ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №12 2002год

Журнал Мишпоха
№ 12 (2) 2002 год

Вы как хотите – тише или громче?

Борис Носовский

Я преподавал на кафедре музыки Витебского пединститута, когда мне предложили работу заведующего музыкальной частью и дирижера оркестра Белорусского госдрамтеатра им. Якуба Коласа. Я не соглашался: мое призвание – эстрада, джаз. И вдруг – драматический театр. Да и боялся. До меня музыкальной частью театра руководил Заслуженный артист БССР Леонид Маркевич, опытный дирижер и композитор. А когда-то музыкальную часть коласовского театра возглавлял Марк Фрадкин. Л.А.Маркевич говорил мне: “Не бойтесь, все придет...”. В общем, уговорили.

Старые знакомые

Театральный оркестр был маленький. Музыканты играли в нем много лет. Естественно, я был для них зеленым петушком... Они фонтанировали иронией и язвительностью. Мне задавали всякие каверзные вопросы по теории музыки, гармонии, мол, мы не знаем, объясните... Приходилось много читать (в основном ночью), постигать язык оркестрового письма, выразительные возможности инструментов и многое другое, готовиться к шуткам и подвохам... Профессиональное соответствие в театре (да и во всех других случаях) и сегодня для меня на первом месте, а “хороший человек” и т.д. – это уже потом. Иногда на репетициях оркестранты пытались сыграть чуть-чуть не так. Но тут им крупно не повезло: уши у меня были на месте, я слышал малейшую фальшь, что вызывало у моих новых коллег крупное удивление, а иногда – нескрываемое удовольствие. В этих случаях преимущество было в моих руках, теперь я имел возможность демонстрировать свое остроумие, сыпать афоризмами и каламбурами. Можно сказать, что наша дружба закалялась в боях!
Перед первыми гастролями во Львове мне дали возможность пройти со сценой и оркестром только музыкальные номера, самих спектаклей я не видел... И вот идет детский спектакль. По физической реплике – Баба-Яга подходит к Иванушке и начинает душить его – оркестр должен начать играть. На сцену выходит Баба-Яга: я поднял руки – оркестр, внимание! Баба-Яга повертелась по сцене и отошла в сторону. Я руки опустил. Так повторялось раз шесть или семь. Наверное, музыканты думали, как им здорово повезло, что такой веселый парень наконец-то пришел поработать вместе с ними.
Или еще: я напряженно слежу за сценой, чтобы не пропустить реплику (всего одно слово). Наконец, – реплика! Глядя на сцену, я показываю вступление кларнету – у него соло. Ни звука. Я срочно еще раз показываю вступление – гробовая тишина. Чувствую, как у артистов (они стояли ко мне спиной) глаза из-за спины светятся (они уже привыкли к музыке в этом месте). Еще раз (уже нервно) показываю вступление и поворачиваюсь к кларнетисту. А он, Петр Моисеевич Фридбойм, стоит на четвереньках, повернувшись ко мне задом. Задыхаясь, я змеей зашипел: “Ваше соло!”. Он вскочил, стремительно схватил кларнет и, стоя, наизусть сыграл свое соло. В антракте: “Что Вы наделали?! Вы, можно сказать, сорвали сцену”. – “Понимаете, – оправдывался он, – колпачок от кларнета куда-то закатился. Я его стал искать, а в это время Вам надо обязательно играть”...
...Во время спектакля “Слуга двух господ” со сцены в оркестровую яму случайно скатился бутафорский арбуз. Прошло минут десять-пятнадцать. Идет любовная сцена, зал замер. И вдруг из оркестровой ямы, явно подражая пушечному ядру, на сцену летит тот злополучный арбуз. В антракте, сдержав в душе раскаленную сковороду, я ошпарил Петра Моисеевича ледяным молчанием. А он, чувствуя свою вину, объяснял друзьям: “Я подумал, может быть, он им еще нужен будет. А где они возьмут второй арбуз?”...
Я любил его. Одаренный человек, приятный, добродушный, юморной. Мог в ноздрю вставить только один мундштук от кларнета или саксофона и сыграть по заявкам. Представляете, какой музыкальный нос надо для этого иметь! Когда я был студентом, играл у него в эстрадном оркестре. От него я впервые услышал “Индийский блюз” из оперетты “Роз-Мари”, который Петр Фридбойм играл блистательно...

Юрий Львович Бейлинсон – трубач. Однажды на репетиции (мы репетировали музыку И.Дунаевского к спектаклю “С любовью не шутят” по пьесе А.Кальдерона) споткнулись: для трубы был написан очень сложный пассаж. Пробуем несколько раз – не получается. Я предложил сыграть еще раз, чуть помедленнее... Вижу, Залман Рафаилович Гуткин нагнулся к Бейлинсону и что-то сказал ему на ухо по-еврейски. Гуткин знал, что по-еврейски я не пойму... Сыграли. Я говорю Юрию Львовичу: “Это было значительно лучше, но Вы не успели сыграть в заключительном пассаже ноту “ля”. Бейлинсон опускает трубу, поворачивается к Гуткину и в полный голос спрашивает: “Ну?!”. Хохотом взрывается оркестр! В перерыве все выясняется. Оказывается, Залман Рафаилович посоветовал ему выбросить ноту “ля”: “Варф аруйс ди “ля” – он ничего не услышит”...
Тромбонист Залман Рафаилович Гуткин заслуживает отдельной книги. Способный музыкант, интеллигентный человек, который, несмотря на все трудности жизни, а их у него было предостаточно, умел смеяться над собой. Наше знакомство на репетиции было приблизительно таким. Я рассыпался эмоциональными фразами, чтобы артисты оркестра прониклись характером драматургии вообще и конкретной сцены в частности. После моего пламенного спича Залман Рафаилович сказал: “ Скажите честно и прямо: Вы как хотите – тише или громче?”...
Однажды перед самым началом спектакля, после второго звонка (оркестр на местах), Залман Рафаилович громко, чтобы все слышали, спрашивает:
- Вы знаете, Борис Исаакович, сколько у меня длится половой акт?
- С чего это Вы вдруг? – опешил я, а сам подумал, что очень интересненькие вопросики задает он мне в свои семьдесят с лишним лет.
- А все-таки?
Я пожал плечами.
- Три часа тридцать минут и девять секунд.
Оркестр дружно выдохнул.
- Ого, – говорю я, – что-то цифры у Вас просто фантастические! А во-вторых, откуда такая невероятная точность?
- Да, – говорит он довольный собой и тем, что его слышит молодежь. – Тридцать минут я готовлюсь, девять секунд происходит процесс, и... три часа я лежу в обмороке...
Первый спектакль, которым я дирижировал в театре имени Якуба Коласа, был спектакль “Нестерка” по пьесе В.Вольского. Это был “фирменный” спектакль, шел он на сцене театра около пятидесяти лет (тогда!). Новый театральный сезон открывали всегда “Нестеркой”. Федор Шмаков, игравший Нестерку, выбегал на авансцену и рассказывал зрителям, какая с ним приключилась беда, как за ним гнались два шляхтича и как он спасался: “... Я на мост – они за мной. Тогда я скок в воду, а на ту беду под мостом какая-то баба белье мыла, ну, так я на нее нечаянно и вспрыгнул. Вылез я из воды”... И в это время, совершенно неожиданно для меня, Гуткин прямо из оркестровой ямы громко выкрикнул: “А баба?!”. Я решил, что артист оркестра Залман Гуткин сегодня на приличном подпитии и вытворяет черт знает что! Оказалось, это была заготовленная реплика. Зал всегда смеялся, а Федор Шмаков отвечал: “А что баба? Баба тоже вылезла, что ей ?!...”. (Но я тогда этого не знал! И подумал, что судьба подарила мне уди-ви-тель-ные подарки!)...
Прошло время. Однажды я в шутку сказал Залману Рафаиловичу:
- У Вас в театре единственная роль со словами. Столько лет Вы повторяете одно и тоже.
- А что я могу сделать? – заинтересованно спросил Гуткин.
- Я не знаю. Можно добавить пару слов. Вы же творческий человек. Ну, например, спросите: “Послушай, а что баба?” Смысл сцены не нарушится, а роль на целых два слова больше! Таким способом через несколько спектаклей у Вас будет целый монолог.
- Хорошо, – легко согласился Залман Рафаилович.
Вечером идет спектакль. Федор Шмаков произносит свой монолог. В нужном месте Гуткин, который не выговаривал букву “л” и вообще говорил с сильным еврейским акцентом, громко кричит из ямы: “Пас-вухай! А что твоя баба?” В этот вечер смеялись в едином порыве все: зрители, Народный артист СССР Федор Шмаков и просто (без громких званий) оркестр театра им. Якуба Коласа...
В театре работали хорошие музыканты, но великие бессребреники. Сегодня я готов, как говорят, встать перед ними на колени. Но, увы, поздно. Многих из них уже нет на этом свете...
Рафаил Канторович. Все звали его Ралик. В оркестре он играл на ударных инструментах. Получал нищенскую зарплату. А тут рядом с театром начали строить новую гостиницу с рестораном.
- Представляете, если бы у нас спектакли начинались не в семь тридцать, а ровно в шесть.
- Ну и что? – не понял я.
- Как?! – Ралик удивился моей непонятливости. – Мы бы отыграли спектакль, а в восемь тридцать уже играли бы в ресторане!.
Я только улыбнулся в ответ. А он:
- А что, уже и помечтать нельзя...
Во время спектакля “Клоп” по пьесе В. Маяковского (режиссер Борис Эрин), оркестр сидел на сцене на высоких станках, как в цирке. Не знаю точно, что случилось, но сверху упал большой фонарь и вонзился в доски сцены в нескольких сантиметрах от Канторовича. Его могло убить. Ралик вздохнул и сказал: “Я же говорил, у нас опасная профессия, за это надо доплачивать”. Конечно, никто ничего не доплачивал, ни за репетиции, которые были после рабочего времени, ни за записи музыки к спектаклям в ночное время. Энтузиазм всегда был бесплатным и, главное, делом чести и совести... После спектакля в Орше погиб в автокатастрофе артист оркестра Лев Нестеровский. В войну выжил, в Чехословакии выжил (он служил в десантных войсках), а в мирное время – погиб артист оркестра... Мы, оставшиеся в живых, отделались сотрясениями, переломами и кровоподтеками...
Долгие годы работала в оркестре Вера Васильевна Барщевская, супруга Леонида Маркевича. Женщина, пожизненно влюбленная в театр, опытный концертмейстер. Ее хобби – чтение литературы на английском языке (что было ей мною разрешено, но... только в больших паузах).
Братья Горелики. Один из них, Исаак – скрипач. Всегда собран, точен, аккуратен. Второй, Айзик – виолончелист. Балагур. Немного хулиганистый, часто рассказывал какие-то анекдоты. В том же спектакле “Клоп” на сцене резко меняли свет. И когда загорался темно-синий, то Айзик с его зрением даже в очках не видел нот. Музыкальный номер был громкий, танцевальный. Я не слышал виолончели, но видел, как Айзик старательно водил смычком по воздуху, в 6-10 сантиметрах от струн... Я все понимал – возраст. На этот раз “сходило”...
Мы ездили на гастроли в Москву, Ленинград, Вильнюс, Львов, Киев, Харьков, Калининград и другие города. На время гастролей состав оркестра значительно увеличивали. У нас играли солисты симфонических оркестров, оперных театров, оркестра Ленинградского телевидения. Они искренне удивлялись, что в драматическом театре может быть оркестр такого профессионального уровня. Наши артисты с гордостью пересказывали мне то, о чем гласила народная молва. Да я и сам знал это. Мне как-то пришлось записывать свою музыку с очень именитым оркестром (для другого театра). Эту же музыку наш оркестр (именно как музыку к спектаклю) играл точнее, эмоциональнее, я бы сказал, образнее...
Фима Сандомирский – тромбонист. Хороший музыкант и отличный товарищ.
Саша Агеенко – молодой трубач, способный, красивый и надежный парень.
Ира Маевич – скрипачка. Жизнь ее складывалась очень нелегко, но она оставалась оптимисткой. Много читала, любила поэзию, с ней всегда было интересно поговорить, ценила в людях юмор, смеялась очень заразительно!
Коля Глазков – инспектор оркестра, незаменимый помощник, играл на контрабасе.
Вадик Мазо – очень талантливый скрипач. Личность. Пришел на мизерный оклад в 65 рублей. Старики пытались его “прижать”. Ироничный, он себя в обиду не давал, “отбрыкивался”. Да и я был начеку... Если бы я не смотрел, то он мог сыграть сложный пассаж, держа смычок под коленом. Я понимал, что ему было скучно сидеть в оркестровой яме. Поэтому, когда он по конкурсу был принят в Минский Камерный оркестр я ему препятствий не чинил, хотя расставаться было жаль.
Я не перечисляю всех. Эти люди живут в моей памяти, а для читателей они будут просто музыкантами, которые где-то, когда-то работали вместе... Сегодня они живут в Америке, Германии, Швеции, Израиле. Иногда приходят от них приветы, в которых они передают, что время, когда они работали в оркестре театра им. Якуба Коласа, считают лучшими годами своей жизни...
И я с ними полностью согласен...

Борис Носовский

© журнал Мишпоха