебя порешить. В доме тебя трогать не будем. Поешь, выходи во двор”. Дед доел до конца, снял саблю и вышел во двор. В ходе поединка зарубил всех девятерых.
В 1920-м, после разгрома Деникина, когда на Дон пришла Советская власть, его бы расстреляли.
И пошёл он тогда к Буденному, готовившемуся к походу на Польшу.
- Ну что, Семён, берёшь в свою армию?”
- Не об чём гутарить, Сергей, принимай эскадрон.
После “чуда под Вислой” они отходили через Восточную Пруссию, буденновцев спешили, обезоружили и он вернулся домой. Бабка рожала детей, ждала. Ехала как-то на санях через лес зимой, волки погнались. Задушила волка, как душат собак, глубоко засунув руку в пасть.
У казаков был обычай мести. Родственники тех, кого зарубил тогда дед, в гражданку, подкараулили в 1932-м в овраге старшего сына моего деда, моего дядю Емельяна, которому тогда было 17 лет, “самого талантливого среди нас”. Он убил троих из 5 нападавших. Его привезли на хутор, по обеим сторонам груди алели пятна крови, он был ещё жив. Подозвал младшего, моего папу, которого любил, на салазках катал. “Коля, никогда не мсти! Но если случится умирать, возьми с собой троих, умри достойно...” Отец и мне это повторял, говоря, что всегда к этому готов. Тоже навоевался по жизни...
Другого дядю, Иллариона, укусила бешеная собака. Не спасли.
В 1933-м на хутор пришёл комсомольский продотряд, все из пришлых. Прямо в поле отбирали урожай: в колхозах не уродилось, у казаков, что туда не спешили, уродилось. Ходили по дворам, тыкали шомполами землю, искали хлеб. Найдя, расстреливали прямо во дворе всю семью. Дед хлеб сдал, но два мешка спрятал на чердаке, не нашли.
После, когда отец играл с мальчишками, те сказали, что местные казаки порубали продотряд. Началось восстание. Восстали и те, кто был у красных, и те, кто был у белых.
В отместку хутор окружил батальон. “Прикалывали детей на руках у матерей, нас стреляли, как зайцев. Сколько лет прошло, а эта картина так ясно перед глазами”, – говорит отец. В течение жизни несколько раз ему предлагали вступить в партию. Уклонялся от этого, как мог.
Хуторян погнали рыть себе ров, могилу. Стоял стон и плач.
Детей моего деда вместе со всеми поставили на край рва. Под пулемёт. Так он в 7 лет первый раз глянул в лицо смерти. Потом на фронте это было ещё, по его подсчётам, 16 раз.
“А тут отец и мать бегут выручать нас. Отец оделся в парадное, надел кресты. Думал, что ему это поможет. А “комбат-батяня” просто сорвал их с него. А вот саблю наградную от Ворошилова с бриллиантами, именную, забрал, но помиловал. “Вот этих – в сторону! И уходите, потому что другие части всё равно расстреляют”.
Они бежали на Кубань, сначала в Краснодар, потом в Сочи. Женившись на маме, папа переехал из Сочи в Минск.
- Ты – дитя любви, – говорил отец.
- Вы Ромео и Джульетта? – спрашивал я.
- Да, – отвечал отец.
Папа привел к дедушке знакомиться маму, беременную мной. Дед принял хорошо. Он давал детям заповедь, чтобы не смотрели на нацию. Марфа Ивановна и Сергей Осипович умерли в 90, успев сыграть бриллиантовую свадьбу.

© журнал Мишпоха