ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №13 2003год

Журнал Мишпоха
№ 13 2003 год


Нелегкий путь к самому себе

Соломон Казимировский







Мемуары


Я заканчивал режиссерский факультет Московского государственного театрального института. Четвертый курс. Проходил созерцательную практику в Московском художественном театре. Это было огромным счастьем – сидеть полгода на репетициях Владимира Ивановича Немировича-Данченко, который только-только начинал репетировать “Три сестры” А. П. Чехова.
Странное словосочетание – созерцательная практика. Но если в репетициях участвуют такие легендарные артисты, как Хмелев и Грибов, такие актрисы как Тарасова, Еланская, Степанова, такие мастера как Ливанов, Орлов, Ершов, если можно вечерами смотреть спектакли с участием Качалова, Москвина, Топоркова, Мосальского, таких изумительных старожилов МХАТа как Зуева, Шевченко и многих других, – то созерцание может очень многому научить и было для меня бесценным подарком судьбы.
Соломон Казимировский – молодой режиссер.  Фото 1940 г.Все виды художественного творчества говорят о человеке, а в центре актерского творчества действует сам человек. Только артист, оставаясь самим собой, предстает перед зрителями другим в каждой новой роли. Актерские создания существуют только в момент живого общения со зрителем. Они исчезают в каждом антракте, чтобы возродиться с новой силой в следующем действии.
Помню, как, будучи шестнадцатилетним студийцем в Белорусском еврейском театре, я очень увлекся очаровательной актрисой Эммой Дрейзиной. Много раз смотрел спектакли с ее участием. Специально приходил за кулисы, чтобы посмотреть ее сцены вблизи. Однажды я видел, как запыхавшийся рабочий сцены, закрепил декорационную ставку с открывающимся окном. Актриса распахнула окно и аж задохнулась от восторга. Она увидела места, где проходило ее детство, ее юность. Она их так осязаемо узнавала, так вдохновенно звучал ее голос, что я был потрясен. А между тем я видел, как тот же рабочий сцены закурил и прятал дым в рукав комбинезона. Я потом спросил актрису: “Вы, наверное, силой воображения представляете себе всю картину так, что вы даже в это время не видели небрежного рабочего, который позволил себе курение за кулисами”. Она мне ответила: “Ты ошибаешься. Я видела и запыхавшегося рабочего, и его курение за кулисами, но искусство актера в том и заключается, что он видит все, как оно есть, но умеет относиться к этому так, как надо по пьесе, по роли”.
Студию свою я вспоминаю с нежностью. Но как часто сердце мое разрывалось от горя: почему природа не одарила меня ни стройной фигурой, ни абсолютным музыкальным слухом, ни бархатным тембром голоса. Теперь, на склоне лет, я отлично понимаю, что был влюблен в Эмму Дрейзину, не смея ей в этом признаться. А был я в студии самым младшим. Ближе ко мне по возрасту были два-три человека, и то они были старше меня на 4-5 лет, а она, моя обожаемая актриса, естественно, воспринимала меня как мальчишку. Мне было очень горько. И, как на грех, именно в эти минуты отчаяния в еврейской молодежной радиогазете приняли и прочитали на всю республику три моих стихотворения. Я тут же возомнил себя поэтом. Да, именно поэзия, литература – это мое призвание. Мои литературные герои не будут зависеть от моих скромных психофизических данных. Они будут такими, какими их выразит словами мое литературное дарование. А в наличии такого дарования я в эти минуты не сомневался.
Покинул я студию при театре Рафальского и пять месяцев подряд, без сна и отдыха, одолевал курсы по подготовке в институт. В сентябре 1932 года я уже был студентом первого курса еврейского отделения литературного факультета Минского педагогического института. Курсы, несомненно, дали мне беглое представление об истории литературы, но когда я взял в учебной части программу первого и второго курсов, я просто растерялся. Среди книг для обязательного прочтения было столько незнакомых мне названий, что я вдруг ощутил себя у подножия огромной горы, до самой вершины выложенной древними фолиантами. И началось, благо, памятью меня бог не обидел. Я внимательнейшим образом слушал и записывал лекцию. Но мой жалкий запас знаний толкал меня к необходимости, прежде чем слушать лекцию о писателе, о поэте, прочитать их произведения. И я навсегда перестал читать предисловия к книгам, не прочитав заранее само произведение. Моя койка в общежитии была завалена книгами. Я стал постоянным обитателем читальных залов всех публичных библиотек. Меня там уже знали. И когда я просил дать мне недочитанную книгу на ночь, мне доверяли. А по ночам я пробирался на верхние этажи, заходил в учебные аудитории, зажигал свет и читал. Часто утро заставало меня спящим, положившим голову на недочитанную книгу.
Вениамин Зускин.  Сцена из спектакля, поставленного по пьесе Менделя Мохер Сфорима “Путешествие Вениамина Третьего”. Московский государственный еврейский театр.Минск. Столица. Театры. Я не пропускал ни одной премьеры полюбившегося мне БДТ-1 (ныне театр имени Я. Купалы). Приезжали на гастроли Русский театр из Могилева, русская труппа Кумельского из моего родного Бобруйска. Я старался не пропускать ни одного концерта певцов, чтецов, скрипачей. Я даже на каникулы не уезжал. Оставался один в пятиместной комнате общежития. Читал днем, а придя после очередного концерта, не погасив света, читал, читал, читал ночами напролет. Моим особым увлечением стало искусство художественного слова. Никогда не забуду дней приезда в Минск Яхонтова, Эммануила Каминки, Журавлева. Мне очень жаль, что этот жанр почти исчез с большой эстрады. По мере своих сил я искал и находил аудиторию, для которой я сам читал стихи, монологи из пьес, юмористические рассказы Бабеля, Зощенко, и, конечно, обожаемого мною Шолом-Алейхема.
Так продолжалось целых два года. И вдруг в начале лета появляется афиша. В Минске начинаются гастроли Московского государственного еврейского камерного театра. На афише имена: Михоэлс, Зускин, Родбаум и много других имен, о которых я так много слышал и читал. Михоэлс в ролях Тевье-Молочника, Шолом-Алейхема, Вениамина Третьего, еврейского Дон Кихота по произведению дедушки еврейской литературы Менделе Мойхер Сфорима. Зускин в роли колдуньи по одноименной пьесе основоположника еврейского театра Гольдфадена. Какое это было счастливое лето!
В институте идет сессия. Надо сдавать экзамены. А я жду вечера, чтобы проникнуть на спектакли знаменитых гастролеров. Я задыхался от радости. Это были встречи с живыми легендами еврейского искусства, еврейской культуры. Пиршество для души и сердца. Вдруг в еврейской республиканской газете появилось объявление: “Московское еврейское театральное училище объявляет прием. Конкурсные экзамены – в последние дни гастролей”. Все во мне затрепетало. Институт. Учеба. Все это в моем сознании сразу поблекло. Буду экзаменоваться!
Наступил роковой день. Молодежи еврейской наехало в Минск со всех городов и городишек, из многочисленных местечек. Порядок такой же, как был более четырех лет назад на экзаменах в моем родном Бобруйске. Актеры за общим столом. В центре – Михоэлс. Нас впускали в экзаменационный зал поодиночке. Бледных, взволнованных до потери дара речи. За столом все улыбаются, встречают шуткой, поднимают дух и настроение. Поступающих задерживали недолго. Где-то минут через сорок я переступил порог зала, пытаясь за улыбкой скрыть свой страх и смущение. Михоэлс с привычно оттопыренной нижней губой держит в руках бумагу с моим заявлением. “Ну, Реб Шолом, с чего начнем?” Я подхватил игру и ответил: “Ну, так ну. Буду читать Шолом-Алейхема”.
Герой этого рассказа – коренастый крепыш, хозяин пароконной повозки под брезентом, в которой он возил пассажиров на станцию железной дороги и обратно в городок. И, как правило, увлекшись своими разглагольствованиями в середине пути, переезжая через невысыхающую за лето лужу, вываливал туда своих пассажиров. Я переждал смех, а Михоэлс прервал мой рассказ и сказал: “Дальше не надо. Я тебя вот о чем попрошу. Я люблю этот рассказ. Особенно то место, где он в канун субботы отправляется в баню. Я бы хотел, чтобы ты показал это”. Меня это нисколько не смутило. Что такое этюд, я хорошо знал, ибо немало насмотрелся репетиций в театре Рафальского, а молодая режиссура этого театра очень любила этюды и импровизации. Ощутив физическое самочувствие моего героя, расслабился, присел на воображаемую банную лавку, стал снимать с себя одежду. Конечно, условно. Легко и просто снял с себя воображаемый кафтан, снял через голову нательную рубаху и приступил к сапогам. Снял тяжелый сапог, отмотал портянку, и, ощутив та-ко-е амбре, отвернул голову и опустил портянку на пол. Таким же образом снял другой сапог, приподнялся и стал снимать брюки. Снял. Остался в одном исподнем. Когда стал расстегивать кальсонную пуговицу, встретился глазами с актрисами, сидящими за экзаменационным столом. Я, конечно, испытал жгучий стыд, отвернулся, чтобы продолжать свое обнажение. Тут кто-то зааплодировал, и все засмеялись. Я обернулся и увидел, что один только Михоэлс не смеется, не улыбается и очень серьезно смотрит на меня. Потом сказал сидящему за фортепиано музыканту: “Сыграй ему. Пусть подвигается”. Я, конечно, знал по своему опыту, что от меня требуется. Я услышал приглушенную и странную мелодию и резкий голос Михоэлса: “Что застыл? Подвигайся”. Не переставая слушать музыку, я положил стул на пол так, что сиденье превратилось в облучок. В одной руке я как бы держал вожжи, в другой – кнут. И начал в такт музыке медленно спускаться по горной дороге, невольно любуясь простором, голубым небом, тишиной. Музыка набирает силу. Я чувствую, что моя арба набирает ход. Ослик не успевает затормозить повозку. Я соскакиваю с облучка, изо всех сил помогаю арбе притормозить свой ход, пока музыка не выведет меня на ровную дорогу. Я, усталый и счастливый, уселся на свой облучок и тихо, даже чуть дремотно, в такт музыке, что-то замурлыкал. Закончилась музыка. Я, конечно, не знал тогда, что это музыка Грига, что произведение называется “Утро в горах”. Я очнулся от громкого смеха Михоэлса и его возгласа: “Не плохо, Шолом, не плохо! Следующий!”.
...Я был принят.
Так я в девятнадцать лет впервые очутился в Москве. Я знал, что в Москве в Высшем педагогическом институте имени Буднова тоже есть еврейское литературное отделение. Я предусмотрительно захватил с собой документ об окончании двух курсов и разрешение деканата о переводе в Москву. В Минске я очень дружил с талантливым поэтом Менделем Лившицем. К нему меня привел мой ровесник, еврейский поэт Геннадий Шведик. Мы с ним учились в одном классе бобруйской еврейской школе. Они-то и посоветовали мне на всякий случай взять справку о переводе в московский институт. И как в воду глядели. Кстати, Геннадий Шведик, талантливый поэт, выпустивший великолепный сборник стихов в Биробиджане, в первый же день войны ушел добровольцем на фронт. Еврейский журнал “Советиш Геймланд” (“Советская Родина”) печатал его стихи, и опубликовал воспоминания однополчан о Геннадии Шведике, как о бесстрашном разведчике и любимце дивизии.
Московское еврейское театральное училище довольно быстро меня разочаровало. Проходит месяц, другой – Михоэлс не появляется на курсе. Уроки актерского мастерства ведет очень известный еврейский режиссер, но, как мне показалось, скучновато, педантично, сухо и рационально.
Конечно, по вечерам я смотрел спектакли и чувствовал себя как человек, который попал в волшебный и сказочный мир, где воплощаются самые заветные, самые потаенные мечты. Наконец, пришел на курс Михоэлс. Боже! Что это была за встреча! Мы все словно заново родились. Не прошло и пяти минут, как мы были загипнотизированы этим человеком. Нет, он не поучал, он приобщал к высокому миру искусства. Легко и просто раскрывал перед нами тайны творчества и тут же на глазах перевоплощался то во вдохновенного оратора, то в какого-то древнего мудреца, то в шута на еврейской свадьбе. Я не смогу ничего процитировать из этой первой беседы. Ни он, ни мы не реагировали на прозвучавшие звонки. Я не могу сказать, сколько продолжалась эта встреча, но для всех нас она, конечно, осталась в памяти навсегда.
Проводив Михоэлса, директор училища Моисей Соломонович Беленький зашел к нам в аудиторию и сказал: “Думаю, что теперь вы встретитесь с ним только на втором курсе. На старшие курсы он заходит почаще.”
Сцена из спектакля по пьесе Менделя Мохер Сфорима “Малыш Мендель – продавец книг”  в постановке Московского государственного еврейского театра.Я опять загрустил. После этой встречи поехал в институт. Показал в деканате свои документы, и меня тут же зачислили студентом на третий курс. То, что я студент театрального училища, не сказал. В вестибюле, на доске объявлений меня привлекли слова: “Репетиции театра по понедельникам, средам и пятницам”. Театра!? Сегодня четверг. Назавтра я уже пришел на эту репетицию. Вел ее артист Малого театра Шахалов. Репетировали комедию Киршона “Чудесный сплав”. В перерыве познакомился с Шахаловым. Рассказал ему все о себе и попросился в студенческий театр. Стал ходить на репетиции. Вижу – не ладится у студента. Центральная роль. Заводила, затейник, озорник, шутник, короче, душа спектакля. Я прочитал пьесу и почувствовал – это моя роль. Поговорил с Шахаловым, и он назначил меня вторым исполнителем. И тут я попал впросак. Боже! Какая у меня оказалась русская речь. Белорусско-еврейское произношение. Я говорил: “румка, бруки, парыкмахэрская” и т. д. Ребята хохочут, а мне не до смеха. И начал я овладевать московским говором. Шахалов устраивал мне пропуска в Малый театр на спектакли. Эта была выдающаяся труппа и высшая школа московского произношения русского языка. Стал я по ночам бродить по Бульварному кольцу и твердить рю-ре-ри-ря и опять ре-рю-ри-ря. Перестал говорить “мьясо”, “тчасы”, “шчасце” и т. п. Трудился до самозабвения. И пошла роль. Но для страховки я на одной из репетиций попробовал сделать моего Петьку не то армянином, не то грузином и заговорил с кавказским акцентом. Мог же в этой студенческой компании действующих лиц пьесы оказаться темпераментный весельчак из знойного юга. Шахалову понравилось. Он хохотал, а за ним и все остальные.
К Новому году мы сыграли премьеру на малой сцене в аудитории, которая вмещала 700–800 студентов. Успех был полный.
С Шахаловым мы очень подружились. Я часто провожал его домой и даже оставался у него ночевать. Очень часто Шахалов бывал занят на выездных спектаклях театра и передавал мне бразды правления. В его отсутствие я стал режиссировать.
Стали готовить новый спектакль. Играл я в этой пьесе центральную роль – Аргана. Пьеса Мольера “Мнимый больной”. Роль, которую обессмертил своим исполнением сам Константин Сергеевич Станиславский. Короче, этот студенческий театр окончательно решил мою судьбу. Решено. Буду поступать в ГИТИС на режиссерский факультет. Тревожило только одно – после окончания института надо по закону отрабатывать в школе по распределению не менее двух–трех лет. И тут мне опять помог Шахалов. Наш театр полюбили и студенты, и преподаватели, и руководство. Шахалов стал ходатайствовать перед ректором пединститута, чтобы Министерство образования освободило меня от этой трудовой повинности в связи с моим желанием продолжать учиться по своему призванию.
Бася Лосева и Соломон Казимировский. Признаюсь, учился последние полгода спустя рукава. Время и силы отнимал у меня мой любимый студенческий театр. Я чуть не провалил свою педагогическую практику. Надо было посетить пятнадцать уроков преподавания литературы и языка в школе. У меня не было на это ни желания, ни времени. Но нужно было сдать на кафедру дневник этих посещений, где должен быть разбор посещенных уроков, их достоинств и недостатков. Я пустился на авантюру. Все пятнадцать уроков сочинил. И вовремя сдал на кафедру. Руководитель практики, старший преподаватель кафедры педагогики пришел на курс подводить итоги. И начал он с разбора моих суждений: “Какая наблюдательность! Какие тонкие и существенные замечания. Много юмора и такта. Какое увлечение профессией педагога”. И тут курс не выдержал. Взорвался хохотом. А Бузя Миллер, впоследствии известный еврейский писатель, предал меня. Он, громко смеясь, выпалил: “Да не был он ни на одном уроке. Все сочинил!” Руководитель практики укоризненно посмотрел на меня и вышел из аудитории. Я, конечно, побежал вслед за ним, прямо в коридоре долго извинялся, искренне просил прощения, сказал ему прямо, что не буду педагогом, что я уже подал документы в театральный институт. Мы помирились.
До окончания института осталось полгода. Казалось бы, все хорошо, все прекрасно, но жизнь моя очень осложнилась. Я отчаянно и почти безнадежно влюбился. Она была студенткой еврейского театрального училища Михоэлса. Очень мы были бедны. У меня – одни брюки, у нее – одно платье. Но мы были счастливы. И чтобы как-то украсить нашу жизнь, я в дни стипендии приглашал ее в небольшой ресторан, которых было множество в подвальчиках на Тверской. В одно из таких посещений должна была решиться моя судьба – пойдет за меня замуж моя избранница или нет. В кармане у меня была половина стипендии. Пришел я в ресторан пораньше. Изучил меню, сверился со своим капиталом и стал ждать у входа.
Пришла. Одеты мы были не по погоде. Это был декабрь месяц. Быстро сбежали вниз по ступенькам, сняли свою верхнюю одежонку и уселись за заказанный мною столик. Мы долго молчали. Подошел официант. Я уже давно выбрал меню, заказал и выбранную заранее бутылку вина. Я был очень взволнован, а она вдруг улыбнулась и сказала: “Ну, чего ты волнуешься? Ну, чего ты? Я уже давно все решила – да, да, да!”. Тут я не выдержал и стал на глазах удивленных посетителей ресторана, сидящих за соседними столиками, обнимать и целовать мою избранницу... Подошел официант и сказал:
– Заказанного вами вина нет. Я принес вам другую бутылку. Вам понравится.
Я лихо ответил: “Без разницы!!”. Мы стали пировать, тосты произносили шепотом, с едой справились быстро, допили вино. Я шикарным жестом попросил счет... и похолодел. Другая бутылка вина была по другой цене, гораздо выше той, которую я заказывал. Я сказал официанту, что мы еще посидим. Смущенно я спросил у моей нареченной, нет ли у нее немного денег. Но кроме льготных трамвайных студенческих билетов в ее сумочке ничего не было. Я направился к директору и открыто изложил ему ситуацию. Директор, стройный, элегантно одетый мужчина, стал меня отечески успокаивать: “Не беспокойтесь, молодой человек. Можете заказать еще, что вам хочется. А деньги – завтра”. Я снял свои часы – подарок мамы ко дню моего совершеннолетия – и положил на столик. Он рассердился: “Молодой человек. Я сам был студентом. Заберите свои часы. А зайдете, когда сможете”. Мы обменялись рукопожатием. Он проводил меня к моему столику, поклонился моей даме, лично проводил нас к выходу, подал моей даме ее жиденькое демисезонное пальтишко. Я надел свой плащ и зимнюю шапку. Смеяться мы начали еще на лестнице. Со смехом заскочили в промерзший вагон трамвая...
Назавтра я рассчитался в ресторане, а 18 декабря 1935 года мы зарегистрировались. Так началась наша семейная жизнь. Я часто слышу сейчас, что студенческие браки недолговечны. Мы прожили вместе 53 года.

 

© журнал Мишпоха