ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №14 2004год

Журнал Мишпоха
№ 14 2004 год

Он мир болезненно любил...

Аркадий Двилянский

Природа наделила папу большими творческими задатками. Не получив специального образования, он знал несколько языков. Кроме идиш и русского, в совершенстве знал иврит, хорошо владел немецким и польским, в меньшей степени – литовским. Со школьной скамьи любил историю, литературу, географию. У него был легкий жизнерадостный характер. Сыпавшиеся в изобилии удары судьбы добавили этому характеру пороховую вспыльчивость. Много говорить не любил. Отличался импульсивностью, быстротой во всем. Даже ходил, казалось, едва касаясь ногами земли. Не шел, а летел, сам того не замечая.
Об отце есть несколько строчек в книге “В маленьком городе Лиде…” (В. Ампилов, В. Смирнов М., “Молодая гвардия”, 1962).
Перед уходом в лес к партизанам отец был связан с лидским подпольем. В книге есть, например, текст, записанный со слов подпольщика Роберта Сосновского: “Роберт во время ремонтных работ познакомился с переводчиком гетто Янкелем Двилянским. Высокий, бородатый Янкель, когда-то готовившийся стать раввином, бродил по путям с книгой, задрав бороду к небу. Полицейские считали его “не в себе”.
– Слушай, товарищ, можно попасть к вам в гетто?
Переводчик строго посмотрел на Роберта сквозь очки.
– Пан, наверное, сумасшедший, – сказал он.
– Мне одного человека нужно увидеть.
– Если пан хочет войти, он, наверное, захочет и выйти.
– Конечно.
– Тогда пусть возьмет что-нибудь подарить полицейскому – марки или вещь. Я научу пана…”
Отец назван здесь высоким. Но это неверно. Сам Роберт Сосновский был очень маленького роста, вот Янкель и казался ему великаном. Тонкий ум удивительным образом сочетался в нем с беспечностью, легкомыслием. В возрасте 14-15 лет исчез из дома на несколько дней. Потом выяснилось, что он с приятелем отправился путешествовать в лодке по реке. Им не довелось увидеть, как Неман впадает в Балтийское море. Знакомые заметили их в другом городе и вернули домой.
У папы был отличный музыкальный слух, хороший чистый тенор, он любил петь, знал много еврейских, русских, немецких, польских песен. Писал стихи на идиш и иврите, самозабвенно любил лес, поле, полевые цветы. Всю взрослую жизнь страдал от отсутствия друзей, способных понять его богатую душу. Работа закройщика в сапожной мастерской, куда устроился в 1945 году, сразу после войны, а затем на обувной фабрике тяготила его. Он оказался жертвой известной в еврейской среде традиции. Сапожным делом занимались отец и дед, а значит – должен был заниматься и он. Между тем, еще дед выступал в любительском театре, где ставили Шекспира...
Кроме театра, в местечке Вороново, там отец родился в 1914 году, было тогда несколько библиотек, в том числе еврейских, несколько клезмерских ансамблей. В то время Вороново, как и вся Западная Белоруссия, относилось к Польше.
С детства отец получил воспитание в сионистской организации. Мечтал уехать в Израиль. Его мечте не суждено было осуществиться. Он предпринял такую попытку один раз, в середине 50-х, когда мы с братом были еще дошколятами. Получил отказ. В те годы уехать было почти невозможно. К тому же Советская власть не могла простить отцу судимость, несмотря на то, что он был репрессирован безвинно, освобожден досрочно и впоследствии полностью реабилитирован.
“Налибокская пуща. Партизанский отряд. Березы, сосны и туман. В отряде началось строительство землянок, готовились зимовать в лесу... У нас был в основном семейный отряд. Люди приходили семьями из соседних городов и местечек, из гетто. Было много детей, их воспитывала одна учительница из Новогрудка. Дети шли по лесу строем и пели: “Я пулеметчиком родился и пулеметчиком помру...”. Вскоре было построено много землянок. Оборудовали оружейные мастерские, сапожные, пекарню, баню. Женщины варили мыло. У нас была подрывная группа, Взрывали железные дороги, пилили телефонные столбы, нападали на полицейские участки. Осенью 42 года немцы сожгли Налибоки. На полях осталось очень много картофеля. Туда посылали сотни людей на заготовку тонн картофеля на зиму. В отряде проживало около трех тысяч человек. У нас появилось кладбище... Однажды немцы устроили облаву. Мы ушли вглубь пущи. Нелегко было на повозках везти через трясину детей, стариков, больных и еще тащить на себе запас продовольствия и оружие. Облава продолжалась два месяца. Многие тогда погибли в лесу. Я решил зайти в Лиду, в гетто, где остались мои родители. Думал навестить их и, когда утихнет, уговорить уйти в лес. Я шел день и ночь, голодный. Зашел в гетто со стороны еврейского кладбища. Поблизости стоял маленький домик, где жила моя семья… Форточка была открыта. Я открыл окошко и залез в дом. Все спали, отец сопел. Потом он открыл глаза, сначала испугался. Всех разбудил. …Слезы. Мама думала, что больше не увидит меня. В гетто было очень тревожно. Голодали. На третий день немцы внезапно окружили гетто. У забора с колючей проволокой стояли автоматчики. Приказали взять с собой одежду и собраться группами для отправки на работу в другой город. У меня перед глазами стоял лес, сосны, друзья мои… Около мельзавода я видел моих родителей последний раз. Перелез через забор и залег в оказавшихся там высоких штабелях. Там оказались еще двое парней. Лежали всю ночь. На рассвете пошли через Советскую улицу до старого кинотеатра, повернули на улицу Лидскую, теперь это улица Тавлая. Моросил дождь, местные люди шли на работу. На нас никто не обращал внимания. Мы, измученные, убитые горем, перешли мостик Лидейки. Увидели ехавшего на велосипеде полицейского с автоматом через плечо. Решили: если он остановится, чтобы задержать нас, набросимся втроем на него и прикончим. Он не остановился. Вскоре мы уже были в лесу, под соснами. Запах хвои меня одурманил. Вторые сутки без еды и воды… И я осознал, что потерял самых близких, дорогих, что есть у человека, родителей, всю семью, которых горькая судьба вырвала у меня навсегда…”, – писал отец в книге “Воспоминания”.
После войны отец поселился в Лиде, женился и стал работать на фабрике за прежалкие гроши. Подрабатывал дома. Делал выкройки для взрослой и детской обуви. Имел с этого не бог весть что. Потому и приносили работу на дом, что брал недорого. Да и делал с дизайнерской выдумкой, хоть и не знал этого слова.
Через насколько месяцев после моего рождения папа был арестован по доносу за одно слово “Израиль”, оказавшееся в найденном у него чьем-то стихотворении. Получил десять лет. Вернулся гораздо раньше, вскоре после смерти Сталина. Мы с братом ходили тогда в детский сад. Михаил в старшую группу, я – в младшую.

Возвращение отца,
Вероятно, это наиболее раннее
воспоминание – впечатление…
…Ночь…
Моя колыбель-качалка
Рядом с кроватью мамы…
Осторожный стук в дверь…
Щелчок выключателя…
На пороге совершенно незнакомый
и бесконечно близкий человек…
Он берет меня на руки…
Мне хорошо, тепло…
Засыпаю…

Когда папу посадили в 1951, мама долго не могла устроить меня и брата в ясли и детсад. Категорически не брали. Как же! Политически неблагонадежные. Семья врага народа. Да еще евреи. Потенциальные, так сказать, враги. Сталин был еще жив!.. Мама обратилась за помощью к директору Лидского завода сельхозмашин Шапиро, в чьем ведомстве находились соответствующие дошкольные учреждения. Директор был смелым человеком. Помог, воспользовавшись хитроумным приемом – в духе советских властей. Идите, говорит, в горисполком и скажите там, что Шапиро, мол, не принимает ваших детей в детсад.
В горисполкоме встали на дыбы. Как так, Шапиро не принимает?! Да кто он такой!!! Немедленно принять в детский садик ни в чем не повинных деток!..
Возможно, нас приняли бы, в конце концов, и так. Ведь не 37-й год. Но представляю себе, сколько бы крови попортили матери, возьмись тот самый Шапиро сердобольно ей помогать “на самом деле”. Уверен: реакция властей была бы противоположной… Умные люди как-то лавировали.
Отец очень любил праздники, особенно еврейские. В эти дни к нам зачастую приходили гости.

Праздничные дни были связаны
С томительным ожиданием гостей:
С самого утра
Настроение торжественно-приподнятое,
Комнаты празднично убраны,
В вазах улыбаются полевые цветы,
собранные отцом,
кажется, и яблони,
И ясень за окном,
И даже соседские куры во дворе –
все готовятся к приходу гостей…
Наконец, долгожданный звонок…
Детям накрывался отдельный стол
В другой комнате… Триумф!..
Гости сидели допоздна,
И не было конца разговорам,
Смеху,
Еврейским песням,
Вздохам…

Именно в такие дни папа выступал на “сцене” нашей крошечной кухни во всеоружии кулинарного мастерства. Он и в простые дни привычно исполнял роль хозяйки. Так повелось издавна. Мама больше уставала на работе в парикмахерской, где ей приходилось всю смену проводить стоя, особенно в сезонные весенние месяцы.
Папино умение приготовить и украсить праздничный стол было общеизвестно. На подготовку встречи гостей уходило все утро и часть дня. Папа ни от кого не скрывал своих кулинарных секретов. Вооружившись полотенцем, он яростно гонял мух на окне, с раздражением приговаривая: “Ах, холерес!”. Мне было интересно приходить на кухню, наблюдать за веселой чехардой, которую, со свойственной ему быстротой и ловкостью, затевал отец с продуктами, посудой, газовой плитой. Иногда я помогал чистить картошку или морковку, но у меня получалось очень медленно. У отца же все горело в руках. Как-то незаметно, сами собой, почти одновременно, готовились холодные закуски, мясной фарш для знаменитых папиных котлет, натирался на терке картофель для драников, фаршировалась рыба, нарезались варенные овощи для винегрета. При этом непременно напевалось что-нибудь вполголоса, а иногда и в полный. Когда все было готово, стол в зале застилался красивой скатертью. Мы с братом носили из кухни тарелки, ложки, вилки, рюмки… Без всего этого праздники и сама жизнь утратили бы нечто очень важное, в значительной мере обеднились бы, обесцветились.
Свой летний отпуск я всегда старался проводить у родителей, хотя бы одну-две недели. В конце отпуска, перед моим отъездом из Лиды, отец подбадривал меня и, быть может, себя. Как бы шутя, говорил: “До следующей нашей встречи осталось всего одиннадцать месяцев. Они быстро пролетят. Смотри: раз-два – и осени уже нет. Потом тяп-ляп – и Новый год. А там уже весна не за горами, и наша встреча будет близко. Зай гезунд!..”
Второго мая 1994 года я вновь очутился в Лиде, в третий раз за тот учебный год. После прошлогоднего переезда моей семьи из Киргизии в белорусский город Могилев я стал часто навещать родителей.
У папы был день рождения. 80 лет! Именинник выглядел отлично: побритый, подтянутый, в светлом пуловере, с “бабочкой”. Он казался молодым и счастливым. Его настроение передавалось всем. В доме царила праздничная атмосфера, как бывало в детстве. Снова, как в прежние времена, был празднично сервирован стол. В центре – ваза с букетом полевых цветов. Цветы собрал отец, ездивший на велосипеде рано утром в лес. В числе гостей – семья Тамары Бородач!..
…Еще зимой папа рассказал мне о том, что занимается переводом с иврита на русский книги об истории евреев Ивья – маленького городка рядом с Лидой. Недавно книга была привезена кем-то из Израиля. Работники городского отдела культуры долго искали переводчика. В Беларуси почти не осталось людей, хорошо знавших древнееврейский. Наконец, то ли в Гродно, то ли в Минске вспомнили о Якове Абрамовиче Двилянском. Он получил первый в своей жизни творческий заказ с последующей оплатой, относительно приличной. Сколько бы он смог сделать интересного, если бы судьба сложилась иначе!.. Отец гордился этим заказом… “Русский знаю намного хуже, – говорил он, смущаясь. – Все же стараюсь делать неплохо. Мой текст обещали отредактировать”.
Этот заказ отец получил через Тамару Моисеевну Бородач – в то время завуча лидской средней школы № 15. С конца 90-х Тамара со своей семьей живет в Израиле. Разыскав моего отца, Тамара Моисеевна принесла ему книгу для перевода. Между ними состоялся любопытный разговор. Тамара сказала, что имеет к книге прямое отношение, ибо родилась в Ивье и провела там детство. Когда она назвала свою девичью фамилию – Кощер, – папа разволновался. Та же фамилия была у его мамы Марии. Он не помнил, где она родилась, но знал точно, что долго жила в Ивье. По его мнению, ошибки быть не могло: Тамара наша родственница…
Через два с половиной месяца после своего восьмидесятилетия отец умер от инфаркта. То лето было в Беларуси неслыханно жарким. Старики не могли припомнить ничего подобного… Две недели спустя в Ивье состоялось спонсированное несколькими международными фондами замечательное театрализованное представление под названием “Ивьевский проект”. Отец с волнением ждал этого представления, был знаком с его автором – известным американским режиссером Томор Рогофф, приезжавшей в Беларусь за несколько месяцев до постановки. Этим знакомством отец был обязан Тамаре Бородач – содиректору международного проекта от Беларуси. Т.Рогофф записала тогда на магнитофоне множество еврейских народных песен в исполнении моего отца. Представление раскрывало художественными средствами – балет на открытой местности в лесу, пантомима, песня, клезмерский ансамбль – довоенную жизнь и военную трагедию двух тысяч евреев – узников Ивьевского гетто. Участвовали артисты прибалтийских театров. Музыку написал нью-йоркский композитор Фрэнк Лондон. В числе музыкантов спектакля был мой брат – Михаил Двилянский, скрипач, заведующий струнным отделением лидского музучилища, а ныне, еще и руководитель народного ансамбля еврейской музыки “Шалом”.
Ивьевский проект, как указано в брошюре, опубликованной накануне спектакля, посвящен расстрелянным в Ивье евреям, в том числе многочисленной семье Т. Рогоффф (около тридцати человек!), а также памяти Якова Абрамовича Двилянского… *
В конце своей автобиографической книги отец писал: “Я не Пушкин и не Бялик… Люблю поэзию, природу. Вы были в лесу поздней осенью? О чем он шумит?.. А весной о чем шумит зеленый лес? А первые трели соловья слышали?.. Кукушка, дятел… Это музыка, гармония, которую нужно слушать, слушать… И этот чудесный мир болезненно люблю, и буду любить всю жизнь!..”.

Аркадий Двилянский

© журнал Мишпоха