ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №14 2004год

Журнал Мишпоха
№ 14 2004 год

Покуда Любовь существует на свете

Михаил Нордштейн

“ТЫ ДОЛЖЕН УМЕТЬ ВСЕ ДЕЛАТЬ СВОИМИ РУКАМИ”.

Его отец Рувун - Лейзер Эйдельман женился на вдове Ревеке с двумя дочерьми. Он тоже овдовел, и к тому времени у него было восемь (!) детей. Его старший сын Беньомен “положил глаз” на красавицу Ревеку, стройную, пышноволосую. Но она предпочла отца. Мстительный Беньомен долго пакостил мачехе.
В новом браке Ревека родила еще шестерых. Рувун - Лейзер часто бывал в отъезде по торговым делам, так что домашними делами и воспитанием детей занималась жена. В 1904-м, в год рождения Гдалика, Рувун - Лейзер умер. Нужно ли говорить, какое тяжкое бремя по содержанию такой оравы детей легло на плечи Ревеки! Семья жила в местечке Смолевичи (30 километров от Минска). Хозяйство почти натуральное: огород, корова, куры, хлеб домашней выпечки… Спустя многие годы Гдалик в письме к племяннице Тане напишет:
“Чуть свет мама встает. Тут же вскакиваю и я, держась за ее юбку, не отходя от нее ни на шаг. Мама сажает меня на печку, а сама, засучив рукава, приступает месить тесто в огромной деже (кажется, так называлась эта емкость). Толкая руки по локоть в это тесто, она трудится в поте лица… Потом тяжелые и крупные буханки ставит в печь. Буханок много, ведь пекла мама хлеб не только для всей своей большой семьи, но и для продажи. Своим тогда маленьким умом я понимал, что маме трудно, но не знал, чем ей помочь, и еще крепче держался за ее юбку…”.
На всю жизнь сохранил он нежную память о матери, так много сделавшей для его воспитания. В ней видел воплощение доброты, порядочности, трудолюбия, материнской самоотверженности. Еще после смерти первого мужа, оставшись с двумя детьми, Ревека поставила во дворе ледник для продуктов. Это стало одним из основных источников существования семьи. Мужики из окрестных деревень, приезжая на рынок, за соответственную плату клали в этот ледник рыбу. Иногда и ночевали в доме Ревеки. Дочери между тем выросли, превратившись в красивых барышень. Естественно, гости на них заглядывались. Однако нравы в семье были строгие. Однажды подвыпивший гость стал переходить рамки дозволенного. Одна из сестер сжала его руку с такой силой, что он сразу же отпрянул.
Ревека кормила Гдалика грудью до трех лет. Жалела младшего “поскребыша”, стремясь влить в него больше живительной силы, словно предчувствуя: выпадут на его долю крутые испытания. По семейному преданию, Гдалик, наигравшись на улице, ставил перед матерью скамеечку и становился на нее, чтобы дотянуться до вожделенного соска. Рос крепким и смышленым.
Как-то мать привела его к сапожнику.
– Смотри, как чинят обувь. В жизни пригодится. Ты должен уметь все делать своими руками. Но дай Бог, чтобы нужда меньше заставляла.
В семье говорили на идиш. Ревека знала польский и белорусский, говорила и по-русски. Понимала: поскольку главная власть – в Москве, русский язык ее детям еще как понадобится. И понемногу вливала им и русский.
Уже полыхала первая мировая война, набирало ход невеселое слово “солдатки”. Десятилетнему Гдалику мать посоветовала помогать писать письма на фронт. Польза двойная: и людям помощь, и продвижение в языке. И он вслушивался в сбивчивый говор женщин, а зачастую это была смесь русского с белорусским, переводил услышанное на бумагу, стараясь облечь в правильные русские фразы. Это стало для него хорошей языковой школой. Пройдут годы, и он, технарь по профессии, будет излагать мысли четко и ясно, писать без ошибок.
Дети от второго брака Ревеки были очень дружны. Старшие во всем помогали младшим. О тех, кто уехал в Минск, неустанную заботу проявляла Добке. Гдалик называл ее своей второй мамой. Оставшихся в Смолевичах опекала Лейке. Всю самую тяжелую работу по уходу за огородом и коровой взяла на себя.
В 1916 году Ревека приехала в Минск к больному тифом 17-летнему Моисею. Самоотверженно ухаживая за ним, она совершенно не заботилась о себе, забывая даже поесть. Сын поправился, а вот сама заболела. Организм, надломленный непосильным трудом, многочисленными заботами, с болезнью не справился…
После ее смерти 12-летнего Гдалика взял в семью живший в Минске старший брат Мейер. И о нем Гдалик будет вспоминать с глубокой благодарностью.
Верно говорят: друзья познаются в беде. Родственники тоже. В Смолевичах случился большой пожар. Сгорел и дом Эйдельманов вместе со всеми постройками. Все работы по строительству нового дома и подсобных сооружений взял на себя Мейер. Это был мастер на все руки. Призванный в Красную Армию, воевал на Украине, попал в плен к Махно. Бежал. Многие годы работал на заводе “Серп и молот” в Москве. Стал старшим электромонтером сложных силовых энергоустановок. Как профессионал в этом деле оказал большое влияние на Гдалика, который тоже пошел по “электрической части”.
Мейер жил трудно. Чтобы прокормить большую семью, вынужден был подрабатывать, особенно во время отпусков. Когда Гдалик сам стал зарабатывать и предложил брату денежную помощь, Мейер отказался.
– Тоже мне Ротшильд выискался. Сам гол как сокол.
Как и старшие его братья и сестры, Гдалик начал трудовую жизнь с ранней юности – сначала рабочим в телеграфной конторе, потом старшим по аппаратной. Воображение юноши будоражили пламенные идеи построения нового мира без эксплуатации человека человеком. “Кто был никем, тот станет всем!”. Он стал комсомольцем, одним из первых в Минске. Ему бы “по идейным соображениям” связать свою жизнь с пролетаркой в красном платочке, комсомолкой, “товарищем по борьбе”. Так нет же, угораздило влюбиться в девушку “чуждого классового происхождения”. Такой в первые дни их знакомства предстала перед ним Сара, младшая сестра моей мамы.

“ЕЗЖАЙ И УЧИСЬ!”

Отец Сары, мой дедушка Мендл, создал цех по изготовлению сапожных деревянных гвоздей, где работали родственники. Для солидности цех назвали фабрикой, так что Сара считалась дочерью фабриканта. Характер у нее был сильный и давал о себе знать еще в раннем детстве. Однажды 5-летняя Сара заявила: “Хочу бульбу!”. Отец стал было накладывать ей в тарелку отварную картошку, но девочка заупрямилась: “Хочу, чтобы дала мама!”. Отец ее капризу потакать не стал. Тогда она подняла визг. Но дедушка Мендл тоже был с характером. Молча взял ее за руку и, отведя в хлев к коровам, привязал к столбу. “Когда не захочешь, чтобы картошку тебе давала только мама, тогда и позовешь меня”. Это был для нее урок послушания. Выросла волевой, но не упрямой и в самых разных жизненных обстоятельствах умела находить разумные решения.
Сара поступила в школу, где учились в основном нееврейские дети. Пришлось сидеть и на уроках Закона Божьего. На еврейку не была похожа: сероглазая, краснощекая, с темно-русыми волосами. Однажды батюшка попросил ее прочитать молитву. Сара встала и … ни слова. Батюшка пытался ей подсказать.
– Ну что, забыла? “Отче наш на небеси…”
Девочка продолжала молчать. Кто-то из детей сказал, что прочитать православную молитву она не может, потому как иудейка. Батюшка стал неистово креститься и освободил ее от своих уроков.
К 18 годам Сара, как и моя мама, окончила гимназию, и в те времена считалась весьма образованной. Отец сказал без обиняков: “Пора замуж”. “Нет, – отрезала Сара, – замуж не хочу. Хочу учиться”. Отец настаивал. Тогда Сара пошла на хитрость: показала ему на одного неказистого парня с признаками дебила. “Ну что ж, замуж, так замуж”. Мой дедушка Мендл от подобной кандидатуры был явно не в восторге и на время со своими требовательными напоминаниями поутих.
Наверное, сам Всевышний послал тогда к ним в гости из Минска двоюродного брата Сары Наума Мазо. Она в тот день вместе с моей мамой месила тесто. Зашел разговор об учебе. Услышав, что Сара хочет получить высшее образование, Наум сказал:
– Так в чем же дело? Поедешь сейчас со мной в Минск?
Счищая с рук тесто, она ответила:
– Поеду.
Отец ее решение не одобрил.
– Одна в большой город? На что жить будешь?
– Ничего, не пропаду, – бодро заявила дочь. – Дадут стипендию. А летом буду собирать щавель и варить из него суп…
Мендл взвился:
– Щавель она будет собирать!.. Да какая ж это учеба на голодный желудок! Не будет тебе моего благословения.
Моя бабушка Марьяся мужа не поддержала.
– Ну что ты напустился на ребенка! Учись, доченька. Как-нибудь поможем. А пока вот тебе три рубля. И возьмешь с собой буханку хлеба.
И Сара уехала с Наумом в Минск. Поселилась в его комнатке. Наум раздобыл для нее кровать…
В один прекрасный день в их комнатушку заглянул приятель Наума Гдалик. Каких только негаданных, судьбоносных встреч не преподносит Его Величество Случай! Это ж надо такому случиться: Гдалик и Сара жили в одном местечке, а встретились впервые в Минске. Впрочем, в тот свой приход к Науму Гдалик ее не застал. Но, конечно же, обратил внимание на вторую кровать.
– Кто это у тебя живет?
– Двоюродная сестра. Между прочим, из твоих Смолевич.
Брови Гдалика поползли вверх. На него произвел впечатление даже не сам этот факт, а как была заправлена постель. Одеяло накрыто белой простыней, натянутой без малейшей морщинки. Сам аккуратист, он ценил это качество в других.
– Познакомишь?
– Что за вопрос!
Русоволосая девушка с внимательным взглядом серых, удивительно распахнутых глаз, в которых одновременно и доверчивая непосредственность, и скрытое достоинство, понравилась ему с первых же минут. Скромная, в меру разговорчива, умеет слушать, полное отсутствие кокетства. Он тоже пришелся ей по душе. И даже не столько внешностью, хотя явно был недурен собой, сколько рыцарством, ненавязчивой предупредительностью.
С каждой встречей взаимное влечение молодых людей крепло. Она почувствовала в нем надежность, порядочность и понемногу отпускала колки. Вечерами они много гуляли, а потом, не сговариваясь, приходили на вокзал и … целовались. На них мало кто обращал внимание: вокзальные поцелуи при встречах – прощаниях – картинка обычная.
Он учил ее политграмоте (уже прочитал “Капитал” Маркса), и она с интересом слушала о прибавочной стоимости, хитростях буржуев в эксплуатации рабочих, о мировой революции. Вышагивая летними вечерами по минским скверам, взявшись за руки, они напевали:
Вперед заре навстречу,
товарищи в борьбе,
Штыками и картечью
проложим путь себе!
Закатное небо казалось им заревом грядущих битв с гидрой мировой буржуазии, после которых на земле должна воцариться вечная справедливость. Гдалик вздыхал:
– Жаль, что ты не комсомолка. Если бы не твое социальное происхождение…
Сара улыбалась.
– Уж какая есть. Так что терпи. И потом же я теперь тоже рабочая, твой товарищ по классу.
Ее заработка на картонажной фабрике едва хватало на питание, причем, скудное. Но молодой девушке хотелось приодеться, сходить хотя бы раз в месяц в кино и – как голубая мечта – в театр. Приходилось экономить на еде.
Однажды Гдалик пришел к ней грустный.
– Как комсомольца меня направляют на западную границу в Негорелое. Начальником отдела телеграфной конторы. На укрепление кадров. По службе-то повышение, но… Трудно мне будет без тебя.
– Мне тоже…
Заполняя анкету по случаю нового назначения, он написал “женат”, хотя в Минске они жили в разных квартирах.
Из Негорелого он вернулся в 26-м. В этом же году умерла бабушка Марьяся. Сара тяжело пережила ее смерть. Гдалику призналась:
– Теперь у меня никого нет ближе тебя.
И они решили жить вместе. В загс не пошли. Что им загсовская бумажка? По их тогдашнему разумению, буржуазный предрассудок, если есть любовь! Настоящая. На всю жизнь. Забегая вперед, помечу: расписались много лет спустя, когда понадобилось свидетельство о браке.
Так уж получилось: ей надо рожать, а тут – госэкзамены. Брать академический отпуск не захотела. Ходила в университет до последней возможности. Экзамены сдала успешно.
1 мая 1927 года родился их первенец Робочка.
После смерти бабушки Марьяси дедушка Мендл женился на сорокалетней Фаине. Вероятно, эта женщина была вполне достойной, но младшие его сыновья Наум и Рува не захотели жить с мачехой и уехали в Минск. Где приткнуться? Ну, конечно же, у сестры. Дети Мендла были дружны, и дружба эта сохранилась на всю жизнь.
Сара предложила жить коммуной. Каждый по очереди готовил на всех. Появились и “фирменные” блюда: у Наума – борщ, у Гдалика – жареная картошка, у Сары – котлеты под названием “жареная Сара”. В этой необычной семье царил дух товарищества. Все, как могли, помогали друг другу. Робочка был общим любимцем. Мужчины гуляли с ним, за что соседи называли их “мальчики с мальчиком”.
Получив диплом педагога, Сара стала преподавать в школе русский язык и литературу. Гдалик оставался рабочим на телеграфе. Ему же хотелось стать инженером-механиком. И он сказал об этом Саре. Она ответила:
– Иди учись.
– Как “учись”? У меня же семья. Мне надо деньги зарабатывать…
– Учись, – повторила она. – И видя его растерянность, пустила в ход тут же придуманный убойный аргумент: – Не пойдешь учиться, уйду от тебя.
Словом, не мытьем, так катаньем заставила его поступить в Минский политехнический, причем, на дневное отделение.
Вскоре его факультет перевели в Ленинград. Институт он оставил.
Сара вознегодовала:
– Как? Ты бросил учебу? Езжай в Ленинград и продолжай учебу.
Он сопротивлялся.
– Ты соображаешь, о чем говоришь? “Езжай в Ленинград…”. Это же не прогулка. Это на годы. Как я вас оставлю?
Она была непреклонна.
– Езжай и учись.
Ей говорили:
– Ты что, в своем уме – отпускать мужа в далекий город, да еще на несколько лет? У тебя же ребенок. Думаешь, он в Ленинграде не найдет себе красавицу?..
– Не найдет, потому что не будет искать.
И Гдалик уехал в Ленинград. Конечно же, с его отъездом ей стало намного труднее. Заработок учительницы весьма скромен, а тут еще пришлось нанять домработницу – присматривать за ребенком, пока Сара в школе. Надо потерпеть, – убеждала она себя. – Вот окончит Гдалик институт, вернется в Минск, и тогда они заживут.
…Шел 1933-й. Сара ждала второго ребенка.
Институт окончил в 34-м. Как Гдалик был благодарен Саре! Если бы не ее непреклонная воля, поддержка, не получить бы ему высшего образования. Гдалик добился, чтобы его распределили именно в Минск. Работать ему выпало в проектном институте, занимавшимся проектированием авиационного завода.
В марте 39-го у них родилась Светлана. Они уже жили в двухкомнатной квартире возле парка Горького. Снова обустройство, добывание то того, то другого. Бытовые заботы нисколько не приглушили любовь.
Сара не ошиблась в выборе профессии. Она теперь не мыслила себя без работы с детьми. Каждый ее урок – как театральная премьера: тщательная подготовка и непременно творческое вдохновение. Никакой рутины, никакой занудливости. И нет уже в классе зрителей-слушателей. Все участники действа.
На ее уроки приходили учителя из других школ. Не раз о ней говорили: “Лепшая з лепшых”. Ей предложили должность директора школы. Велико же было удивление работников РОНО (районный отдел народного образования), когда она отказалась. Административная работа не привлекала. Живая работа с детьми была для нее куда предпочтительней.

ВОЙНА

22 июня 1941-го... Эта дата кровавым росчерком навсегда врезалась в их жизнь, как и в жизнь миллионов, разделив время на “до” и “после”. Мальчики были в пионерском лагере “Прилуки” западнее Минска. Сара и Гдалик поехали туда, чтобы забрать детей. Но их им не отдали.
– Мы всех ребят вывезем организованно, – заверил начальник лагеря. – Я уже звонил в Минск. Сказали, не волнуйтесь, пришлем машины.
Здесь, среди сосновой тишины, как-то не верилось, что идут бои, гибнут люди, что через несколько дней на проселки возле лагеря ворвется лязг танковых гусениц, треск мотоциклов, и среди этих уютных домиков зазвучит чужая речь...
Вернулись в Минск в уверенности: детей, конечно же, вывезут. Другого исхода просто не представляли. А на следующий день прилетели немецкие самолеты, началась бомбежка...
Как правоверный комунист, Гдалик поспешил в райком. Уж там-то, полагал он, в курсе обстановки и дадут четкие инструкции. Но картина, которую увидел в райкоме, его потрясла. Пустые кабинеты. Двери некоторых распахнуты, сквозняки гоняют по полу бумаги.
С Сарой они мучительно решали: что делать? Робы и Миши по-прежнему не было. Снова ехать в лагерь? Автобусы уже не ходят. Ну, предположим, доберутся как-то. Но как знать: вывезли ребят, не вывезли? И если еще не вывезли, то куда с ними? В Минск под бомбы? Нет уж, там, в лагере, безопаснее. Пусть хоть дети спасутся. Не может же быть такого, чтобы их бросили на произвол судьбы.
А Минск уже горел. На улицах – трупы... Немецкие самолеты бомбили, не встречая никакого сопротивления. Надо немедленно уходить.
Они ушли из города в чем были: Сара в белом платье, Гдалик в белом полотняном костюме. У него на плечах – двухлетняя Светлана, за спиной – тощий вещмешок. На дороге попросились в какой-то грузовик. В кузове – военные. Но солдаты все время молчали, и только один за всю дорогу что-то односложно сказал, как показалось им, с немецким акцентом. Машина, свернув с шоссе, остановилась у какой-то железнодорожной станции. Там стоял товарный поезд. Гдалик побежал к дежурному – сообщить о подозрительных людях, а заодно узнать, куда направляется состав. Дежурный стал куда-то звонить, а машина умчалась. Выяснить удалось немного: поезд идет на восток.
Они добрались до Куйбышева. Гдалик поехал искать Центрэлектромонтаж. Эта организация, как он слышал, должна была участвовать в строительстве авиационного завода. Настойчивые расспросы о “секретном объекте” вызвали подозрения. К тому же очень странно выглядел этот гражданин: обросший, бледный, худой – уж не диверсант ли, пробравшийся в глубокий тыл? Его отвели в НКВД. Хорошо, что у Гдалика при себе были документы, в том числе партийный билет. Разобрались. Свели с нужными людьми. После профессиональной беседы, в ходе которой он набросал схему электроснабжения станков, стало ясно: перед ними действительно инженер-электрик.
Рабочими были заключенные. Наряду с уголовниками на стройку пригнали и осужденных по 58-й статье “врагов народа”. В одном из них Гдалик узнал профессора, читавшего им лекции в институте. Работа шла круглосуточно. Из рабочих выжимали все, что возможно. Некоторые не выдерживали огромного напряжения, усугубленного скудным питанием, и падали замертво на рабочих местах. Их заменяли новыми рабочими. В чем, в чем, а в “лагерном материале”, как называли спецрабочих энкаведешники, недостатка не было.
Гдалика назначили старшим прорабом по электромонтажу. Уголовники, попавшие ему в подчинение, пытались его задобрить, чтобы не очень-то прижимал. Пообещали “достать” масло и еще кое-какие продукты. Каким образом собирались это сделать, можно только догадываться: или украсть, или отнять “пайку” у “доходяг”. От их услуг он отказался. Сказал, что не сторонник потовыжимания ради стремления показать свою власть. Однако и халтуры не потерпит.
Инженера-еврея рабочие зауважали. Дело свое знает основательно, не кричит, не грозит карами, как некоторые начальники. Если что-то не ладится, не паникует, не бежит к начальству с жалобой на подчиненных: запороли, мерзавцы, подвели. При этом не только руководил, но мог и своими руками показать, как надо выполнить ту или иную операцию.
Саре тоже было нелегко. Она преподавала в ФЗУ русский язык и литературу. Днем – в училище, вечерами, приткнувшись на своей половине стола, проверяла многочисленные тетради, готовилась к урокам. На ней – и ребенок, и бытовые заботы.
Если бы все невзгоды, выпавшие на их долю в эвакуации, тем и ограничились, они бы обрели душевное равновесие. Идет война, всем трудно, надо потерпеть. Но как снять боль, что вонзилась в них еще в Минске? Где сыновья? Что с ними? Чуть ли не каждый день Сара писала письма в Красный крест, исполкомы тыловых городов, детские дома… Приходили ответы: “Не значатся”, “Сведениями не располагаем”, “Будем иметь в виду”… Иногда вспыхивала искорка надежды. “Эйдельман” – довольно распространенная еврейская фамилия. Кто-то слышал, что дети с такой фамилией прибыли туда-то. Но потом выяснилось: Эйдельманы, но не те. И все-таки надежда не гасла. Детских домов в стране много, далеко не во все посланы запросы.
Работа выматывала физически, но она же помогала приглушить их боль. Завод стал главным смыслом их пребывания в этом приволжском поселке. Как сказочный богатырь, он рос не по дням, а по часам. Строительство началось в июле, а в декабре уже были выпущены первые истребители МиГи. Казалось бы, в Государственном Комитете обороны должны были рукоплескать тому, что свершилось здесь в небывало короткий срок. Но вышло иначе.
В конце декабря 41-го были собраны на срочное заседание все ответственные работники “Особстроя” и завода. Спустя много лет в своих воспоминаниях Гдалик напишет:
“Все собравшиеся в кабинете главного инженера Лукьянова ждут поздравлений с успешным выполнением важного задания. Но почему-то голос главного инженера зазвучал совсем не торжественно. Безо всяких предисловий он просит выслушать содержание телеграммы ГКО, поступившей на завод. Приведу ее по памяти почти дословно:
“Вы выпускаете один – два самолета в день. Вы подводите страну и Красную Армию. Я требую массового выпуска самолетов. Если вздумаете отбрехаться, не выйдет: понесете суровую кару. И. Сталин”.
Так “великий вождь” оценил трудовой героизм строителей завода.
“И далее здесь или в отдельной телеграмме, – продолжает Гдалик, – сказано: “МиГи не нужны. Нужны ИЛы”. И на январь устанавливается план по выпуску ИЛов.
Когда все это было оглашено, на совещании наступила большая пауза. Никто не проронил ни слова. Лукьянов лишь спросил, всем ли ясна ситуация? Всем было ясно. Все устремились к рабочим местам”.
…В январе с заводского аэродрома взлетали первые штурмовики, уходя прямо на фронт. Уж теперь-то, казалось, можно сбавить непомерное напряжение. Но не тут-то было! Стало известно, что выпускаемые заводом одноместные ИЛы в воздушных боях уязвимы с хвоста. Поступило распоряжение: срочно сделать штурмовики двухместными – оборудовать в хвосте место для стрелка-радиста. Снова срочные переделки в технологии, электрооборудовании, снова огромная нагрузка.
Справились и с этим. И лучшая награда строителям – весть о том, что ИЛ-2 стал грозой для врага. Гитлеровцы назвали его “черной смертью”.
…Вскоре электриков перебросили в сибирский город Сталинск (ныне Кузнецк) на такой же “горячий” объект – монтаж алюминиевого и ферросплавного комбината.
Жизнь Сары и Гдалика в Сибири была уже посытнее, чем в Безымянке. Овощи выращивали сами, благо земля для огородов давала вполне достаточно – успевай лишь обрабатывать. Да и почва у подножья Алтая плодородна. Сара работала заведующей детским садом, куда определили и маленькую Светлану.
В феврале 44-го Гдалика как опытного специалиста откомандировали в Гомель на восстановительные работы. Путь пролег через Москву, и Сара решила остаться там. Ехать в Белоруссию, где погибли близкие, где они потеряли сыновей – снова бредить душу.
Гдалик часто писал. Конечно же, он тосковал без семьи. Сара регулярно отвечала, и всегда в ее письмах были строки о Светлане: какую очередную колоритную фразу она “выдала”, какие у нее обновы, как отметили ее день рождения.
После освобождения Минска Гдалик приехал туда, надеясь хоть что-нибудь выяснить о судьбе детей. Их деревянный дом уцелел, сохранились даже некоторые вещи. О Робе и Мише узнать удалось немного: через несколько дней после того, как Минск покинули родители, они пришли домой. Поставили в комнате чемодан, вышли на улицу, и… больше никто из соседей их не видел.
Зато Гдалик узнал о страшной расправе, которую учинили оккупанты и полицаи над евреями и в Минске, и в Смолевичах, и всюду, где устраивали свой “новый порядок”. Что сталось с их детьми? Логика подсказывала, что скорее всего ушли к дедушке в Смолевичи. А куда ж им было еще идти! Но ведь и там, в Смолевичах, все евреи были расстреляны в карьере…
В конце пятидесятых годов мы жили недалеко от Москвы в поселке Красный строитель. Эйдельманы часто приезжали к нам в гости. Гдалик работал ведущим специалистом по реконструкции электрооборудования Гумма и Всесоюзной выставки достижений народного хозяйства (ВДНХ).
Каждый их приезд вносил ощущение особой душевной теплоты и оптимизма. Гдалик с юмором описывал переполох начальства во время визита на ВДНХ Хрущева и американского президента Никсона и явно не светские манеры Никиты Сергеевича. Сара тоже рассказывала забавные истории из школьной жизни, а то и просто их быта. Я затевал с Гдаликом состязание: кто чью руку положит. Себя считал крепким парнем: увлекался тяжелой атлетикой, десяток раз выжимал правой двухпудовую гирю. Но положить руку Гдалика так и не смог.
– Дядя Гдалик, – вопрошал я, – откуда у вас такая железная хватка? Ведь насколько я знаю, спортом вы не занимались, штангу не поднимали…
Он усмехался:
– Это правда: штангу не поднимал. Не до того было. Зато много приходилось держать в руках молоток, отвертку, плоскогубцы, скручивать проволоку… Такие вот регулярные тренировки.
…Вряд ли кто-то из посторонних мог бы почувствовать, какую неизбывную боль носят в себе эти люди. О пропавших, а скорее всего погибших детях, они не говорили: не хотели омрачать нам настроение. Немного знал я людей, умевших так “держать удар”. Другой вопрос, чего им это стоило.
Иногда их приезды совпадали с отпуском моего брата Геры, курсанта военно-морского училища, а затем офицера Северного Флота, где он служил на боевых кораблях. Гера брал в руки гитару, я – мандолину…
Роба – ровесник Геры, а Миша младше меня лишь на три года. Какие чувства испытывали, глядя на нас, Сара и Гдалик, когда мы играли и пели, – об этом можно было только догадываться.
…Сара тронула Геру за плечо.
– А теперь эту песню… Ну, ты же знаешь ее. – И она, не раскрывая губ, помогая себе ладонью, тихо напомнила мелодию. Гера взял аккорд. Я подключился…
Мы с тобой не первый год
встречаем,
Много весен улыбалось нам.
Было грустно –
вместе мы скучали,
радость тоже делим пополам…
Смотрел на Сару и Гдалика – какие одухотворенные лица! А глаза затуманены. Гдалик, сцепив пальцы, сидел, не шелохнувшись. Сара откинула прядь со лба и краешком ладони (я-то видел) убрала слезинку.
Песня словно сложена про них. Все-таки есть в этом заполошном и отнюдь не ласковом мире любовь, да такая, которую не в силах сокрушить никакие испытания. И только смерть может унести ее с собой.
… У Гдалика заболело сердце. Накануне разбирал две печных плиты, таскал ведрами кирпичную крошку. Молодая врачиха, осмотрев его, настоятельно рекомендовала спокойный, щадящий режим в отдалении от столичной сутолоки. Ехать в дом отдыха Гдалик не хотел. Вот-вот должна была рожать Светлана. Но Сара уговорила.
Когда на свет появился Мишутка, Гдалик приехал посмотреть на внука. Лучшего лекарства для себя и не мыслил. Вернулся в дом отдыха просветленный, переполненный радостью. Знать бы ему, что Сара скрывает от него мучившие ее периодически спазмы головного мозга, что их атаки в последнее время участились, бросил бы свой вынужденный отдых, чтобы быть рядом с ней. Уж он бы настоял на тщательном медицинском обследовании, на срочных мерах. Но она, не желая его волновать, держалась, как стойкий оловянный солдатик. Более того, когда очередной приступ прошел, решила навестить мужа. Решение пришло внезапно, будто предчувствовала: другой возможности увидеть его уже не будет.
…Было воскресенье 4 марта 62-го. Гдалика в его комнате не застала (он в другом корпусе играл в шахматы). Пока ехала к нему, чувствовала себя вполне сносно. А здесь опять прихватило… Предстать перед мужем в таком состоянии не хотелось. Оставила бодрую записку и направилась к станции.
Кто-то успел сообщить Гдалику о приезде жены. Прочитав записку, он поспешил к станции. Сара шла медленно, и он ее нагнал. Как они обрадовались встрече. Редкие прохожие с удивлением смотрели на эту пару: люди немолодые, а идут, прижавшись друг к другу, словно влюбленные парень и девушка.
И вдруг она стала оседать.
– Саринька, что с тобой?
Она не отвечала: потеряла сознание. Подошла электричка. Надо было немедленно принимать решение. Он принял его мгновенно: в Москву!
У вокзала ждала вызванная машинистом скорая помощь. Но помочь уже не смогла…
Гдалик вернулся домой поздним вечером. По его лицу Светлана и ее муж Толя поняли: что-то случилось. Предупреждая их вопросы, сказал:
– У мамы инфаркт. Ее отвезли в больницу. – И кусая губы, чтобы не разрыдаться, добавил: – Светочка, тебе лучше пока пожить у Толиных родителей…
Мужество проявляется по-разному. Но всегда в его основе – чувство долга. Придавленный безмерным горем, он уже думал о дочери и внуке. Сразу же оглушить страшной правдой не мог. Нет, не сейчас. У Светланы может пропасть молоко. Он подготовит ее к неизбежному постепенно.
Светлана узнала о смерти матери только после похорон.
Провожала Сару вся школа. Пришли и многие из тех ее учеников, кто школу давно закончил. Она поистине была любимой учительницей, хотя орденов и почетных званий не имела.
...Гдалик пережил ее на двадцать лет. Сколько раз вспоминал он заключительную фразу из любимого Сарой романа Александра Фадеева “Разгром”: “Надо было жить и исполнять свои обязанности”. И он исполнял. Исполнял с радостью, посвятив себя дочери и внуку. Судьба вознаградила его. Светлана стала инженером-энергетиком. Как специалиста высокого класса ее посылали в Германию, Болгарию, Венгрию, Югославию, Японию. У нее дружная семья. После Миши родилась Юля (Гдалик успел ее увидеть). Теперь это взрослые люди. Все получили высшее техническое образование, все профессионалы в своем деле.
В середине 90-х я навестил Гордонов (фамилия Светланы по мужу). Миша с Юлей, аккомпанируя на гитарах, составили прекрасный вокальный дуэт.
На заре нового тысячелетия Юля родила Максима. А мне как-то и не верится, что Светлана уже бабушка. Словно на экране, вижу ту далекую картину: из горящего Минска идут в потоке беженцев двое в белых одеждах. На плечах у мужчины – крохотная девочка.
Впереди годы, где пересеклись горе и счастье… Хрупкий, тоненький стебелек, уцелевший в огненном смерче войны, дал сочные побеги…
Что ж, все закономерно: если невзгоды, обильно выпавшие на долю Сары и Гдалика, не смогли убить любовь, будет продолжаться и взращенная ею жизнь.

Михаил Нордштейн

© журнал Мишпоха