ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №12 2002год
Журнал Мишпоха
№ 12 (2) 2002 год
Я ДУМАЮ НА ИДИШ
Сима ЯШУНСКИ- ФАЙТЕЛЬСОН
Идиш – язык, на котором я говорила с детства, на котором я училась в еврейской школе, на котором думала и думаю до сих пор. Нет, в школе мы учили и литовский тоже, но вообще весь образовательный процесс проходил на идиш. Я ведь родилась в маленьком местечке в Литве, детство прошло в Каунасе. Кругом было сплошное еврейское окружение. Идиш просто был разговорным языком. Мы и сейчас разговариваем с мужем дома на идиш. Потому и стихи пишутся только на идиш.
Связь времен
МАМЕЛОШН
Когда я приехала в Израиль, у меня спросили: “Когда вы начнете писать
стихи на иврите?” – Я ответила: “Никогда, потому что никогда не овладею
им настолько, чтобы писать стихи”. Так и случилось. Для того, чтобы писать
стихи на иврите, надо думать на иврите. Я, конечно, знаю иврит достаточно
хорошо, но не настолько, чтобы писать на этом языке стихи.
Писать стихи я начала где-то в третьем или четвертом классе. Как-то так
получается, что мысли выходят из головы уже срифмованными. Мне иногда
кажется, что в рифмованной форме мне даже легче выразить то, что я хочу
сказать.
Первые стихи были о природе, о друзьях.
Когда я оказалась в гетто, мне было уже 16 лет. Я писала стихи для друзей,
а чтобы лучше запоминалось, сочиняла их на какие-нибудь знакомые мелодии.
Получались – песни. И мы все их пели. Некоторые из этих песен сохранились
надолго, я их слышала даже после войны. Они уже жили своей жизнью.
Интересная история приключилась с песней под названием “Большая акция”.
Когда я уже оказалась в Израиле, мне сказали, что эта песня напечатана
в книжках и журналах, вышедших в Германии сразу после войны. Я удивилась:
как они туда попали? А потом сама видела эти публикации.
До войны я участия в еврейском молодежном движении не принимала. Правда,
я приходила к друзьям в молодежную организацию “Шомер а-Цаир”, но сама
в их ряды не записывалась. В комсомол меня не приняли, потому что я не
любила заниматься спортом. Но в гетто я с первых дней участвовала в молодежной
антифашистской организации.
А вообще, до войны еврейская общественная жизнь была в Каунасе очень активная.
Существовали сионистские организации, работал “Бейтар”. Проходили занятия
в еврейских школах, еврейской гимназии, в которой обучение тоже шло на
идиш, ставил спектакли еврейский театр. Вся жизнь еврейской общины шла
на идиш: общение, магазины...
Как-то недавно я слушала выступление старейшего идишистского писателя
Цанина. Сейчас ему уже за 90 лет. Так он рассказывал, как, оказавшись
в Каунасе, с удивлением увидел, что идиш является обычным разговорным
языком. Он привык к тому, что интеллигенция в обычной жизни говорила на
языке страны, в которой евреи жили: в Польше – по-польски, во Франции
– по-французски, в Германии – по-немецки. А тут он видит, как в кафе сидят
красиво одетые люди, читают идишистские газеты, ведут разговоры на идиш...
Журналы выходили на идиш, книги. Вся жизнь проходила на идиш.
Идиш –
особенный язык. Одна из моих подруг как-то заметила, что читать перевод
с идиш – это все равно, что совершить поцелуй через платок. Совершенно
иное ощущение. Вот, к примеру, слово “нахес”. На иврите еще можно найти
какой-то эквивалент, а в других языках это сделать почти невозможно. Вот
есть на идиш уменьшительно-ласкательные слова “мейделе”, “гентеле”, “фиселе”...
В иврите их аналогов я не знаю.
Идишисткая культура имеет огромную многовековую историю и колоссальное
наследство. Его давление мы ощущаем на каждом шагу. Богатейшая средневековая
поэзия. В Каунасе существовали огромные идишистские библиотеки, роскошные
книжные магазины. Работали писатели, журналисты, поэты...
Когда в Литву пришла советская власть, для евреев вначале ничего не изменилось.
Но вскоре были распущены все сионистские организации, закрыты все школы
с обучением на иврите. Все перешли на идиш. В остальном же мы чувствовали
полную свободу. Я тогда очень много писала. О свободе, о равноправии,
ведь я во все это искренне верила. Хотя, если говорить по справедливости,
то и до этого мы не особенно чувствовали дискриминацию. Мне кажется, в
правительстве Литвы даже был министр-еврей. Было множество синагог – наш
дом стоял как раз напротив главной синагоги. К нам приезжали еврейские
артисты. Правда, евреям не разрешали покупать землю, евреев не принимали
на государственную службу, но в обыденной жизни все это не очень ощущалось.
Я работала в еврейском магазине, кругом были евреи...
И вдруг в один день все погибло: началась война, в Каунас пришли немцы.
НАЧАЛО ТРАГЕДИИ
Еврейские погромы начали не немцы, а литовцы. В те два-три дня, пока Каунас
оставили советские войска и в него еще не вошли немецкие, начались массовые
убийства и грабежи.
В памяти остался такой эпизод. 25 июня утром к нам в дверь постучали.
Мы уже знали, что идут погромы, что в них участвуют литовцы. Евреев вырезали
целыми семьями. Наш дом стоял на центральной улице. В доме жило много
еврейских семей. Хозяин дома тоже был еврей. Двор был проходным – с обеих
сторон были ворота. Сторож-литовец на ночь закрывал их, и если кто-то
приходил поздно, надо было звонить, сторож выходил и открывал ворота.
В ту ночь, накануне прихода погромщиков, этот сторож водил их по дому
и показывал квартиры, где живут евреи. Нескольких мужчин отвели в подвал
и расстреляли. Был ранен мальчишка 14 лет.
И вот пришли к нам. Это были литовцы. На руках у них были белые повязки.
Они взяли моего отца и брата и вывели из квартиры. Мы пошли вслед за ними.
Когда мы вышли во двор, появился немец. Он спросил, что тут происходит,
и велел отпустить отца и брата. Мы вернулись домой. Так случилось, что
немец спас моих близких.
В тот день началась история, которая закончилась много лет спустя. Дело
в том, что среди тех, кто погиб во время погрома, был молодой человек,
который незадолго до войны поселился у нас с молодой женой. Это была красивая
пара, и я, 16-летняя девчонка, с интересом наблюдала за их жизнью: они
были так влюблены друг в друга... И вот этого молодого человека убили.
Я забежала к ним наверх. Молодая женщина была в положении. Она приехала
в Каунас из какого-то местечка и теперь осталась совершенно одна. Пока
нас не переселили в гетто, я почти все время проводила с ней. Но чем я
могла ей помочь? Разговаривала с ней, отвлекала от тяжелых мыслей. Потом
наши пути разошлись, я не знала, что с ней, только слышала, что она родила
сына и дала ему имя отца.
Пробежали годы. Однажды я пошла в поликлинику. На двери одного из кабинетов
читаю табличку: “Врач Лангевич”. Меня как стукнуло. Появилась врач – молодая
женщина. Я спрашиваю: “Скажите, Лангевич... Это фамилия ваша или мужа?”
– “Мужа”,– отвечает. “А мужа зовут Моше?” – “Откуда вы знаете?”– и я ей
все рассказала.
Муж
мой потом нашел этого Моше. Ему удалось как-то выжить, а мать его погибла.
Его спасли литовцы, прятали от немцев. Вот так и было: одни убивали, другие
спасали. Одни издевались над нами, когда нас водили на работу, а другие
помогали, как могли. Но вторых было очень немного, к сожалению.
Взаимоотношения евреев и советской власти были непростыми. Теперь с литовской
стороны доносится, что евреи сами заслужили к себе такое отношение: они,
дескать, бросились помогать советской власти и участвовали в депортациях
литовцев. Все это выдумка. Документально подтверждено, что в процентном
отношении число евреев, вывезенных в сталинские лагеря, было больше, чем
литовцев. Просто те ищут оправдание за грабежи и убийства, за те зверства,
которые чинили карательные отряды, составленные из литовцев.
Ну, а когда пришли немцы...
До 15 августа мы должны были все перебраться на тот участок города, который
был отведен под гетто. Скученность страшная. Наша семья вообще вначале
осталась без крова – мы жили на лестнице. Потом нам дали какую-то комнату
в заброшенном доме. А семья у нас была большая: пятеро детей, я была старшей.
Теперь уже мои дети взрослее, чем тогда были мои родители. Погибли все.
В живых осталась я одна.
ЛЮБОВЬ ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ
С Алтером я познакомилась еще до войны, в 1940 году. Я тогда работала
в магазине. Знаете, есть такая универсальная должность “сделай то – сделай
это”. Но я была искренне уверена, что при советской власти нет эксплуатации
и нечего меня заставлять делать ту работу, которую должен делать совсем
другой человек. На меня в профсоюз написали жалобу. Алтер в этом профсоюзе
работал, я попала к нему и говорю: “У нас нет эксплуатации, они сами должны
снимать кассу...”. Ну, и так далее. Алтер, естественно, во всем разобрался.
Потом мы с ним не раз сталкивались в клубе Промторга.
Когда мы начали встречаться, у меня и мыслей никаких об отношениях с ним
не было. Он пригласил меня на ужин, я взяла с собой подругу. Пригласил
в кино – я опять с подругой. А потом мы встретились с ним, когда евреев
стали загонять в гетто. Мы искали квартиру в гетто. Я показала его маме
и сказала: “Посмотри, какой красивый парень!”. Вот тогда и начался наш
роман. У меня часто спрашивают: как, в гетто – любовь? И я отвечаю: где
есть молодые люди, независимо от условий, обязательно есть любовь. И в
гетто была любовь. И семейные пары составлялись, а в партизанах и свадьбы
были.
Мы с Алтером в гетто расписались, а потом он пошел к себе, а я – к себе.
Мы считались женатыми, а это было в те дни очень важно, потому что одиноких
отправляли в лагеря.
У нашей семьи была комната, в которой жили 7 человек. После работы к нам
приходили друзья. Вспоминали хорошие времена, пели. Я никогда не считала
себя поэтессой, но песни на мои стихи в гетто любили. Когда через 25 лет
я приехала в Израиль, мои подруги, которые спаслись и были вместе со мной
в партизанском отряде, спели песни – они пронесли их до наших дней.
Я была молода, я мечтала: если останусь живой, возьму в руки винтовку.
Эти мысли вошли в стихи, которые я сочинила в сентябре 41-го. Они были
записаны на разных бумажках, и, когда я уходила в партизаны, поместила
их в “архив” нашей организации, закопав в землю. После войны они почти
все нашлись.
Очень помог мне в этом деле писатель Меер Елин, брат Хаима Елина, руководителя
подполья в Каунасском гетто. Хаим погиб. Меер спросил у меня: “Что с твоими
стихами?”. Я сказала, что у меня даже нет тетрадки, чтобы их записать,
и тогда он где-то достал для меня тетрадку. Я записала свои стихи, и он
забрал их с собой. После войны были трудные времена, арестовали еврейских
писателей, но когда Сталин умер, он вернул эту тетрадку. Все опасные годы
он ее где-то прятал. Эти желтые листочки у меня до сих пор хранятся. Я
их даже перевозить через границу побоялась – пересылала в Израиль с письмами,
и они все дошли.
Так и получилось, что мои стихи оказались в Израиле раньше меня. Мои друзья
сохранили их, но публиковать без меня не хотели. И когда мы оказались
в Израиле, их издал мой муж. Это был его подарок к моему 60-летию. Так
в 60 лет вышел мой первый поэтический сборник. Какие-то мои стихи оказались
переведенными на иврит...
В Каунасском гетто я входила в состав подпольной организации: нам передавали
записанные по радио сводки, мы их переписывали и распространяли среди
узников гетто. Все это тоже было на идиш. Днем нас гоняли на работы: аэродром
строить, землю копать, потом я работала на меховой фабрике.
Алтер работал на оружейном складе и выносил оттуда все, что мог. Это было
опасно. И работа была очень тяжелая: однажды произошел взрыв, несколько
человек погибло, один остался без рук.
СПАСЕНИЕ
И БОРЬБА
28 октября 1943 года геттовская подпольная организация послала группу
ребят в Августовские леса с заданием организовать там партизанский отряд.
В этой группе оказались и мы с Алтером. Алтер возглавлял авангард. Поход
закончился провалом: Алтер со своими ребятами попал в засаду и оказался
в руках гестапо. Мы шли вслед за ними и видели, как их взяли. Они вышли
на дорогу, а мы еще были в лесу и успели спрятаться. Пришлось вернуться
в гетто. Я думала, что Алтера уже больше никогда не увижу. Но случилось
иначе.
Алтер попал в Каунасский 9-й форт. В городе это место было известно как
“Форт смерти”. В этой жуткой тюрьме, где, казалось, нет никаких шансов
на спасение, Алтер создал группу сопротивления и организовал побег 64-х
узников. Случилось это 25 декабря 1943 года. Бежавшие скрылись в гетто,
а 6 января были переправлены в лес, к партизанам.
Алтер не хотел уходить из города без меня, но пришлось подчиниться приказу
руководства подполья. Из гетто я ушла только 6 марта 1944 года.
Сегодня это кажется совершенно невероятным, но в лес из гетто мы выехали
на машине. Все было изображено так, как будто группу людей из гетто вывозят
на какие-то работы. Были заготовлены специальные пропуска – аусвайсы.
И хотя это была не первая группа, вышедшая в лес, риск был чрезвычайный.
Многие узники каунасского гетто так и не дошли до партизан: они попадали
в засады и погибали в пути. А нам повезло. В отряде мы встретились с Алтером,
но вскоре опять расстались: его послали на задание в Налибокскую пущу.
Каунасское гетто было одним из наиболее длительно существовавших. В гетто
проводились акции уничтожения, размеры его постоянно уменьшались, оставшихся
в живых переселяли из одного квартала в другой. Наша семья жила сначала
в одном полуразвалившемся доме, потом мы переехали в другой дом, и у нас
там была комната в 7 квадратных метров. В этом доме уже жили люди, и они
не хотели, чтобы нас поселили у них, но потом мы подружились, и все уладилось.
Когда я уходила из Каунаса, моих родных в гетто уже не было: 26 октября
1943 года их вывезли якобы на работу в Эстонию. С папой я попрощалась,
с мамой – не успела. Потом я уже узнала, что они попали в лагерь, где
детей сразу отделили от взрослых, потом – мужчин от женщин... Они погибли.
Уже после войны Алтер нашел в немецком архиве имена моей матери и сестры,
и я узнала, когда они погибли. Это единственная дата, которая мне известна
– 12 августа 1944 года. Я уже была на свободе, а их вели на расстрел.
Сожгли в крематории. Даты гибели отца и брата я не узнала. Говорили, что
их посадили на какой-то корабль и затопили в Балтийском море. И младших
сестричек я не нашла.
Я бежала из гетто 6 марта, а 27 марта проводилась “акция детей”: из гетто
вывезли на уничтожение всех детей и стариков. Узнали мы об этом уже в
партизанском отряде от ребят, которым удалось бежать из Каунаса. А потом
было тотальное уничтожение всего гетто, когда немцы даже дома взрывали.
Вернувшись в город, мы увидели на месте гетто сплошные развалины и массу
полусожженных трупов. Это было страшное зрелище.
Сейчас многое из событий того страшного времени восстанавливается свидетелями,
но все, что написано и что еще можно написать, это капля в море. Я иногда
перечитываю свои стихи, и сама себе не верю, что могла все это пережить.
После побега из гетто я оказалась в литовской партизанской бригаде, которая
базировалась в Рудницкой пуще. В бригаду входили три отряда: “Смерть оккупантам”,
“Вперед” и имени Владаса Баронаса – повешенного немцами парашютиста. Рядом
были и другие отряды. Девушек принимать в боевой отряд не хотели, и нас
оставили в деревне Инкляришок. Пока мы были в этой деревне, отряд ушел.
Но недалеко располагался Виленский отряд, и командир этого отряда сказал,
что, если нас не возьмут в эту бригаду, он возьмет нас к себе.
СВОБОДА
В отряде я тоже писала стихи, и не обязательно на мелодии популярных песен.
Всегда писала, когда стояла на посту. Написала стихотворение и после гибели
шестнадцати наших товарищей. Это были мои друзья. Был бой в лесу. С немцами.
Командир группы бросил их на поле боя, а сам бежал. Его потом судили и
расстреляли.
Но писала не только об этом. Была и лирика. Писала, скучая по Алтеру,
когда он уходил на задание и мы не знали, встретимся ли вновь. Когда я
была ранена и не могла писать, я сочиняла тексты, а подруга записывала
их под диктовку. Ранение было нелепым: товарищ случайно выстрелил и попал
мне в кисть. И случилось это в праздничный день 1 мая. Но все обошлось,
вот только рука осталась в шрамах.
Когда после прихода Красной Армии наш отряд вышел из леса, я не знала,
где Алтер и жив ли он. 
А
он находился в одном из партизанских отрядов, что скрывались в Налибокской
пуще, участвовал в освобождении Минска, а потом ушел добровольцем в действующую
армию. В составе литовской дивизии он вошел в Каунас. Там и разыскал меня.
Его часть находилась на постое в Тургелае, и я туда приехала к нему. Но
потом часть ушла на фронт, и мы снова оказались в разлуке. После Победы
Алтер продолжал служить в армии. Его часть располагалась в Вильнюсе, я
жила в Каунасе. Когда у нас родился сын Яков, Алтера еще не демобилизовали.
В Каунасе Алтеру удалось найти маленькую однокомнатную квартиру. Он ее
отремонтировал, и я переехала к нему. И мы уже больше не расставались.
Пробежали годы, и сейчас у меня уже пятеро внуков.
Мои стихи переводили на иврит, русский, английский. Переводы на немецкий
сделала одна молодая девушка из Швейцарии. Я все удивлялась: такая молодая,
а владеет идиш. Мы с ней встречались. Ее переводы были опубликованы. И
песни на мои стихи были опубликованы. Ноты записал мой зять, и мои друзья
еще помнят эти песни: когда мы собираемся, всегда поем их.
В Израиль мы репатриировались в 1971 году. Была борьба, было целое движение
“Алия” за право выезда. Алтер был уверен, что его выпустят. Когда появлялась
какая-нибудь зарубежная делегация, его приглашали для беседы как представителя
еврейской общины. Алтер понимал, что власти захотят от него поскорее избавиться.
Так и случилось. А вот сына Якова не выпустили, и он еще год провел в
Союзе. Этот год я никогда не забуду. Сын не раз выступал с протестами,
его арестовывали, с работы увольняли. Обо всем этом шли передачи по радио.
Я слушала их и сходила с ума. У нас с детьми были очень тесные отношения,
и мы чувствовали друг друга.
В Израиле я оказалась 26 апреля, а в ночь на 1 мая мне приснилось, что
я сижу с сыном на аэродроме, на чемоданах, и спрашиваю:
- Яша, когда ты уже, наконец, приедешь?
А он отвечает:
- Летом не приеду, буду уже зимой.
- Почему ты так считаешь?
- Есть такое решение.
Я проснулась вся в холодном поту. А назавтра мы получаем телеграмму, что
ему отказали в выезде. Он действительно приехал на следующий год, зимой.
Встретили нас в Израиле очень хорошо. Пригласил к себе президент страны.
Меня попросили сказать несколько слов. А я иврит почти не знала. Я что-то
сказала. У президента были слезы на глазах.
Печально: культура на языке идиш – это целый мир. Какая литература осталась
– Менделе, Шолом Алейхем, Перец Маркиш... Все это пропадает. А читать
в переводе...
Что касается моей жизни... Много в ней было боли. И вся эта боль осталась
в моих стихах.
Литературная редакция
Я.Басина
Рисунки Вики Ловинской
© журнал Мишпоха