ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №14 2004год

Журнал Мишпоха
№ 14 2004 год

Детство на улице чемпиона

Александр Коварский

Советские люди не сразу поверили, что 22 июня 1941 года началась настоящая война. Много раз на границах происходили “провокации” и “конфликты”. С осени 1939 года пропаганда убеждала народ в дружеском характере отношений с нацистской Германией. А “если завтра война”, то она будет вестись “малой кровью и на чужой территории”.
Наконец, 3 июля по радио выступил сам Великий Вождь. Он впервые обратился к слушателям не с партийным “товарищи”, а по-церковному: “Братья и сестры”. Моя мать сообразила, что это неспроста. Быстро собрав детские вещи, она поспешила со мной на витебский железнодорожный вокзал. Нас провожала младшая мамина сестра, стройная черноволосая красавица Ася. Был жаркий день, трамвай переполнен, но мне нашлось место у открытого окна. Говорят, я был непоседой. На одном из поворотов трамвай качнуло, и я вылетел из окна. Поднялся крик, трамвай остановился, мать забилась в истерике. Стали меня искать – нигде не найти. Заглянули под трамвай – и там нет. Крик, суматоха. Так продолжалось, пока какая-то женщина не вытащила меня из канавы целого и невредимого, лишь ладошки и коленки поцарапаны. Трамвай тронулся дальше, мать то смеялась, то рыдала, не выпуская меня из рук.
“Ты его одна не довезешь, я еду с вами!” – категорично заявила Ася матери на перроне.
И как была в легком летнем платьице, без вещей и документов, решительно шагнула в вагон. Ася училась в Ленинграде в медицинском институте, весной 1941 года вышла замуж за курсанта Военно-медицинской академии и ждала ребенка. Она много занималась со мной, и я долгое время считал, что у меня две мамы.
Все поезда уходили в одну сторону – на восток. Кое-что из этой поездки я помню. Вагон был битком набит потными возбужденными людьми с чемоданами, баулами, мешками. Дети кричали, им было жарко и страшно. Несколько раз происходили воздушные налеты. Паровоз отчаянно свистел, поезд останавливался, люди выскакивали из вагонов и бежали в поле, в лес. Мне эти бомбежки страшно не нравились. Мама и Ася заботливо с двух сторон закрывали меня своими телами и буквально вдавливали в землю, спасали от пуль. Вокруг все кричали.
Страх перед самолетами надолго запал в детскую душу. Всю войну и еще много лет после стоило услышать отдаленный звук мотора, как глаза невольно обращались к небу и тревожно искали черную точку, хотя я прекрасно знал, что самолеты это советские.
Поезд тянулся медленно, за неделю мы добрались до Волги. Все, кто вынужден был остаться, погибли. Мама рассказывала о своем дедушке, моем прадеде Вениамине Кац. В свои 80 лет это был крепкий и деятельный старик, очень набожный. Он жил в местечке Толочин, откуда мать родом.
“Вам, комсомольцам, нужно уезжать, а мне немцы ничего плохого не сделают. Знаю их, был в плену в первую мировую войну. Германия – это культурная цивилизованная страна”, – было его последнее напутствие.
Бедный дедушка Вениамин! Мог ли он предположить, что за несколько лет безумной гитлеровской пропаганды цивилизованная страна превратится в варварскую, а его самого живым закопают в землю?!
Мост через Волгу был поврежден, и мы несколько дней ждали окончания ремонта. Помню, мы с мамой отправились по воду к реке. Кто бывал на Волге, знает, как круто берега уходят под воду и как быстро течение. Мать наполняла чайник, а я держал крышку от него. Вдруг крышка выскользнула из моих рук и быстро-быстро, словно рыбка, поплыла на глубину. Я ринулся вслед (не пропадать же добру!), и через пару шагов меня накрыло водой. Не умеющая плавать мать бросилась в реку и, не найдя меня, отчаянно закричала. На счастье, ее крики услышал какой-то мужчина. Он и вытащил меня. Мне запомнилось, что мужчина был в сапогах. Спасибо ему, неизвестному!
Нас привезли в Ташкент 27 июля, и за время долгого путешествия я подхватил все инфекционные болезни, беспощадно косившие детей в то время. Прямо с поезда меня поместили в больницу как умирающего. Одной из болезней была скарлатина, я задыхался. Во время обхода врачи говорили, что нужно разрезать горло и вставить трубку, это очень пугало. Больница была переполнена, кроватки теснились одна к другой. Дети часто умирали.
Меня спасла бабушка Рива. Она добралась до Ташкента на одном из последних поездов из Витебска и разыскала нас. Бабушке разрешили находиться около меня круглосуточно, поскольку я считался безнадежным. Что она делала – понятия не имею, только меня выходила. У бабушки не было медицинского образования, опытным детским врачом была ее сестра. Своих пятерых детей бабушка лечила сама. Еще в царское время она закончила гимназию, много читала и среди соседей слыла образованной. Помню, у нее были длинные волнистые волосы. По требованию медиков их пришлось остричь, а голову повязать белой косынкой. Однажды под вечер мне стало совсем плохо, температура поднялась выше 40°, я бредил, бабушка всю ночь хлопотала надо мной, а утром врач заявил, что кризис миновал, и я поправлюсь.
Наша семья снимала жилье у зажиточного узбека. Просторный двор по улице Чемпиона (какого – неизвестно) был окружен высоким забором. В центре белели одноэтажные постройки хозяина, росли деревья, кусты, зеленела трава. В конце двора помещались домашние животные: ослик, овцы, козы, а также птицы. Наш не то флигелек, не то сарайчик приютился при входе с улицы на краю выжженной солнцем глиняной площадки. В расположение хозяев ходить не полагалось. Как мы помещались в одной маленькой комнатушке – сейчас не представляю. Хорошо помню эту комнатку с глиняным полом и низким дырявым потолком. В дождь на полу подставлялись ведра и тазики. На единственной кровати как-то устраивались бабушка и дедушка. Осенью Асин живот стал очень большим, на кровати теперь спала она, а дедушка и бабушка – на полу. В конце декабря родился Изя, в нашей комнатке стало еще теснее. Родные не приносили ему, как обычно, подарки и не поздравляли друг друга, а горько плакали. Еще в ноябре пришло сообщение о гибели Леонида Мильштейна, Изиного отца. Много позже я узнал, что весь выпуск Военно-медицинской академии пытались эвакуировать из блокадного Ленинграда на баржах и буксирах. Но 17 сентября на Ладоге разыгрался сильнейший шторм, буксирные тросы полопались, баржи разбросало по озеру, и все погибли. На мысе Осиновец Ладожского озера установлены памятные гранитные плиты с именами курсантов.
…Голод был самым сильным чувством в военное время. Есть хотелось всегда. Мысли были только о том, где бы раздобыть что-нибудь съедобное. Помню, большой удачей казались выменянные на блузку жмыхи, обычный корм домашних животных. Бабушка долго над ними колдовала, и тогда это кушанье считалось необыкновенно вкусным.
Каждый день бабушка покупала два стакана козьего молока: один – для Изи, другой – для меня. В полдень она приносила молоко и ставила на стол. Стол стоял у окна, светило яркое южное солнце, и мне казалось, от стаканов расходились лучи, исходил необыкновенно вкусный запах. Целый день бегал я с мальчишками по улице, вечно был голоден и свой стакан опорожнял одним духом. Изе молоко давали понемногу, и его стакан оставался на столе до вечера. Я знал, что молоко нужно Изе, иначе он не выживет. Но однажды, наигравшись, вбежал в комнату, чтобы напиться воды, увидел Изин стакан с молоком и… Опустошив стакан почти до дна, я опомнился и убежал. Желая потянуть время, вернулся домой поздно. Скандал уже затих, Изю поили подслащенным чаем, ему это не нравилось, и он плакал. Я чувствовал себя очень скверно. Бабушка меня наказала, а потом заплакала.
Изя от плохого питания был слабеньким, плохо развивался. У него была большая голова на тоненькой шейке, худенькие ручки и ножки, вдобавок он косоглазил. Мальчишки с нашей улицы посмеивались над ним, но в обиду я его не давал. Мне до сих пор стыдно перед Изей. Если приедет в гости, искупаю его в молоке, чтобы избавиться от этого чувства, хотя сейчас это рослый человек с квадратными плечами и шеей штангиста-тяжеловеса.
Мама, педагог по образованию, с утра до вечера работала. Ася училась в Ташкентском мединституте, а дети оставались со стариками. Они нас как бы распределили: Изя был “дедушкин”, а я – “бабушкин”. Изе не говорили, что его отец погиб, дедушка все время повторял, что он его папа, и Изя верил.
Хозяин был пожилым худощавым человеком лет шестидесяти. Он занимался торговлей, имел двух жен и много дочерей. Младший мальчик, его любимец, был моим ровесником. Жены хозяина, одна была постарше, жили дружно, как сестры, а может, они и были сестрами, вместе вели хозяйство, воспитывали детей. Хозяин мечтал о сыновьях и хотел меня усыновить, а матери предлагал стать третьей женой. “Все равно твой муж не вернется, на фронте всех убивают. Ты еще молодая. Зачем тебе оставаться одной, да еще с мальчишкой?” – уговаривал он. Я быстро усвоил узбекскую речь и стал связным между стариками и внешним миром.
Иногда хозяин устраивал застолья на восточный манер, обязательно с пловом в огромном чане, и если среди приглашенных были русские гости, сажал меня рядом, и я весь вечер переводил. Разумеется, перед этим бабушка меня мыла и расчесывала вихры, а хозяйские жены наряжали в национальные узбекские одежды. В большой, ярко освещенной комнате пол был устлан толстыми пушистыми коврами, на стенах висели небольшие коврики и украшения. Обувь оставалась снаружи, стульев не было, гости располагались на подушках за низким длинным столом. Я сидел по-узбекски, скрестив под собой ноги. В течение вечера как следует поесть не удавалось, зато после жены отдавали весь оставшийся плов и еще кое-что, и тогда пировала наша семья. Я чувствовал себя кормильцем.
Наверное, я был активней и смелей хозяйского сына. Когда мы уходили со двора, заботливый отец поручал мне оберегать наследника. Однажды моя тетя Мария застала нас далеко от дома на оживленной торговой улице. Мы перекладывали леденцы из одной банки в другую и при этом облизывали их.
– Что ты здесь делаешь, Шурик? – ее изумлению не было предела.
– Разве Вы не видите, продаем конфеты!
Как-то мы отправились на базар. Все лето я бегал босиком и в одних трусиках. Хозяйского сына наряжали в красивый костюмчик, туфельки и тюбетеечку. Наверное, со стороны мы смотрелись как принц и нищий. Вдруг к нам, прихрамывая, подошел мужчина лет 30 в гимнастерке, с медалями, дал мне денег и попросил купить две папиросы. В ту пору их продавали и поштучно. С радостью выполнил я поручение раненого фронтовика. Когда вернулся, ни воина, ни друга на прежнем месте не застал. Ничего не понимая, дважды обежал базар – напрасно. Вернувшись во двор, застал страшный переполох. Мой друг явился домой в том же виде, что и я, – в одних трусиках. Из сбивчивого рассказа, прерываемого всхлипываниями, выяснилось, что, отослав меня за папиросами, “фронтовик” затащил хозяйского сына в укромный уголок и раздел. Во время войны в Ташкенте ошивалось много жулья. Мальчик до вечера не мог успокоиться, он впервые столкнулся с такой подлостью. Я доложил хозяину все по порядку, отдал сдачу и папиросы. Он ничего не ответил, а лишь посмотрел с укоризной.
Маме выдали талон на обувь, и вечером она принесла новые блестящие галоши для меня. Счастливый, вышел я утром на улицу. Узбекские сверстники с завистью цокали языками. Один подзадорил: “А ведь в этих красивых галошах ты не сможешь на дерево залезть!”
Вдоль нашей улицы протекал арык, и по берегам росли большие деревья. Мы, как обезьяны, лазали по ним и прыгали с веток в воду. Я попробовал, и, действительно, в галошах не получилось. “Да ты вообще, наверное, не умеешь по деревьям лазать!” – орава загорелых черноволосых мальчишек весело загоготала. От обиды потемнело в глазах. Скинув галоши, я мгновенно очутился на верхушке дерева. Когда глянул вниз – ни узбечат, ни галош уже не было.
Недалеко от нашего двора находился военкомат. Каждый день по улицам проходили отряды одетых во что попало новобранцев. Рядом с пожилыми людьми шагали почти мальчики. Будущие солдаты пели песни, чаще всего “Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…”
Дедушку Бенциона в армию не взяли по возрасту. Бракер по профессии, он определял, какое дерево в лесу можно срубить, а какое нет. До революции дедушка работал на купцов 1-й гильдии, живших в Петербурге. Он заготавливал лес и отправлял в Ригу, а оттуда – за границу. Купцы полностью дедушке доверяли, раз в году он привозил в Петербург отчет.
Трое дедушкиных сыновей сражались на разных фронтах. Сколько радости было в нашей комнатке, когда почтальон приносил от них и от моего отца открыточки или треугольные письма! Счастью было тесно в четырех стенах, и оно выплескивалось во двор, на улицу к соседям и родным. Коротенькие весточки с фронта перечитывались вслух помногу раз, над ними плакали от счастья. Но приходили и официальные извещения – похоронки. И тогда за высокими заборами на нашей улице уже не плакали – рыдали.
В январе 1943 года после Сталинградской битвы и прорыва блокады Ленинграда в войне наметился перелом. Лица людей посветлели, на улицах чаще слышался смех.
Раз в неделю бабушка и мама водили меня в городскую баню. Однажды разразился скандал: женщины заявили, что я слишком любопытный и внимательно их разглядываю. Чтобы успокоить моющихся, бабушка забинтовала мне глаза. Я играл то в раненного на фронте, то в слепого, но мыться было не очень-то удобно.
В Ташкенте в ту пору нашли пристанище многие беженцы из западных областей страны. Приезжие страдали от непривычной жары, атаковали каждый киоск с газированной водой и потели еще больше. Мудрые узбеки сидели в тени в ватных халатах и тюбетейках, пили горячий чай, не спеша беседовали и посмеивались над новыми людьми.
Большим событием в нашей жизни был приезд отца осенью 1943 года. После ранения ему разрешили недельный отпуск.
“Это твой папа”, – мать подвела меня к высокому, крепко сложенному офицеру в гимнастерке, перетянутой ремнями, с орденами и медалями на груди и пистолетом на боку.
Я растерялся, отца совершенно не помнил, его призвали в армию в 1940 году. То есть я знал, что он воюет, но то был отец из рассказов матери. А к этому, реальному, с запахом одеколона, табака и кожи, с решительными движениями, громким голосом, я за неделю не привык. Мы подружились позже, после войны.
1944-й год начался с освобождения после 900 дней блокады нашего Ленинграда. В доме был праздник. Где-то там, на Волховском фронте, за это сражался отец. В честь побед в Москве гремели салюты, и их слышала по радио вся страна. Много говорили об открытии второго фронта. Стало не так голодно, как раньше. Все ждали окончания войны.
Летом союзники высадились в Нормандии, советские войска перешли в наступление по всему фронту от Балтийского до Черного моря. Началась заключительная фаза войны. И тем горше ощущались потери. В конце 1944 года в Венгрии погиб младший мамин брат Моисей. Перед войной он хотел стать врачом. Но ему выпала иная судьба. Закончив артиллерийское училище, Моисей ушел на фронт. Ему был всего 21 год. Известие о смерти младшего сына сразило бабушку. До этого она целый день хлопотала по дому: покупала, готовила, кормила, стирала, лечила. Я никогда не видел бабушку отдыхающей или спящей, она всегда была на ногах. А тут она словно окаменела. Повернувшись к стене, днями молча лежала на кровати.
В Ташкент привезли сбитые вражеские самолеты. Мы ходили смотреть на них. Радовало, что эта груда металлолома не сможет бомбить и стрелять в людей, но становилось как-то не по себе от доступных прикосновению крестов на крыльях.
Наконец, наступил долгожданный день Победы! Весь Ташкент вышел на улицы. Никогда не видел такого поистине всенародного ликования, такого счастья на лицах и столько слез.
Прошли годы. Давно позабылись эвакуация, голод, теснота. В 1984 году я с женой путешествовал по древним городам Узбекистана. В Ташкенте потянуло на улицу Чемпиона, где прошло мое военное детство. Землетрясение 1966 года полностью разрушило этот район, а затем его перестроили. Я обошел кварталы новых домов, таких же, как в Ленинграде и по всей стране, взгляду не на чем было остановиться. Ничто не напоминало о прошлом. Только жаркое южное солнце обжигало по-прежнему.

Александр Коварский

© журнал Мишпоха