ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №14 2004год
Петух
Михаил Хайкин
Мы часто вспоминаете свои детские годы? Я – да. Ну не совсем,
чтобы каждый день, но чем старше я становлюсь, а мне уже ой-ой сколько,
тем чаще я вспоминаю свое детство, вспоминаю всех, кто был рядом со мной,
и, конечно же, мою бабушку Либе Хану. Какая у меня была бабушка! Она была
строгая женщина, но, несмотря на все мои проказы, очень любила меня. Каждый
раз, когда я приходил к ней, она восклицала: “Вэй из мир!1 Этот сорванец
опять пришел, опять что-нибудь натворит. Ну, иди ко мне мой Мойшелэ. Я
что-то припрятала для тебя”. И она запускала руку в карман своего передника
и доставала из него покрытую хлебными крошками и еще чем-то конфету. Это
был какой-то волшебный карман. Из него можно было извлечь кусок сахара,
моток ниток, луковицу, огарок свечи, краюшку хлеба и многое другое.
Бабушка жила на окраине Витебска, на Гончарной улице. Теперь улицы называют
непонятно как. А раньше, если улица называлась Вокзальная, то не сомневайтесь,
по этой улице вы обязательно придете на вокзал, а не на базар. Если улица
называлась Пожарная, то на ней обязательно была пожарная команда. Гончарной
эта улица называлась потому, что на ней когда-то жили гончары. Они брали
глину с берегов Двины и изготовляли из нее горшки, кружки, глечики…
Вы знаете, что такое глечик? Глечик – это кувшин для молока. В нем молоко
будет холодным в самую жаркую погоду. Вот что такое глечик. Но для этого,
говорила моя бабушка, после молока надо его вымыть и насадить вверх дном
на одну из досок забора.
На Гончарной улице жили в основном евреи. Жили там и белорусы, и одна
семья татар, но все разговаривали на идиш, другого языка я там не слышал.
Это были ремесленники: сапожники, печники, столяры, кузнецы и даже один
часовой мастер, чем Гончарная улица очень гордилась. Это был Соломон Рудерман.
Он целыми днями сидел в своей маленькой мастерской и через лупу, зажатую
между бровью и щекой, что-то высматривал и ковырял в часах. А по стенам
у него висели и тикали, звонили и куковали различные диковенные часы.
Мы, мальчишки, могли часами, уткнувшись носами в окно мастерской, смотреть
на его работу. Но выходил сын Соломона Изя, все время жующий что-то четырнадцатилетний
толстяк, и цедил сквозь зубы: “Гей, газлоним! 2 Убирайтесь прочь! Вы заслоняете
моему папе свет”.
Гончарная была небольшая тихая улочка, которая сбегала вниз, к Двине.
Зимой ее засыпало снегом, осенью она утопала в грязи, а весной и летом
зарастала травой. По ней бродили козы, утки плескались в лужах, и петухи,
разгребая конский навоз, громко подзывали своих курочек полакомиться зернышком
или червячком. Куры были и у моей бабушки, руководил ими, конечно, петух.
Но какой это был петух. Красавец! Может быть, где-то и есть петухи красивее,
но я таких не встречал. Его ярко-красный гребень был лихо сдвинут набекрень,
как берет десантника. Длинные рубиновые сережки с белыми полосками у основания
свешивались ему на золотистую шею, а золото шеи постепенно переходило
в темно-синюю спину и крылья. А хвост? Вы такого хвоста не видели. Густой
и пышный, он поднимался вверх и по дуге опускался почти до земли, переливаясь
всеми цветами радуги. Красивый был петух, что и говорить, но трус. Ему
крепко доставалось от соседского петуха Гимильштейнов. Это был плюгавенький
петушок грязно-белого цвета, но драчун отменный. Каждый раз, перелетая
через забор, чтобы поухаживать за бабушкиными курами, он затевал драку
с нашим петухом. Тот вначале делал вид, что готов дать отпор нахалу, но
стоило только забияке, чертя крылом по земле и нагнув шею, начать по кругу
приближаться к нему, как наш красавец бросал своих курочек и трусливо
убегал. Может быть, он не хотел связываться с наглецом, а может быть,
боялся в драке повредить свой великолепный наряд. Мне было стыдно и обидно
за нашего красавца, но это еще можно было перенести. Не мог я перенести
другое. Сын Гимельштейнов, Лейзер, принялся дразнить меня за то, что я
прогнал его за жульничество, когда мы играли в чижика. Это игра такая
была. Сейчас так не играют. Сейчас мальчишки играют в такие игры, о которых
мы даже и не слыхали. Лейзер прятался за забором, и как только я появлялся
во дворе, начинал кричать: “Ага! Унзерер гон гегаргет аерер” 3 . Разве
это можно было выдержать? И я стал думать о мести. Конечно, я мог подкараулить
Лейзерку и отколотить его, но это, кроме неприятностей для меня, ни к
чему бы не привело.
И я придумал другую месть. Один из бабушкиных сыновей, Липа, учился на
художника. Я взял у него тюбик красной краски и кисточку. А потом я ухитрился
изловить соседского злодея, когда он в очередной раз перелетел к бабушкиным
курам. Тот барахтался и орал, пока я не надел ему на голову заранее приготовленную
рукавицу. Он затих и больше не шевелился. А я принялся за работу. Не пожалел
краски и разрисовал петуха, как художник-авангардист, и перебросил забияку
через забор.
Потом я начал кричать: “Лейзер, бейзер гинтеле, кук ви унзерер гон гегаргет
айерер”4 . На крик выбежал Лейзер. Он глянул на своего петуха, а там было
на что посмотреть, и с воплем побежал в дом. Через минуту из дома выскочила
его мамаша, Зелда. Она глянула на петуха, схватилась за голову и закричала
на всю улицу: “Ой, убили! Ой, убили! Ой, убили!”. Сбежались соседи: “Кого
убили? Кто убил?”. А Зелда продолжала кричать: “Убили! Убили! Убили!”.
Она вообще была неплохая женщина, но со странностями. Когда на нее находило,
она начинала кричать одно и то же слово, как испорченная пластинка от
патефона. Вот такие были у Зелды странности, и она продолжала кричать:
“Убили! Убили! Убили!”. На шум пришел всеми уважаемый (все же часовой
мастер, а не кто нибудь еще) Соломон Рудерман. Вид у него был величественный.
Он был в черном пиджаке с синими нарукавниками, чтобы не протирались рукава.
Из-под пиджака выглядывали цицес5 . На голове у него была бархатная, расшитая
серебром ермолка, а на лбу красовалась лупа. При его появлении все утихли,
даже Зелда перестала кричать, такой авторитет был у Соломона Рудермана.
– В чем дело? – спокойно спросил Соломон. – Что за тумул6 ?
– Убили, – закричала Зелда.
– Кого убили, мадам Гимельштейн? – не понял Соломон.
– Кого убили? Петуха моего убили! – не успокаивалась Зелда. – Вот эти
бандиты, – она ткнула пальцем в сторону бабушкиного дома, – убили моего
петуха!
– Покажите мне этого убитого петуха, – попросил Соломон. – Расступитесь,
пожалуйста.
Все расступились и увидели, как этот поганец, этот похотливый тип на их
глазах спрыгнул с одной курицы, взъерошился и погнался за другой. Раздался
такой взрыв смеха, что воробьи, мирно чирикавшие в кустах сирени, испуганно
разлетелись во все стороны.
– Так это тот петух, которого убили? – спросил Соломон. – Представляю,
как он себя вел, когда был живой.
И снова дружный хохот прокатился по Гончарной.
– Но он же весь в крови, – пробормотала сконфуженная Зелда, – что у вас,
глаз нет?
– А ну поймайте мне этого ухажера, – попросил Соломон.
Петуха загнали в сарай, поймали, и, несмотря на его протестующие крики,
принесли к Соломону. Часовщик внимательно осмотрел результат моей работы
и сказал:
– Успокойтесь, уважаемая Зелда. Это обыкновенная художественная краска.
Потом он сделал паузу и продолжил:
– Иден7 . На нашей улице живут люди разных профессий, дай Б-г им удачи
во всех делах. Но художник у нас один, это Липа, сын уважаемой Либе-Ханы.
Но может ли Липа сделать такое? Я решительно заявляю – нет! Липа – культурный
и вежливый молодой человек. Он берет уроки у самого реб Пена. Липа это
сделать не мог. Так кто же это сделал? Мадам Бескина, – обратился он к
моей бабушке, – ваш внук Мойше, дай Б-г ему вырасти здоровым, сейчас находится
у вас? – и Соломон Рудерман замолчал, и все замолчали. Потом он поднял
указательный палец правой руки вверх и произнес: – Если, мадам Бескина,
ваш внук Мойшеле, эта копвейтык 8 нашей улицы находится у вас, то это
его работа. Вот что я вам скажу, евреи.
Но моя бабушка, услышав такие слова, встала за меня горой. Она уперла
руки в бока и подступила к Соломону:
– И что это вы такое говорите, реб Соломон? И как это у вас язык повернулся
сказать такое про моего внука? Это подумать только: “Копвейтык Гончарной
улицы”. Вы бы лучше за своим сыночком присмотрели. Можете даже через стекло,
что у вас на лбу.
Бабушка была женщина спокойная, но если ей “наступали на мозоль”, она
могла дать такой отпор, что об этом помнили долго.
– И что это такое сделал мой Мойшелэ? – продолжала она, надвигаясь на
Рудермана, который как-то сразу утратил свой важный вид. – Подумаешь,
а грейсе цорес9 , он немного подкрасил вашего петуха. Так он даже красивее
стал. – И все рассмеялись. – Это же не петух был, а срам один. Он только
и умеет, что на курей прыгать. А толк какой? Вы же, уважаемая Зелда, цыплят
вывести не можете, на стороне яйца покупаете.
И бабушка торжественно пошла домой.
Вскоре у Гимельштейнов появился новый красивый рябой петух. А старый пропал.
В суп попал, наверно. Впрочем, какой из него локшунсуп10 ?
1 Горе мне (идиш).
2 Эй, злодеи (идиш).
3 Ага! Наш петух побил вашего (идиш).
4 Лейзер, злая собаченка, посмотри, как наш петух избил вашего (идиш).
5 Еврейский религиозный наряд.
6 Шум (идиш).
7 Евреи (идиш).
8 Головная боль (идиш).
9 Большое горе (идиш).
10 Суп-лапша (идиш).
Михаил Хайкин
© журнал Мишпоха