ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №12 2002год

Журнал Мишпоха
№ 12 (2) 2002 год

Уроки дедушки Арона

Моисей Ратнер

Семейные истории

Попробую начать свои воспоминания о дедушке. Хочется сразу выплеснуть все: и кем он был для меня – дедушкой, отцом, первым учителем; и кем он считал себя – Первым Гением Мира (после МОШЕ-Рабейну), и, как он представлял себя окружающим: “Автор – изобретатель – рационализатор, премированный на Госконкурсе, член ВОИЗа А.Х.ЛИПИН”; и кем его считали окружающие (а большинство считало его, в лучшем случае, умным человеком, но с большими странностями и с тяжелым характером, в худшем же случае, просто городским сумасшедшим); и каким он был умным (а был он обладателем глубокого и смелого, но несколько зашоренного ума, благодаря чему он до всего доходил сам и упорствовал во всех своих многочисленных заблуждениях), и каким он был в опасности (а он не раз проявлял при этом смелость, решительность, находчивость и хладнокровие), и каким он обладал характером (а был он резким, взрывным, деспотичным и упрямым, и вместе с тем, заботливым, любящим по-своему своих близких и обеспокоенным проблемами “мировой скорби”). Вне всякого сомнения, он был патриотом еврейского народа и Эрец-Исроэйл, и это было одним из стержней его мировоззрения.
На его надгробье я заказал высечь следующую надпись:

ЛИПИН АРОН ХАИМОВИЧ
1875-1960 гг
Талмудист, общественник, самоучка.
Ты искал всю жизнь и ушел –
не понятый, не принятый.
Искры пытливости, тобою зажженные,
да не погаснут!
Дочь, внуки, правнуки

Те немногие, которые еще помнят моего дедушку, вы наверняка согласитесь с большей частью того, что я о нем написал, как бы вы к нему ни относились при его жизни. Но и вы – те, которые пришли уже после него, и вы – те, которые придут после меня, я прошу вас понять следующее: я буду писать о дедушке правдиво и искренне, ничего не скрывая: ни его ошибок, ни его проступков, ни его недостатков. И при этом я любил и продолжаю любить его и сделаю все от меня зависящее, чтобы вы тоже полюбили его. Так вот, я понимал дедушку лучше кого бы то ни было в мире, даже лучше мамы, его родной дочери. Помню, бывало, когда я на лету схватываю и продолжаю его мысль, а то и предвосхищаю ее – он воскликнет: “Копия!” и бросится обнимать и целовать меня, тогда еще 10-14-летнего подростка.

Это было в 30-е годы, незадолго до моего рождения. Я с 1938 года. У дедушки с племянниками зашел разговор о площади поверхности Земли. Молодой образованный племянник назвал цифру. Дедушка прикинул что-то и заявил: “Этого не может быть! Цифра наверняка уменьшена в 1000 раз!”
- Как не может быть? – возмутился племянник. – Вот, в Большой Советской Энциклопедии эта цифра!
Но дедушка не поленился и написал в БСЭ письмо, что-де они привели цифру площади земной поверхности, уменьшенную не менее, чем в 1000 раз. И что же? Из Главной редакции БСЭ на имя дедушки приходит благодарственное письмо с указанием, что в таком-то томе БСЭ была допущена “досадная опечатка” (я видел это письмо своими глазами – увы, оно затерялось – и это словосочетание сохранилось в моей памяти) и что в очередном томе она будет исправлена.
Когда у дедушки спрашивали, как он – не имея никакого образования – обнаружил эту ошибку, он объяснял: “Я взял эту цифру, разделил ее на количество людей на Земле и прикинул: “Аз зей вэлн ништ hобн ву цу шлофн”. (“У них не будет, где спать!” – привожу эту фразу на идиш и через 50 лет отчетливо слышу интонацию, с которой он её произносил).

Дедушка не любил работать по найму и так и не выработал себе трудового стажа для пенсии. Я слышал краем уха о какой-то “чулочной машине”, на которой во времена НЭПа бабушка работала на дому, а дедушка не любил ее крутить, и у него все время рвались нитки. Потом дедушка числился каким-то кустарем-одиночкой, “химиком по выработке растительных масел”. Если я правильно понял основную химическую идею, то весь технологический процесс заключался в покупке дешевого сырья и наклейке более дорогих этикеток. Кстати сказать, дедушка был отнюдь не одинок в своих занятиях химией. Так, например, его шурин Мендл-Лейб Лиснянский, муж его родной сестры Леи-Михли, тоже мог считаться химиком. Правда, он работал не с растительными маслами, а с уксусом. В основе его технологического процесса лежала закупка концентрированного уксуса и продажа разбавленного. Я слышал от дедушки историю, что одна женщина, чтобы покончить собой, выпила много уксуса. Но ее удалось спасти. Так вот, говорили: “Аз дос из, вайлэ жи hот гетрункен Мэндл-Лэйбс эсик” (“Это потому, что она пила уксус Мендл-Лейба”). Справедливости ради следует заметить, что у сына Мендл-Лейба Лиснянского и Леи-Михли Липиной – Иосифа Лиснянского, маминого двоюродного брата – блестяще реализовались “химические” гены его родителей: от стал лауреатом Сталинской премии за открытие в области химии (кажется, за промышленный синтез какого-то из витаминов группы В).
Но вернемся к дедушке. Потом он какое-то время работал продавцом в киоске, имел, кажется, какие-то неприятности. Он завышал цены, и одна женщина на него пожаловалась в милицию. Так как дедушка плохо говорил по-русски, он этим воспользовался и заявил, что он у этой женщины не просил деньги, а просто шпросил. Эта хохма была у нас дома в ходу. Когда кто-нибудь что-нибудь путал, папа спрашивал: “Что же ты, как Арон, не можешь отличить просил от шпросил?”
Мне было уже 14 лет, я учился в 8-м классе, а все равно оставался дураком. Умер мой драмкружковский товарищ Алик Спольский по кличке Пушкин (уж очень он был на него похож!) Он был сиротой, жил у родственников, в бедности, и умер от запущенной дизентерии. Деньги на похороны собирал его друг Фима Ритман по кличке Хозяин, сокращенно – Хозя. Я дал деньги и сказал, честное слово, сказал безо всякой злой мысли, исключительно по глупости, что-то пошутил по поводу того, сколько он денег оставит себе. Хозяин почему-то не обиделся и начал отчитываться по расходам. Когда я (не помню, к чему) рассказал об этом дедушке, он мне только сказал – причем, сказал тихо и спокойно: “Их волт аф зайн орт аруйсгеворфн дайн рубл дыр ин поним”(“Я на его месте швырнул бы твой рубль тебе в лицо”). И только тогда до меня дошло, каким я был гадом! Но – честное слово! – не гадом, а только дураком...
Нищих дедушка не любил. Он считал их обманщиками. Помню, к нам приходила одна еврейская нищенка и бабушка ей охотно подавала. А дедушка возмущался: у нее, по слухам, собственный дом, “ун ир зун hот генумэн а шиксэ” (а ее сын женился на девке нееврейского происхождения). Однажды дедушка предложил нищенке вымыть у нас пол(за деньги, разумеется), но та отказалась: “Нэйн, дос кен их ништ” (“Нет, этого я не могу”), что страшно возмутило дедушку. Одно время он пробовал раздавать милостыню... почтовыми марками. Нищие отказывались, зачем им марки? Дедушка объяснял: “Если ты соберешь марок на сумму... (я не помню точно, какую он называл: то ли 10 рублей, то ли 100 рублей), приходи ко мне, я их тебе обменяю на деньги”.
Этот гешефт у дедушки не получился.
У нас при жизни бабушки были домработницы – мама работала почти на две ставки, а бабушке уже было трудно заниматься уборкой. Работницы были либо приходящими (каждый день или раз в неделю, перед субботой), либо постоянные – с ночлегом и столом. Здесь, в Израиле, этим занимаются олим, часто люди с высшим образованием, а то и с ученой степенью. А там и тогда этим занимались те, кому следовало: малограмотные, со сниженным интеллектом и не очень крепким здоровьем. Дедушка их всех постоянно подозревал в воровстве. “hоб эйнаим!” – постоянно требовал он от меня (первое слово на идиш – “имей”, второе – на иврите означает “глаза”, то есть “имей глаза”, “следи, чтобы не украли чего!”). Дедушка нередко проверял домработниц на честность. Для этой цели он оставлял где-нибудь на полу монетки и ждал: вернут или себе оставят? Обычно возвращали. А самое смешное в этом то, что в начале моей трудовой деятельности в Израиле я тоже во время никайона не раз обнаруживал валяющиеся мелкие монеты – и далеко не сразу сообразил, что это и мою честность проверяют дедушкиным способом. Мне это доставляло удовольствие, ибо подтверждало, что у меня со здешними евреями действительно имеются общие предки. Если что-то пропадало, дедушка убежден был, что это украли, и начинал вычислять, кто был тогда и кто это мог похитить. А когда вещь находилась, он нисколько не смущался и не страдал от необоснованных подозрений. Дедушка даже изобрел такой девиз: “Ништо – из геганвэт. Вэhорайе: эйб эс из до – из гефинт зих!” (“Нет – значит, украли. А доказательство: если оно есть – его находят!”) Логика железная!
Домработницы наши хотели иметь дело только с бабушкой – она была доброй и понимающей, чуткой и сочувствующей. Дедушку они избегали, боялись и не понимали. Оплата у них была помесячной (для постоянных) или поденной (для приходящих) Дедушка пытался навязать им свою форму оплаты, почасовую: “Сколько ты хочешь заработать ув час?” – домогался он; но домработницы, не искушенные ни в математике, ни в философии, никак не могли понять, чего он от них хочет, и убегали искать защиты к бабушке.
Бедный дедушка! И опять он опередил свое время! Здесь, в Израиле, как и во всем цивилизованном мире, принята только почасовая оплата, а тогда это казалось причудой безумного старика.
Этот эпизод врезался в мою память, хотя я ничего не понял. До сих пор не могу простить себе, что не расспросил толком дедушку. В первые послевоенные годы в нашем городе было много военнопленных. Эти бывшие немецкие солдаты выполняли какие-то восстановительные работы, что-то белили и красили на улицах. Мне они казались какими-то чуждыми созданиями, изолированными и потому безопасными. Мы, дети, дразнили их – уже не помню, как, но не агрессивно: то ли кривлялись, то ли гримасничали. Один немец, маляр, окунул кисть в ведро с известью и маханул на нас, брызнул, но не слишком. Я, помню, даже не рассердился, я просто опешил: как это он, пленный немец, человек без прав (я тогда еще не знал слова “унтерменш” – “недочеловек”, так фашисты называли представителей низшей расы), как это он осмелился поднять руку на нас, на господ, на его победителей?! Не помню, чем это кончилось; кажется, мы просто прекратили кривляться и отошли. Это преамбула к тому эпизоду, о котором я хочу рассказать. Прихожу я однажды домой из школы и застаю такую картину: у нас в комнате сидит немец, из военнопленных, а дедушка его угощает едой, и они о чем-то беседуют на идиш. Я чуть не заплакал и куда-то убежал. Потом я слышал его разговор с бабушкой. Что она говорила, не знаю, но он кричал: “Ун дэр шварцер шустэр из бэсэр?” (А что, “черный сапожник” – это лучше?). Эта фраза требует комментариев: “черный” – в смысле, черносотенный. Дедушка имел в виду местных украинских черносотенцев, в прошлом сотрудничавших с фашистами при уничтожении евреев. Кстати, я много позже, уже в институте, слышал такую фразу (частично на идиш, частично на русском): “Эр из азэй шварц, (он настолько черный), что по сравнению с ним Поль Робсон выглядит блондином”. (Примечание для моих неосведомленных потомков: Поль Робсон – известный в сталинскую эпоху негритянский певец. Певец, известный своим просоветским, прокоммунистическим настроем. Много лет жил в СССР. В кинофильме “Цирк”, наряду с Михоэлсом, пел черному ребенку колыбельную песню; только он пел на английском, а Михоэлс – на идиш, и эпизод с Михоэлсом был вырезан. Кстати, Поль Робсон однажды, в черном 1948 или 1949 году, спел на идиш: “Зог нит кейн мол, аз ду гейст дэм лэцтн вэг” – песнь узников гетто).
О чем дедушка говорил с немцем? Тогда мне это было не интересно, все немцы были для меня символом и воплощением зла. А сейчас я так жалею, что не расспросил дедушку, что не слышал их беседы... Если бы я обладал хоть небольшой фантазией, я бы досочинил их разговор. Но, увы! – этим даром меня Бог обделил; может быть, именно в этом причина моей правдивости...
Уверен, дедушка его хорошо накормил!..
По поводу “ништо – из геганвэт...” (“нет – значит, украли!..). Однажды у дедушки пропали варежки. Все утро он возмущался: “Вэр hот геганвэт майнэ hэнчикес?” (“Кто украл мои перчатки?”), вспоминал, кто был из соседей, пытался вычислить, кто из них мог совершить кражу. Днем я возвращаюсь из школы и застаю такую живописную картину. Посреди комнаты стоит стул. Поперек стула, на сидении, прислоненная к спинке стула, стоит пила. Не циркулярная электропила, и не бензопила, и не ножовка, а обычная: зубастая, широколистная двурукая пила, такая, какой советские зэки пилили сибирскую тайгу. И на каждой ручке пилы надето по варежке. Это таким веселым способом хотел дедушка продемонстрировать свою находку мне и маме (бабушки уже не было с нами; она бы не допустила такого безобразия).
...Вот так, нарисовав пилу в своем воображении (и в вашем, надеюсь, тоже), я вспомнил другую пилу. Может быть, первую пилу, которую я увидел в моей жизни. А вслед за ней – целая цепочка воспоминаний. Так вот, была эта пила намного больше. Потому что я был намного меньше. Это было в блокадном Ленинграде. И принесли эту пилу к нам в комнату пильщики (я помню это слово, впервые услышанное тогда, когда мне еще не было 4-х лет). И они пилили у нас в комнате бревно, и топором рубили поленья на щепки. И пришел какой-то дядька, сосед, живущий под нами, и кричал, и возмущался, что над ними так стучат. Я все это помню смутными контурами, которые мое нынешнее воображение дополнило до целостной картины. Но сам остов воспоминаний – доподлинный, с раннего детства. ...А откуда у нас в комнате взялось это бревно? Я думаю, что это был именно тот телеграфный столб, из маминой врачебной практики, о котором мне мама рассказывала намного позже. Мама была начинающим врачом, она окончила мединститут одновременно с моим рождением и начала работать детским врачом. Через год работы ей сказал главврач: “Знаете ли Вы, что за год Вашей работы снизилась детская смертность?” В то время не было ни антибиотиков, ни сульфонамидов, ни других действенных средств, как сейчас. В то время только начали применять аутогемотерапию (бралась кровь из вены либо у больного, либо у его матери, и вводилась в мышцу больному; такая встряска “подхлестывала” ослабленный организм. Сейчас это – дикость дремучая, а тогда была новинкой, подчас спасающей жизнь). И мама была активным поборником этого метода, упорно уговаривала мамаш. Потом мама училась в аспирантуре, а после ее расформирования – в связи с началом войны – стала работать в поликлинике. Главврач там часто вызывал своих подчиненных и распекал их: “Это у Вас какой больничный: хлебный или сахарный?” Мама больничными не торговала (она этого никогда не делала и в дальнейшем, равно как и я), но от подарков больных не отказывалась, хотя все время жила под страхом разоблачения. Ее медсестра (уже умудренная опытом женщина) успокаивала маму: “Сарра Ароновна, не бойтесь! Уж если Вам дают, так есть за что!” Мама действительно работала с душой вне зависимости от ответных намерений больных. И если иногда ей выражали благодарность материально, она принимала – прожить на одну зарплату было бы невозможно. И вот один из признательных больных “поощрил” ее... телеграфным столбом, и она принесла его домой. Вы только представьте себе эту картину: блокадный Ленинград; морозный зимний вечер, ближе к ночи; городской транспорт не работает; 30-летняя женщина, истощенная дистрофией, волочит через заснеженный город телеграфный столб, а потом поднимает его на второй этаж...
Вот такую цепь воспоминаний вызвала у меня пила – плод дедушкиного остроумия и необоснованной подозрительности...
Еще один эпизод всплыл в моей памяти. В 1944 году мы переехали в Каменец-Подольск, где сначала жили в казарме, а потом мама получила квартиру. Но вот одна деталь, существенная для данного эпизода. В нашем доме на 7 или 8 семей был коммунальный электросчетчик, один на весь дом. И находился он у нас. Платили же за свет согласно показаниям счетчика и пропорционально количеству и мощности лампочек в каждой квартире. Никаких других электроприборов, кроме лампочек, ни у кого не было. Телевизоров не было и в помине, ламповые радиоприемники были только у очень состоятельных людей, да и зачем они? На весь Союз была одна радиопрограмма, а слушать вражьи голоса? Глушили, да и опасно было. Зато в каждом доме имелась радиоточка (“тарелка” с черным бумажным конусом – “диффузором” – для усиления звука. Я до сих пор помню устройство такой радиоточки: электромагнит с пластинкой на пружинке; в центре пластинки – игла. Подкручивая пластинку, можно было даже регулировать силу звука). Что касается бытовой техники, то были только электроплитки. И то ими, при наличии коммунального счетчика, как правило, не пользовались, так как очень сложно учесть потребляемую ими энергию. Если мне не изменяет память, в наших квартирах даже не было электрических розеток – за ненадобностью. Ну, а при чем тут дедушка? А дедушка очень нервничал. Я не помню размеров платы за свет, но даже на фоне очень скромных маминых заработков счета за электроэнергию не выглядели такими уж разорительными. Но, как я говорил уже, дедушка нервничал. Ибо подозревал некоторых соседей, что те его обворовывают. Пользуются электроплитками. Подпольно.
- Как? – спросите вы, – ведь у них же нет розеток!
Да, розеток не было. Но советские жулики изобрели специальное приспособление для этого. И название этому устройству дали соответствующее. Так и назвали – “жулик”. Ах, вы не знаете, как устроен “жулик”? Так я вам расскажу. Это даже проще, чем устройство радиоточки. Берется цоколь от перегоревшей лампочки и к его выходам подсоединяются и розетка, и патрон. И вкручивая “жулик” в обычный патрон, вы получаете и освещение, и розетку для электроплитки. И именно в этом грехе подозревал дедушка некоторых соседей. И возмущался, что из-за их воровства увеличивалась и наша доля в оплате электроэнергии. Я не помню, были ли это только подозрения или ему действительно кого-то удалось уличить, но крики по этому поводу были нередко. Маму эти копеечные споры не волновали. Она была убеждена, что дедушка конфликтует просто в силу своего конфликтного характера. Мама была убеждена, что, не будь этого повода, нашелся бы другой. А вот году так в 1950-м (это было еще при жизни бабушки, а она умерла в 1951г.) наконец-то каждая квартира получила по индивидуальному счетчику. И – надо же! – дедушка совершенно успокоился, и эта злополучная тема сошла с повестки дня. Может быть, дедушка конфликтовал не из скупости, а боролся за попранную справедливость?
“Ты’зал ката’л имро’си”
Так звучал этот стих из Пятикнижья (ДВАРИМ,32-2) в устах моего дедушки. На современном иврите он звучит “Тэ’зал ката’л имрати’” и означает: “Закаплет, как роса, речение мое”. Любимая шутка дедушки – пародировать трактователей Священного Писания. Так, например, стих “Тызал катал имроси” он трактовал как “Гешволн зол вэрн ви а фас майн швигер!” (“Да распухнет, как бочка, моя теща!”). На каком основании? “А вот послушайте, – говорил он. – Допустим, что “тызал” значит “да распухнет”. В таком случае, “катал” должно означать “как бочка” (а как иначе можно распухнуть?). Ну а кому еще можно пожелать распухнуть, как бочка? Ясно, что “имроси” – “моей теще”! – Но с чего ты взял, что слово “тызал” значит “да распухнет”? – Ну, как же иначе? Ведь если “катал” означает “как бочка”, а “имроси” – “моя теща”, то что должна сделать моя теща, чтобы стать, как бочка? Ясное дело, “тызал” – “да распухнет!”
- Но почему ты решил, что “катал” значит “как бочка”?
- Ну если “имроси” – “моя теща”, а “тызал”, как установлено, значит “да распухнет!”, то спрашивается: до какой степени должна распухать теща?
Ясно, что “катал” – “как бочка”.
- Но почему “имроси” – “моя теща”?
- Мы ведь уже выяснили, что “тызал” значит “да распухнет!”, а “катал” – “как бочка”. Так кому единственно это можно пожелать? Только “имроси” – моей теще!
Дедушкины секретари… Пожалуй, одна из самых трудных для меня тем. Не знаешь даже, с какой стороны к ней подойти. Ну, у дедушки было две проблемы. Во-первых, из-за ранения правой кисти он сам не мог писать. С трудом, корявым почерком, расписывался: А.Х.ЛИПИН – и после “Н” делал длинную закорючку. Вторая проблема (а может быть, она-то и была первой?) – дедушка плохо владел русским языком и воинственно не знал грамматики, что не помешало ему сделать свое знаменитое “изобретение по языковедению” – о нем я обязательно еще напишу. Однако ему удавалось находить людей, которые писали под его диктовку. Как он с ними рассчитывался – не знаю, ведь мне тогда было совсем мало лет. Не думаю, чтобы он им очень уж щедро платил, во-первых, не из чего было, а во-вторых, он был достаточно скуп. Но какое-то время они работали. Это было очень трудно – писать под его диктовку. Мама как-то пробовала ему помочь – и быстро отказалась от этой затеи. Я писал под его диктовку. Не могу вспомнить, сколько мне тогда было – что-то от 10 до 12 лет. Но что я до сих пор помню – это мучительно-тягостное ощущение, которое я при этом испытывал. Он диктовал, как настоящий диктатор. Каждая фраза рождалась в мучениях, шли неоконченные предложения, затем он требовал зачеркнуть 2-3 слова, заменял их другими, потом заставлял зачеркнуть зачеркнутое и восстановить предыдущий текст. От него я впервые научился таким корректорским приемам, как вставка “птичкой” целых фраз между двумя соседними словами; как обмен местами с помощью стрелок двух участков текста, каждый из которых обводился овальной рамочкой; многим другим приемам. При этом дедушка пользовался старомодной лексикой (“принимая во внимание...”, “с совершенным почтением...”) и совершенно игнорировал законы русской грамматики. Он не позволял делать ни малейшего стилистического исправления, не взирая на мои попытки (о! и я заговорил по старомодному!) убедить его, что так по-русски не говорят. Как я жалею, что в моей памяти не сохранилось никаких достоверных цитат – образчиков его речи. Вот некоторые крохи, которые мне с мучительным трудом удается вспомнить (или отреставрировать?). “Оставаясь в ожидании Вашего почтенного ответа (в положительной форме), с совершенным почтением – премированный на гос. конкурсе гос. заслуженный член Б.ВОИЗ’А, автор-изобретатель-рационализатор, военно-раненный инвалид второй группы при военной обороне города Ленинграда А.Х. Липин” – и после “н” ставилась традиционная длинная закорючка.
Не думаю, что кто-нибудь может меня заподозрить в страхе или (что еще смешнее) в корыстолюбии – писал я дедушке под его диктовку лишь из любви к нему, из сочувствия, из желания помочь. Но я не мог выдержать его насилия над русским языком, а он – моего вмешательства в его творческий процесс. Короче, я выдержал роль секретаря только очень короткое время (уже не помню, сколько точно) и отказался от этой затеи.
Из его секретарей я упомяну лишь троих – они запомнились мне характерными эпизодами.
Лакоцинский Вячеслав Витальевич. Инженер. Еще старой закалки. Возможно, дореволюционной? В очках, худощавый, высокий (а может быть, это он мне казался высоким – ведь в то время “деревья были большими”). Очень вежливый. Он сохранился в моей памяти благодаря авторству трех высказываний (я их, конечно, слышал от мамы – много лет спустя).
“У Вашей мамы– внутренняя интеллигентность.” Это высказывание о моей бабушке я с удовольствием неоднократно цитирую и восхищаюсь его проникновенностью и точностью.
“Ваш отец – очень умный человек. Но его надо уметь понять...” Ах, как он был прав, инженер Лакоцинский! Дедушку мало кто понимал, и он так и ушел – не понятый, не принятый.
Что побуждало Лакоцинского писать под дедушкину диктовку, не знаю. Наверно, все-таки денежные соображения. “Ибо потому что” (еще один дедушкин “перл”!), хотя мой дедушка был довольно скуп, но и наше советское государство, оплачивающее труд инженеров, тоже особой щедростью не отличалось.
Печенюк, студент индустриального техникума. Он как личность мне ничем не запомнился. Только своим лицом, покрытым жирными, крупными угрями. По-видимому и дедушка обратил внимание именно на его лицо. Он остановил молодого человека посреди улицы и предложил ему испытать на себе одно изобретение, обещая полностью исцелить от недуга. В качестве вознаграждения дедушка просил того оказывать ему помощь в качестве секретаря. Печенюк (это его фамилия, имени я не помню) согласился и пришел к нам. Дедушка смазал его лицо сливочным маслом (в этом была суть дедушкиного изобретения: “Сливочное масло, употребляемое наружно, содействует заживлению всех ран и вообще всех поражений кожи”). Печенюк несколько раз приходил к нам и писал под дедушкину диктовку. А потом перестал приходить. Я не уверен, что ему действительно стало лучше от дедушкиного лечения, но дедушка утверждал, что лицо у того “очистилось начисто”. Во всяком случае, дедушка нашел другого секретаря и срочно написал письмо на имя Министра здравоохранения СССР тов. Третьякова, где изложил суть своего изобретения об универсальном целебном действии сливочного масла при заболеваниях кожи, а также высказал опасение, что его изобретение могли похитить, и он подозревает в этом своего бывшего секретаря – студента Печенюка. Дедушка обратился к министру с просьбой: в случае поступления от кого-либо иного заявки на подобное изобретение, чтобы уважаемый тов. Министр известил об этом лично его, А.Х.Липина, телеграфом. А на покрытие телеграфных расходов он, А.Х.Липин, высылает ему, уважаемому тов. министру, почтовых марок на сумму 5 (пять) рублей. Я почему-то запомнил эту цифру, как и телеграфные тарифы того времени: 10 копеек – 1 слово и, кажется, 30 копеек – подепешная плата. Ответа на это письмо дедушка не получил. И больше всего возмущался, что ему даже не вернули его собственных денег. И самого министра он с тех пор называл не иначе, как “Третьяков дер шикер” (“Третьяков-пьяница”). Дедушка был убежден, что министр Третьяков просто пропил его деньги. Пропил – и весь разговор! Когда я пытался ему возразить: “А может быть, он их не пропил? А может быть, он их просто дворнику отдал?” – дедушка на меня очень обиделся. А о том, что на почтовые марки, высланные дедушкой, нельзя купить даже луковички, не подумали ни он, ни я.
Таня Биндер. Мне она казалась страшно взрослой. Хотя я говорил ей “ты”. Мне было лет 13-14. А ей 16-17. Сейчас, вспоминая эту историю, подозреваю, что она кокетничала со мной. Но тогда я ничего этого не понимал. Где мой дедушка ее раздобыл? Понятия не имею. Она была дочерью адвоката Биндера, а тот говорил моей маме: “У Вашего отца есть интересные идеи...”.
С Таней связан один запомнившийся мне эпизод. Мы тогда проходили в школе басню Крылова. Не могу сейчас вспомнить ни ее названия, ни сюжета. Но помню, что в этой басне была такая преамбула:
“Не презирай совета ничьего,
Но прежде рассмотри его!”
Эта преамбула очень понравилась дедушке. Понравилась настолько, что я вдруг слышу, как он диктует Тане Биндер: “Принимая во внимание высказывание товарища Крылова, который сказал: “Не презирай совета ничьего, но прежде рассмотри его”, убедительно прошу вас рассмотреть мое рацпредложение и решить его в положительной для меня форме..”
Я к тому времени уже усвоил и смирился с мыслью, что совершенно невозможно переубедить дедушку и заставить его отказаться от архаизмов и канцеляризмов. Но чтобы великого баснописца, умершего полтора столетья назад, называть “товарищем Крыловым” – это уж слишком! Я пытался разъяснить это дедушке; пытался настойчиво, горячо; пытался неоднократно, в течение нескольких дней. Но все было тщетно. Уж очень понравились дедушке этот “товарищ Крылов” и его преамбула. А больше всего меня возмущало, что его секретарь Таня Биндер не только не возражала, но наоборот, поддерживала дедушку в его заблуждении об уместности называть покойного баснописца “товарищем”. Я был убежден, что это делалось для насмешки. И это было особенно обидно...

А теперь, любезный читатель, позволь продемонстрировать тебе подлинное письмо, написанное дедушкой. По крайней мере, мой дедушка был одним из его соавторов, я думаю, что главным. Черновик этого письма сохранился в моём архиве, я привёз его в Израиль и в июле 1992 года на его основании задумал подготовить статью. К сожаленью, и дедушкин черновик, и мои записи затерялись. Зато отправленный вариант письма, как выяснилось, в течение многих лет хранился – и где? – в архивном спецхране. И тщательно охранялся под строгим грифом “В читальный зал не выдавать”).
Об этом я узнал в марте 1999 года из статьи, напечатанной в “Еврейском Камертоне”.
“Горсточка оставшихся в живых по счастливой случайности евреев в количестве 100 семейств в гор. Каменец-Подольске”, – такими словами начиналась жалоба Швернику, Хрущеву и начальникам отдела пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) и ЦК КП(б)У, жалоба, на которой в архивах ставился гриф “В читальный зал не выдавать” и которую сейчас, более пятидесяти лет спустя, я читаю в ”Еврейском Камертоне”.
“Горсточка оставшихся в живых по счастливой случайности”... Читаю, перечитываю и узнаю такие, когда-то в детстве знакомые мне, интонации. Это интонации моего дедушки ЛИПИНА Арона Хаимовича, автора (или одного из авторов) этого письма, в котором евреи жалуются, что им негде помолиться за здоровье спасителя еврейского народа – Великого Сталина, что им не разрешают благоустроить братские могилы, что улицы города вымощены еврейскими надгробьями... Я все это помню. Мне было тогда 10 лет, я учился в 5-м классе, был советским пионером, но при этом получил определенное воспитание “ин идишкайт” от дедушки и бабушки. Субботы и еврейские праздники; выпечка мацы в русской печи, когда и для меня была работа: зубчатым колесиком от часов прокручивать рядами дырочки на раскатанном тесте. А кто-то в это время стоял “на шухере”. Помню, как дедушка иногда приводил меня “ин миньян”; синагоги не было, но евреи собирались у кого-нибудь дома. Одно время собирались у шойхета Нохема Лурье (он, кстати, оказался дедушкой моей жены, но ей тогда было всего 2 года, а будущего никто не знал). И был я в курсе всех проблем, высказанных в жалобе. И помню, что позже (кажется, вскоре после смерти Сталина) еврейские надгробья убрали-таки с мостовых и перевезли на еврейское кладбище, и дедушка заслугу эту приписывал себе. Еще один момент вспомнил: работу над текстом жалобы. Дедушка рассказывал мне о споре с евреями: “Какими словами следует возвеличить Сталина?”. И кто-то предложил: “Наш отец”. Дедушка был категорически против. Потому что, во-первых, “батюшка” – это обращение к попу, а главное, что словами “Отец наш!” евреи обращаются ко Всевышнему. Мне бы хотелось назвать несколько имен тех стариков, которые вместе с моим дедушкой Ароном были хранителями идишкайт в маленьком городке Каменец-Подольске в сталинскую эпоху. Может быть, мои воспоминания прочтут их потомки – откликнитесь! Вот эти имена: Лейбиш ШЕЙНЗОН, коген; Нохем ЛУРЬЕ, шойхет; Ицик-Герш ВАТЕНМАХЕР, коген. Я его хорошо помню. Это была очень колоритная фигура. Он был известен тем, что очень скрупулезно соблюдал все обряды, все мицвот. Если бы реб Ицик-Герш – так его все называли – появился сейчас в ультраортодоксальном районе Иерусалима Меа Шарим, его бы все сразу приняли за своего: и по внешнему виду, и по манерам, и по сути. БАУМВОЛЬ (или БАМВОЛЬМАН?). Имени его я не знаю, помню только, что он тоже был коген. Ноах ЛЕРНЕР, дедушка моего близкого друга. Свидетельствую, что он до конца своей жизни соблюдал все основные мицвот, которые мог соблюсти. Но внукам своим любовь к идишкайт привить не сумел. Он очень хотел, чтобы его старший внук на бар-мицву надел тфилин. И даже предлагал ему подарок – 100 рублей (это на сталинские деньги, еще до реформы). Но мой друг был пионером и от денег гордо отказался по идейным соображениям.
Глузкатер. Имени его я не помню. Зато его самого помню лучше, чем других. Из заметных фигур в еврейской общине он был самым молодым. Работал. (Другие, помнится, уже не работали – по старости). Был высококвалифицированным фотографом. Однажды, в благодарность дедушке, сделал мой большой портрет, бесплатно, с трогательной надписью. Запомнился же вот чем. Году в 1952-м в местной газете появилась статья, подписанная Глузкатером, в которой говорилось, что он осуждает деяния еврейской общины (не помню, какие именно, но мне его доводы казались неубедительными) и отрекается, отмежевывается от мракобесов и реакционеров. После этого евреи долгое время не собирались на миньян. А потом, после смерти Сталина, снова начали собираться. Но Глузкатера презирали. И я тоже. Помню, проходя мимо его фотомастерской в центре города, я гордо плевал. А потом, я слышал, ГЛУЗКАТЕР письменно просил у евреев прощения и клялся, что его тогда вынудили написать эту гнусную статью. Не знаю точно, простили ли его евреи, но потом, в конце 50-х годов, появилась в местной газете новая антиеврейская статья, в которой среди обругиваемых был и Глузкатер. Особенно мне хочется, чтобы отозвался кто-нибудь из семьи Глузкатеров: я бы сказал родственникам этого человека, что давно простил его, да и сам бы хотел попросить у него прощения за свое поведение.
А теперь познакомьтесь с самим текстом жалобы. Вчитайтесь в нее! Простите авторам сложные обороты, занудно построенные фразы. Но вслушайтесь в эти окровавленные, преисполненные боли, простые и бесхитростные слова!
“...После того, как наши отцы, матери и маленькие дети были немецкими варварами заживо закопаны в землю и в течение трех дней земля содрогалась от предсмертных судорог безвинных жертв...
...Наши разбитые старческие сердца стремились молиться за своих детей, сыновей, замученных немцами и погибших на фронтах за освобождение нашей Родины. 25 тысяч безвинных жертв – мужчин, женщин и детей, оставшихся случайно в гор. Каменец-Подольском, были замучены с неслыханной в истории жестокостью...
...Наши неоднократные просьбы к местным властям и лично председателю горсовета о возврате нам синагоги, что предусмотрено законом Великой Сталинской конституции, по сей день остаются неудовлетворенными...”.
Остаётся рассказать о том, как развивались дальнейшие события. Синагогу евреям не вернули. А вот отвоевать от огородов участок еврейского кладбища всё же удалось. И надгробья еврейские убрали с мостовых и перевезли на кладбище. Успех пришёл лишь после двух или трех лет эпистолярной борьбы, и заметную, если не решающую роль в ней сыграл именно дедушка. Я хорошо помню, что он много писал на эти темы по разным высоким инстанциям.
И памятник поставили. На еврейском кладбище в Каменец-Подольском расположено несколько холмиков братских могил. В центре – обелиск в форме параллелепипеда с небольшим куполом. На нём тексты на русском и на идиш о том, что здесь замучены и расстреляны гитлеровскими головорезами несколько тысяч лучших еврейских сынов и дочерей.

Моисей Ратнер
Рисунки Александра Вайсмана

© журнал Мишпоха