ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №12 2002год

Журнал Мишпоха
№ 12 (2) 2002 год

ГОРОД,
который всегда со мной

Бася Лосева

Я родилась и выросла в городе Витебске. Тут прошла почти вся моя жизнь.
Мне 88 лет. В 1932 году я окончила школу. В 1935 – кинотехникум. Вышла замуж.
В 1940 году поступила на филологический факультет Минского педагогического института.
Война. Эвакуация. В Витебск вернулась в 1945 году. В том же году уехала в Минск, работала литературным работником в газете “Пионер Беларуси”.
Потом снова Витебск. Работа в редакции газеты “Витебский рабочий”. Снова оформилась на учебу в педагогический институт, который закончила в 1961 году.
В школе преподавателем русского языка и литературы проработала 25 лет и ушла на пенсию. Работу в школе совмещала с работой на телестудии.
В настоящее время живу в Швеции, в Стокгольме. Часто, и с огромным удовольствием, приезжаю в Витебск. Хотя с каждым годом встречаю здесь все меньше и меньше своих друзей...

Записки коренной витеблянки

Светлой памяти моей дорогой и любимой мамы
Рухамы Айзиковны ЛОСЕВОЙ

Мой папа остался в раннем детстве сиротой и до 16 лет жил в Сураже у своих родных. В поисках работы он оказался в Витебске. К счастью, судьба свела его с добрым человеком, вышивальщиком Каценеленсоном. Мальчик понравился ему, и он взял его в ученики. Папа был очень старательным, хорошо рисовал, что важно для вышивальщика, и мастер принял горячее участие в его судьбе.
Прошли годы и Семен Исаакович Лосев стал специалистом по художественной вышивке. Папа вышивал не только на машине, но и бисером, и гладью. Это было модно и пользовалось спросом.
Он был очень стройный, красивый, обходительный. В праздничные дни обычно уезжал в Городок. Там у него было много друзей и знакомых. Там папа и встретил свою суженую, мою маму.
Рухамочка была единственной дочкой сапожника Айзика Хвошнянского. Остальные дети в этой семье были мальчики. И все они по настоянию дедушки стали сапожниками. Дедушка хотел, чтобы и мама имела свое ремесло и решил отдать ее в ученицы к лучшей портнихе Городка. Но тут тихая бабушка Хая просто взбунтовалась: “Не пущу! Она будет учиться!” Бабушка наняла учителей, и моя мама стала гимназисткой. Я очень любила смотреть мамины старые фотографии. Она была небольшого роста, с пухлым личиком, с большими карими глазами. Но больше всего я любовалась ее длинной косой, которая толстым жгутом спускалась ниже колен. К свадьбе папа из Варшавы, куда он ездил за товаром, привез маме в большой коробке из золотистой фанеры, которая называлась “лубянкой”, подвенечное платье. Сам расшил его бисером. И после свадьбы увез мою маму в Витебск.
Счастливо зажили мои родители в Витебске. Через год у них родилась я. Но спокойная, счастливая жизнь была недолгой. Началась первая мировая война. Поднялась в городе паника. И папа решил увезти нас в Городок.
По настоящему я помню себя с восьми лет. Однажды мама принесла с базара стакан свежей душистой земляники. Такого лакомства мы с братишкой (он был младше меня на два года) еще не видели. Мама рассыпала ягоды по блюдцам, а я вдруг запричитала: “Мама, мама, мне мало. Дай мне больше”.
– “Мало? Тебе дать больше??” И спокойно взяла оба блюдца со сказочными ягодами и опрокинула все в мусорное ведро, не говоря ни слова. Мы остолбенели. Не знаю почему, но слова “мне мало” выпали из моего лексикона на всю жизнь.
Итак, в Витебск нас привезли в 1922 году. Улица Смоленская (ныне Ленина), на которой мы поселились, меня поразила. Все мне казалось волшебным. Дома были огромными. Каланча, на верхней площадке которой ходил странный человек в золотой, блестящей на солнце, каске. Перейти улицу мне было страшно. По узкой мостовой, вдоль которой теснились эти “огромные” дома, звеня и грохоча, катился трамвай, мчались извозчичьи пролетки. На облучке сидели бородатые кучера. Я долго стояла на крыльце своего дома и смотрела на праздно гуляющую публику. Нарядные дамы, молодые люди с тросточками, барышни в нарядных шляпках.
Раскрыв рот, я смотрела на пятиэтажный, красного кирпича дом, с каким-то красивым выступом. Мама сказала, что это балкон, и там могут отдыхать люди. Этот балкон поддерживали какие-то невиданные мной звери. Мама опять сказала мне, что звери эти называются львами. А у дверей дома со львами была витрина с фотографиями, возле которой я тоже простаивала довольно долго. В доме жил фотограф Яков Блюмин. Тут же в доме находилось его ателье.
В доме со львами жила и многочисленная семья фотографа. Старшая дочь Вера, моя сверстница Пашенька, сверстник моего брата Хаимки – Арончик. Младшая Сонечка. Пашенька и Арончик (его уже нет) стали спутниками всей нашей жизни. Очень хорошо помню маму Пашеньки. Тетя Маша. Так мы ее звали. Полная, высокая красавица с карими, немного на выкате, глазами. А как она пела! Голос изумительный. Помню я даже романс: “Однозвучно гремит колокольчик”. И в комнате, казалось, действительно звенел колокольчик. Мы очень любили тетю Машу. А папу Пашеньки побаивались. Был он высок, строен, красив, но суров.
Мои родители познакомились с семьей Блюминых и, естественно, познакомились и мы, дети. До сих пор длится дружба с Пашенькой, которая стала для меня не только самым родным человеком, подругой, но и родственницей – она вышла замуж за моего двоюродного брата. Пашенька Гайдук (фамилия по мужу) живет сейчас в Москве. Она ветеран Великой Отечественной войны.
А рядом был огромный двор со спуском в овраг. Там был цирк “Шапито”. Лучшие цирковые артисты приезжали в Витебск. В нашем доме многие соседи сдавали артистам квартиры. И мне посчастливилось не только быть на представлении братьев Дуровых – Юрия и Владимира, но и видеть их почти каждый день. Выступали в цирке и борцы. А любимцем публики был конферансье дядя Ваня, обаятельный толстяк, веселый, остроумный, изобретательный.
Трудно выразить, в каком восторге были мы, дети, когда нас в первый раз взяли на представление в цирк!
Недалеко от дома со львами был биологический музей. Он размещался на втором этаже двухэтажного здания. Внизу, на первом этаже, был магазин “Торгсин” (магазин, где за валюту, золотые и серебряные вещи можно было купить все, что душе угодно). С этим магазином связано одно, запомнившееся мне, происшествие. Воры забрались в музей и спрятались там. А вечером пробуравили в полу дыру, пропустили через нее зонтик, потом выпилили квадрат и этим же зонтиком подняли его наверх. Так они проникли в магазин. Через это же отверстие вынесли все самое ценное, очистили кассу и через окно, выходящее по другую сторону улицы, спустились в овраг и исчезли. Грабителей так и не нашли. Утром, придя на работу, продавцы ахнули. Никак не могли понять, как воры проникли в магазин. И только поняли тогда, когда случайно глянули на потолок. Там, где сейчас над фонтаном стоят три черные грации, был большой двор, который называли Подло. Во дворе лепились друг к другу маленькие домики. В одном из этих домиков была пекарня. Пекаря звали Орче. Мы очень любили, когда мама посылала нас к Орче за пышками, необыкновенно вкусным пеклеванным хлебом и куханами с маком. Корочка и горбушка пеклеванного хлеба была для нас настоящим лакомством.
Прямо напротив нашего дома был магазин Глезерманов. Там продавали сельтерскую воду с сиропом и без сиропа, мороженое. Мы жили с семьей Глезерманов в одной коммунальной квартире. Очень дружили, и часто наблюдали, как в большую круглую оцинкованную банку наливали молоко, вбивали яйца, засыпали сахар и долго, долго вручную крутили банку на льду. Получалось мороженое. Рядом с нашим домом был магазин Файнберга. Яблоки, груши и всякие заморские фрукты, которые мы раньше никогда не видели, лежали горами в больших лотках. Все это можно было купить у маленького добродушного человека, и даже в долг. За этим магазином разместилась часовая мастерская Заборова. Мы долго простаивали у окна мастерской, наблюдая, как, вставив в глаз окуляр, мастер собирал маленькие колесики. Пинцетом брал винтики и вставлял в маленькие часики. Потом любовно прикладывал их к уху и, улыбаясь, довольный, клал на место и брался чинить другие.
Папина мастерская была дома. Он был, как говорили тогда, кустарем-одиночкой без мотора. Как сейчас вижу его машинку, стоящую у окна, маму, сматывающую шелковые нитки на катушку. Вижу заказчиц, которых присылала к папе портниха. Наклонившись над столом, папа прямо на материале рисует разные виньетки, мелком набрасывает рисунок, потом подбирает нитки. Заказчица довольна, и папа, улыбаясь, провожает ее до дверей. В городе был еще один вышивальщик – Захар Пэн. Но они не конкуренты. У каждого свои заказчики, свои портные и портнихи. Работы много. Вышивка в моде. Вышивали не только платья, но и пальто.

Папа – член кустпромхоза. Родители любили проводить свободное время в клубе. И нас брали с собой. Клуб был какой-то уютный, домашний. Была там библиотека, комната, где можно было почитать газеты, поиграть в шахматы, шашки, спортивная комната, где стоял стол для игры, тогда очень модной, в пинг-понг. Была и пионерская комната. Пионерские отряды были при клубах. Помню, когда мне было лет 9, на сцене клуба я давала торжественное обещание. Меня принимали в пионеры. Какой это был праздник! На мне была пионерская форма – синяя юбочка в складку, кофточка в синюю полоску. И под синий воротник кофточки мне завязали пионерский красный галстук. Били барабаны, стояло красное знамя. А в зрительном зале сидели взрослые и аплодировали нам. Помню, несколько дней подряд я ходила по городу и выглядывала людей с кимовскими комсомольскими значками, чтобы отдать салют.
Но больше всего мои родители любили посещать клуб, когда там шли спектакли любительского еврейского драматического театра. Спектакли эти смотрела и я. Помню фамилии некоторых актеров, полюбившихся мне: Лейтман и Ревелисов. К сожалению, имен не помню. Даже тогда у девочки спектакли вызывали восторг.
Одна сцена особенно запомнилась. Бедный портняжка (Ревелисов) сидит на столе, шьет и что-то грустное напевает:
От азей нейт а шнайдер,
От азей нейт эр дох.
Нейт ун нейт а ганце вох.
Фардинт а грошн мит а лох.
Вдруг раздается стук в дверь. Пришел хозяин получить деньги за квартиру. Портняжка мечется, ему нечем заплатить хозяину. Он уже давно задолжал. Если открыть дверь, хозяин может вышвырнуть семью на улицу. Не выдержав мук, портняжка на цыпочках подходит к двери и, нагнувшись к замочной скважине, шепчет: “Кейнер из нито, кейнер из нито”. (“Никого нет, никого нет”). Все смеялись, смеялась и я. Но я видела, что многие вытирали слезы. Ярко сохранилась эта сцена в моей памяти, хотя прошло уже более 80-ти лет. И особенно хорошо помню Ревелисова – Тевье Молочника.
Артистке Лейтман мама подарила свое подвенечное платье. Ей нужен был костюм невесты. А коробку из золотистой фанеры сохранила. В этой коробке поместился весь наш скарб, который мы успели захватить, когда бежали во время войны из горящего Витебска. Она с нами вернулась в Витебск и после эвакуации, а теперь находится в Доме-музее Шагала, как экспонат, характерный для той эпохи.
Воспоминания, воспоминания… По другую сторону от нашего дома был кинотеатр “Спартак”. Он и сейчас там находится. Мы смотрели кинофильм “Юность поэта”, об А.С. Пушкине, хохотали над проделками Пата и Паташона, Чарли Чаплина. Звукового кино еще не было, и фильм сопровождал тапер. Им в “Спартаке” в то время была Тема Фишкова, витебская красавица. Последние годы, насколько я знаю, она жила в Санкт-Петербурге. Дочь ее замужем за композитором Андреем Петровым.
Потом появилось звуковое кино. Смотрели “Путевку в жизнь”. Нельзя передать, какое чувство восхищения вызвала эта картина.
Идя по нашей улице дальше, я снова останавливалась у фотовитрины. Любовалась снимками красивых женщин, девушек и особенно долго разглядывала фотографии женихов и невест. Это было ателье Маковского. Красавец, сердцеед, он носил черные кудри почти до плеч. Маковский был большим мастером и славился на весь Витебск.
Из архитектурных памятников я помню старинный костел, который стоял на Смоленской улице. Коммунисты превратили его поначалу в склад, а позже снесли совсем.
У нас была соседка. Все ее звали пани Петраковская. Как-то раз она взяла меня в костел на богослужение. Запомнились скульптуры, иконы больших размеров и музыка органа. Совершенно поразил меня крестный ход в честь приезда ксендза из Петрограда. Будучи школьниками, мы часто, возвращаясь из школы, заходили в костел, чтобы послушать орган. Волшебная музыка!
Замковая была совсем короткой улицей. Она соединяла Смоленскую с “той стороной” (так называли тогда привокзальный район). На правой стороне улицы – кинотеатр “Пролеткино”, фойе которого было украшено старинными гобеленами. И мы любовались пастухами и пастушками, ручейками, бегущими меж тропических растений, пальмами. Директором кинотеатра был Янсон, симпатичный, невысокого роста, всегда улыбчивый и радушный человек. С его дочерью Тамарой мы дружили, поэтому билетами в кинотеатр всегда были обеспечены, а иногда он пропускал нас бесплатно.
На этой улице был колбасный магазин Треймута. Какой аромат! Копченые языки, окорока, колбаса разных сортов и другие вкусности дразнили аппетит. А немного дальше, за магазином, ресторан и белый длинный дом. Люди старались обходить этот дом, там был НКВД.
На “той стороне” за мостом находился кинотеатр “Художественный”, а на Канатной – каток. На катке горели гирлянды разноцветных лампочек, играл оркестр. И все катались под музыку.
А летом! Летом – дача. Еще зимой горожане едут за город в ближайшие деревни, чтобы снять на лето дом, комнату или веранду. Это называлось снять дачу. И в начале июня мостовые города грохотали от арб и конских копыт. На арбы дачники грузили свои пожитки: судники, матрацы, подушки, кастрюли. Мы обычно снимали дачу в одной и той же деревне Кашино. Жили у одного и того же хозяина. Звали его Сидор. В пятницу он запрягал свою рессорную коляску и ехал за папой. А мы с братишкой выбегали на дорогу встречать их. Знали: уж наверняка папочка везет нам всякие вкусности из магазина Файнберга.
В восемь лет меня отдали в школу номер шесть. Она и после войны была долго-долго шестой. Под мостиком, у Витьбы.
Школ было много, разных. Польская – на Вокзальной, белорусская – прямо за мостом, русская и еврейская – на Гоголевской.
В шестой школе я проучилась год. Потом мама решила определить нас в престижную 1-ю школу, где директором была Евгения Ивановна Жук. Она принимала только детей интеллигенции, нэпманов, служащих. А мы были дети кустаря-одиночки, да еще без мотора. Но… нас приняли.
Вереница лиц проходит перед моими глазами. Это мои подруги и товарищи. Девочки-красавицы: Поля Цейтлина, Женя Гурецкая, Нюточка Хазанова, дочь известного адвоката Николая (Нисана) Марковича Хазанова, выступавшего по делу об убийстве художника Пэна. Симочка Калитин – сын учителя. Сашенька Треймут – сын владельца колбасного магазина. Файка Лапир – сын богатых родителей. Ильюша Каган – сын врачей… Это был веселый, дружный класс.
Нас миновали педагогические исследования, но бригадный метод мы застали. Две парты ставились столиками друг к другу – и четыре ученика, это бригада. Один ученик отвечал, а всем отметку ставили. Чаще всего отвечал бригадир. В моей группе за всех отдувалась Нюточка Хазанова, с которой судьба свела меня на всю жизнь. Она меня очень выручала, так как я была лентяйка и училась плохо.
Помню я и некоторых учителей. Вот у изразцовой печи, возле нашей бригады стоит Александр Николаевич Скуратов. Он преподает историю. Заслушаешься его. В классе тишина. Братья Успенские. Старший – математик, он всегда мне ставил двойки. Младший – географ, он всегда удалял меня из класса, приговаривая: “Девица-с, выйдите-с”, и я до сих пор поэтому не знаю, где находится Бермудский треугольник. Гавриленко – учитель рисования. Представьте себе, на его уроках все работали, и была тишина. Мы часто с ним ходили на Успенскую горку и там рисовали с натуры. Даже у меня что-то получалось. Ладес – учитель русского языка и литературы. Он заставлял думать, анализировать, высказывать свое мнение. Его уроки я обожала, как и все ученики. Я даже выступала на диспутах, которые он устраивал на уроках довольно часто. К сожалению, не помню имени моей первой учительницы, но вижу: милая, добрая, многотерпеливая, с ясными голубыми глазами, а волосы – спелая рожь.

Но и бригадному методу пришел конец. Пришлось самой отвечать уроки. Это было хуже. Семь классов я окончила в 1932 году в девятой, уже русской, школе, куда нас перевели из первой. Почему? Это осталось для нас загадкой. В девятой школе в последних классах еще шли уроки на еврейском языке. Потом девятую еврейскую школу закрыли. Почему? Мы ничего не понимали. Школа стала русской. Как сейчас помню: Миша Белинский бежит по коридору и кричит в след уходящему директору школы: “Хавер Звонкин, хавер Звонкин!”.
В 29-ом году началось раскулачивание, еще раньше закрыли “Торгсин”, исчезли магазины Файнберга, Треймута, и Саша, мой соученик, перестал ходить в школу. Прижали кустарей-одиночек, заставили идти в артели. Ушли из школы, из нашего класса Поля Цейтлина, Женя Гурецкая, Файка Лапир и многие, многие другие. Почему? Взрослые говорили: “Кончился НЭП”. Мы плохо понимали, что это такое. Только поняли, что кончилась наша счастливая беспечная жизнь. Было жутко и страшно. Мы видели, как к вокзалу тянулись повозки с плачущими детьми, женщинами-крестьянами, закутанными в тряпье. Это высылали из насиженных гнезд хозяев земли, их называли кулаками.
И наступил голод...
После седьмого класса многие мои подруги поступили на рабфак, чтобы подготовиться для поступления в институт. Нас же, детей кустарей, в институты не принимали. И мы с братом решили поступать в кинотехникум, который как раз открылся в 1933 году в Витебске. Кинотехникум находился на Канатной улице. Заместителем директора стал друг нашей семьи Исаак Давидович Пэн, и нас приняли. Брат поступил на сценарное отделение, а я – на техническое. Техническое отделение готовило специалистов по установке и эксплуатации звуковой аппаратуры. Я дружила с ребятами со сценарного отделения. На сценарном учились: молодой талантливый белорусский поэт Андрей Ушаков, быстрый, как ртуть, с рыжинкой в волосах Гирша (Гриша) Железняк, Лева Фрумкин, спокойный, уравновешенный черноволосый юноша. На сценарное отделение пришел Гриша Релес, еврейский поэт. Селя Брахман, Нека Ошмянский и другие. Все они были увлечены литературой. Писали стихи… Это была интересная, одухотворенная молодежь. Преподавать на сценарное отделение приезжали из Москвы специалисты.
“Пляска Святого Иоргена” – это один из первых советских атеистических фильмов. Мне было очень интересно, когда я вдруг узнала в фильме одного из преподавателей сценарного отделения Шепулинского. Он очень ярко сыграл сцену со знаменитым комическим актером Игорем Ильинским. Особой любовью студентов на сценарном отделении пользовался искусствовед Петр Евгеньевич Даркевич. Он уже преподавал в Витебском художественном техникуме. Это был совершенно удивительный человек. Общительный, остроумный, веселый. На переменах он оставался с нами. И в коридоре, где вокруг него собирались студенты, звучал всегда смех.
Часто приглашал нас Петр Евгеньевич к себе домой. Мы там чувствовали себя раскованно, забывали о его возрасте. Я до сих пор помню его с трубкой за письменным столом. И текла бесконечная беседа. Конечно, об искусстве, литературе. Он мог так увлечь своей беседой, что мы забывали о времени. В беседе принимала участие и его жена художница Ирина Ярославовна, ставшая мне потом большим другом. Их сыну тогда было всего полтора года. Сейчас Владислав Петрович живет в Москве. Он доктор исторических наук, археолог, известный не только в России.
Селя Брахман хорошо играла на пианино. Додик Марьяскин, он тоже из нашей компании, был талантливый скрипач. У нас дома был полуконцертный рояль. И Селя аккомпанировала Додику. Это были замечательные концерты. Мы, затаив дыхание, слушали в произведения Шопена, Моцарта, Чайковского.
Писали стихи все, кроме меня. Но настоящим поэтом был Андрей Ушаков. Он уже издал сборник стихов. Свои стихи он посвящал нам. Влюбчивым он был необычайно. Но самым сильным его увлечением была Сельма Брахман. Это ей он посвятил свое стихотворение:
Дзе ж ты, чарнавокая,
Блiзкая, далёкая,
Светлая, падобная вясне.
Можа, у гэты вечар
Ты чакаеш стрэчы
I таксама марыш пра мяне.
На эти стихи белорусский композитор Исаак Любан написал музыку. И эта песня о большой и яркой любви долго исполнялась по радио и на концертах.
Андрей Ушаков. Последний раз я видела его в 1939 году. Он был в Минске и пришел ко мне. Мы долго вспоминали юность. Он рассказывал о своих планах, читал стихи и подарил только что вышедшую книжечку стихов. В первый же год войны Андрей Ушаков ушел на фронт и погиб.
Гриша Железняк и Лева Фрумкин окончили Ленинградский институт философии, литературы и искусства. Гриша только-только женился, когда началась война. В августе 1941 года он ушел на фронт и погиб.
Лева Фрумкин тоже воевал с фашистами и попал в плен. Его спасли такие же пленные, как и он, выдав за армянина и всячески охраняя от досмотров. И Лева выжил. Когда же он вернулся, измученный, истерзанный, домой, его отправили в лагеря, как изменника Родины. Отсидел. Выжил. Но вышел сломленным, жалким, потерянным. И все же выстоял. В Ленинграде не разрешили жить. Поселился в Боровичах (в Витебске ни родных, ни дома). Работал преподавателем русского языка и литературы. И писал. Писал статьи и рецензии на литературные произведения. Его печатали не только в Боровичах, но и в ленинградских альманахах. Лева написал прекрасную монографию о детском писателе-орнитологе Бьянке. Каждый год он приезжал в Витебск. Нашлись оставшиеся в живых родные и друзья. И тогда он обязательно бывал у меня. Читал свои стихи, рассказывал о личной жизни, которая у него не совсем удачно сложилась, о своих студентах. Умер он лет тринадцать-четырнадцать тому назад.
Сельма Брахман, милая Сельма. Недавно я получила от нее огромное письмо, из которого узнала подробности ее жизни, о жизни ее родных. Недавно она похоронила свою младшую сестру Дину. Врач-рентгенолог, Дина окончила Витебский мединститут. В годы войны была радисткой в морской пехоте, служила на крайнем севре за полярным кругом. И только через год после войны демобилизовалась. Работала в Екатеринбурге врачом до конца своей жизни.
Тэд, брат Сели, добровольцем ушел на фронт, имея бронь в кармане. Был трижды ранен. Ему ампутировали ногу. Но Тэд выжил. Стал выдающимся ученым и получил Большую золотую медаль Академии наук СССР. Вся его деятельность была засекречена. Его книги выходили закрытыми тиражами. Тэда уже давно нет в живых...
О себе, пишет Селя, рассказывать долго. В 1934 году она поступила в Ленинградский государственный университет на иностранный факультет. И всю свою жизнь, интересную, полную деятельности, посвятила театру.

Больше полувека работает в Щепкинском театральном училище. Работала много в студиях театров Ленинского комсомола, Немировича-Данченко, Центрального детского театра.
На ее счету много публикаций, переводов классической литературы с русского на французский и с французского на русский. Селенька – профессор, Заслуженный работник высшей школы. В июне этого года ей исполнилось 85 лет. Юбилей стал подлинным праздником не только для Щепкинского училища, но для всей труппы Малого театра, в котором работает много ее учеников. Соломин-младший, поздравляя ее, с большим букетом цветов и с подарками опустился на колени. И весь зал аплодировал стоя.
Читая письмо от Сели, я еще раз прошлась по давно прожитым годам, и вспомнились не только годы веселья и беспечной детской и юношеской жизни. Вспомнились и самые страшные годы в нашей жизни. Я вспоминаю, как вдруг арестовали Даркевича Петра Евгеньевича. Поверить в его вину было просто невозможно. Это был добродушный, милый человек. Исчез талантливый художник Минин. Арестованы были художники Хрусталев, Христофор Даркевич… Какой-то ужас обуял нас всех. Боялись громко говорить, высказывать свое отношение к происходящему. Началась страшная полоса доносов. И в это же время пели песни Дунаевского, радостные, веселые. Смотрели фильмы “Веселые ребята”, “Волга-Волга”, “Цирк”… И все затаились, поняли, чтобы избежать участи репрессированных, нужно притвориться. Громче петь, кричать “Ура!”. Чтобы слышал сосед, чтобы слышал незримый стукач. Это был пир во время чумы. А дома, крепко заперев дверь на запоры, шепотом делились своими мыслями.
Так жили до 22 июня 1941-го года.
Годы войны, годы эвакуации я вспоминать не могу и не хочу. В конце 1944 года наша маленькая семья: я, мама и папа (брат погиб, защищая Ленинград), вернулись домой. На пепелище, но домой! Ни жилья, ни работы. Так начиналась наша послевоенная жизнь в Витебске. Но постепенно все налаживалось. Стал возрождаться мой город. Год от года он становился все красивее. И очень хотелось увидеть его помолодевшим, цветущим, прекрасным. И я успела!
Последние 11 лет я живу Швеции. Открыла для себя много интересного, неведомого, яркого. Я побывала в Германии, Израиле, Испании, Канаде, Франции, Финляндии… Посетила потрясающие музеи, видела уникальную архитектуру, необыкновенные по своей красоте города Севилью, Барселону, Мадрид и Париж… Но никогда не исчезала из моего сердца тихая грусть по моему милому и дорогому городу Витебску.
Последний раз, когда мне довелось побывать в Витебске, я долго-долго стояла и смотрела на нашу каланчу. И я тихо прошептала: “Здравствуй, каланча!” Она мне не ответила. Видимо, не узнала. Сколько лет прошло…

Бася ЛОСЕВА
Фотографии Витебска из архива Дома-музея Марка Шагала

© журнал Мишпоха