ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №14 2004год

Журнал Мишпоха
№ 14 2004 год

Вспоминая Быкова

Владимир Мехов

Публиковать мемуарное о человеке такого масштаба, как Василь Быков, дело скользкое. Не боюсь сказать, даже опасное для репутации отважившегося выступить с мемуарами. В случае, разумеется, если сам выступивший персона далеко не равновеликая с героем воспоминаний. Потому что у читателя может возникнуть ощущение, что мемуарист “прислоняется” к выдающейся личности. В свете ее масштабности подукрупняет и собственную.
Опасаюсь этого, и сразу оговариваюсь. Да, с Быковым мне посчастливилось быть знакомым без малого пять десятилетий.

Где-то с середины минувшего века: гродненский журналист, начинающий прозаик, он не раз печатался тогда в минской молодежной газете “Чырвоная змена” (на ее страницах в течение, помнится, почти месяца публиковалась даже его ранняя повесть “Последний боец”, не включавшаяся им позднее в книги), а я там заведовал отделом литературы и искусства. Да, по причине нашего давнего знакомства, уже став знаменитым писателем, он откликался на мои просьбы, скажем, о нашем диалоге перед микрофоном республиканского радио, где я также немало лет отработал, или дать мне интервью для просившей меня о таком материале московской газеты. Да, могу припомнить предостаточно общений с ним, не вызванных какой-либо деловой надобностью: просто повстречались, и он был по-товарищески расположен, искренен.
Но сказанным никоим образом не приписываю себя в близкие Василя Владимировича. Я просто один из тех, кому, повторяю, посчастливилось быть с ним знакомым. Ну, позволю себе сказать, хорошо знакомым.
За эти же записки берусь лишь потому, что считаю, будет правильным поделиться в еврейском журнале штрихами того, как претило ему, Человеку с большой буквы, любое проявление антисемитизма. Штрихами, о которых могу рассказать только я.
1.
В дни, когда горестная весть о его смерти облетела страну и мир, Григорий Бакланов выступил в газете “Московские новости” со скорбным словом о Быкове. И привел в напечатанном фрагмент письма, полученного от Василя Владимировича в пору жизни того в Германии, вдали от изрыгавшей на него хулу отечественной прессы, от обзывавших его “литературным полицаем” телеэкранов. “Я здесь взял в библиотеке “Наш современник”, который не держал в руках лет 15, и пришел в ужас, – говорилось в письме. – Он отбросил меня, наверное, в пещерный век. Сколько там гнева и ненависти, сколько яда. И все того же свойства – изощренного антисемитизма… Бог ты мой, что ждет Россию, которую они так любят? Действительно, если Бог хочет кого наказать, то сначала он у того отнимает разум”.
В последней своей книге, которую успел увидеть изданной, – книге подытоживания и осмысления пережитого за прожитые годы “Доўгая дарога да дому”, – говоря о мутном, поднявшемся в России на поверхность после распада СССР, Быков опять-таки с горечью констатирует “вольно почувствовавший” себя там антисемитизм.
Не потому ли, что гнусное это чувство было ему отвратительно, в числе персонажей его известных всему миру произведений читатель не раз встречает и евреев, написанных с симпатией или состраданием. Вспомним мужественного и находчивого ординарца Леву Гутмана из повести “Его батальон”, вспомним идущую босиком по снегу на виселицу девочку Басю из “Сотникова”, еще образы. Почему-то думается, что эти образы вырисовывались автору такими, какими живут на страницах его книг, в определенной степени в пику участившемуся в закатное безвременье советской империи появлению литературных творений густопсового антисемитского толка. К сожалению, выходивших подчас из-под пера писателей, чьи прежние вещи заслуженно пользовались читательской любовью. К примеру, талантливейший прозаик Василий Белов после принесших ему славу повествований из деревенского бытия разродился черносотенным романом “Все впереди” – сочинением столь же пакостным, сколь бездарным.
Не оставались в стороне от этой грязнопенной волны и белорусские литературные издания. Журнал “Полымя” опубликовал в 1966 году повестушку под названием “Сестры” имевшего некую известность как баснописца Владимира Корбана. Впечатление сей опус производил наитяжкое. Не помню уже поворотов его нехитрого сюжетика, но смысл грубо намалеванного был прост, как мычание: остерегайтесь, люди, евреев, не связывайте с ними жизней, белорусские женщины, все они жулики, проходимцы, негодяи, хоть смотрятся, бывает, вполне порядочными, добрыми, интеллигентными.
После знакомства с данным литсозданием я не мог придти в себя. Гитлер и Эйхман, подумалось, могут на том свете с облегчением вздохнуть: есть кому на земле продолжать их дела. Освенцим, Треблинка, Малый Тростенец начинаются с подобных писаний.
Сказать об этом печатно мне никто не позволил бы. Протестовать заявлением в ЦК, в секретариат Союза писателей, еще куда-либо было тоже бессмысленно: в официальных органах хватало единомышленников того, что вызывало с моей стороны протест. И в состоянии оскорбленности, возмущения, бессилия я написал обо всем, что подлым плодом прозаических потуг баснописца во мне всколыхнулось, в Гродно Василю Быкову и Алексею Карпюку – жившим там писателям, которых высоко ценил и знал, как людей чистых, принципиальных, в высшей степени порядочных.
Через несколько недель получил от Быкова ответ. И я ему, и он мне писали по-белорусски. Поэтому здесь то дорогое письмо привожу в переводе:
“Володя, дорогой друг, добрый день!
От своих собственных дел и забот все не находил времени сделать то, что должен был для тебя. Только вчера прочел ту мерзкую стряпню Корбана и первое, что хочется сказать тебе: плюнь и разотри. Антисемитский замах там, конечно, в наличии, но сделано все это так беспомощно в литературном отношении, так неубедительно и по-газетному, что жаль становится нервов ребят хороших, которые из-за этого переживают. Я не понимаю, во имя чего “Полымя” печатало это. Что его в этих бреднях привлекло? Не думаю, чтобы М.Танк (Максим Танк был тогда главным редактором журнала “Полымя” – В.М.) сознательно соблазнился этой антисемитской эстападой, очевидно, не подумал, а кое-кто, возможно, и рад был. Этого хватает пока что в наше время.
Вот такое мое мнение, его разделяет и Алексей. Правда, при случае где-нибудь обо всем этом стоит поговорить. Но не очень волнуясь. Для большого волнения оснований еще будет предостаточно.
Твой Василь.
Привет ребятам!”
Это предчувствие – “для большого волнения оснований еще будет достаточно” – я не раз вспоминал, когда вскоре Быкова начали травить за повесть “Мертвым не больно”. Потоком полились клеймящие его газетные и журнальные публикации. Наталкивался на них, и становилось неловко, что дурил ему голову еще и своим.
Письмо же от него годы и годы бережно храню.
2
В ряд с рассказанным ставлю еще ситуацию.
Известно, писатель Быков любил, чувствовал, понимал изобразительное искусство. С детства имел к этому виду творчества способности и юношей мечтал стать художником. Поступил в Витебское художественное училище, но проучился в нем недолго: учащиеся перестали получать стипендию, а родителям Василя, рядовым колхозникам, содержать сына студента было не под силу.
На протяжении жизни он однако оставался искусным рисовальщиком. Несколько лет назад Рыгор Бородулин издал небольшую книжку “Лісты ў Хельсінкі”. В ней собраны стихотворные письма, которые поэт посылал жившему тогда в Финляндии другу и брату своему Василю, и рисунки – изобразительные ответные послания Быкова в Минск. В графике его и юмор, и цепкая наблюдательность, и безусловный талант.
Когда в январе 1979 года он выступил в московских “Известиях” и в минском еженедельнике “Літаратура і мастацтва” со статьей об экспонировавшейся тогда в Минске во Дворце искусств серии картин Михаила Савицкого “Цифры на сердце”, то статья эта написана была как бы и Быковым писателем, и Быковым художником. Один понимающим глазом видел высокие достоинства выразительных средств живописца, богатство его палитры, смелость кисти, другой отмечал значительность и пронзительность сюжетов полотен, страстность и содержательность говоримого ими, отражение в них испытанного некогда самим создателем – в военные годы после пленения под пылающим Севастополем узником гитлеровских концлагерей. У меня же в связи со статьей состоялся с ее автором незабываемый разговор.
Многие читатели “Мишпохи”, несомненно, помнят, какое негодование вызвала одна из картин серии – картина “Летний театр” – среди еврейского населения Минска. А потом, когда репродукция картины многократно опубликована была за рубежом, – и гораздо шире. Изображены на картине бульдозер со зловещим светом фар, сбрасывающий в яму нагие трупы, и две стоящие фигуры: оскалившийся в дьявольском смехе лагерный палач и заключенный с испуганно-угодливой гримасой, которому предстоит яму с трупами закапывать. У бедолаги подчеркнуто еврейская внешность и на полосатой робе лагерный еврейский желтый знак. Хотел того или не хотел художник, изображенное можно трактовать (искусство обобщает, символизирует!), что евреи в фашистских лагерях уничтожения были в услужении у палачей, едва ли не помогали им творить злодеяния. Это вызвало возникновение у картины прямо-таки митингов протеста. Тем более, и в некоторых газетных статьях о выставке говорилось про персонажей “Летнего театра”, что это палач и его помощник.
Как комментатор литературно-драматической редакции радио, я вел тогда в эфире цикл передач “Встречи в радиостудии” – беседы у микрофона с деятелями литературы и искусства. Могу теперь признаться, в определенной степени руководствуясь желанием дать возможность многомиллионной аудитории услышать толкование самим Савицким того, что так остро воспринималось изрядным количеством видевших будоражащий холст, я пригласил Михаила Андреевича на такую беседу. Было им сказано следующее (цитирую по своей книге “Сустрэчы ў радыёстудыі”, в которой опубликованы подсокращенные тексты части передач цикла – перед публикацией каждый собеседник свои печатающиеся ответы на мои вопросы визировал):
“– Эта картина также о фашистском “новом порядке”. Для названия использовал термин из эсэсовского жаргона. “Летним театром” лагерная администрация называла яму, в которой сжигались люди, загубленные газом. На картине, кроме убитых, которых я написал красивыми, как скульптуры, есть и двое живых. Прошло уже много времени, и не все знают о порядках, существовавших в концентрационных лагерях. Некоторые, глядя на картину, считают, что узник из зондеркоманды – помощник фашистов. Это не помощник. Это тоже жертва. Зондеркоманды формировались из узников еврейской национальности. Их принуждали обрабатывать покойников, а потом сжигать. И это изо дня в день. Многие люди не выдерживали – безумели. Узники из зондеркоманды обязательно потом уничтожались, как свидетели преступлений. Садистское издевательство над людьми!..”
Позднее я понял: Михаил Андреевич был со мной в студии не очень искренен. Не без его, конечно, ведома при печатании в дальнейшем репродукций “Летнего театра” в пояснениях не раз говорилось про стоящих на картине именно то, что при нашей беседе он отрицал, – палач и помощник. А несвободность взглядов большого, безусловно, художника Савицкого от антисемитизма приходится, увы, с прискорбием констатировать, читая теперь его мракобесные интервью шовинистическим российским газетам.
Но тогда я не сомневался, что при создании вызвавшего нехороший шум холста рукой автора ни в малой степени не водило скверное чувство. Злосчастная фигура мне виделась написанной только с состраданием. Об этом при встрече и разговоре на улице (он к тому времени перебрался на постоянное жительство в Минск) я сказал и Быкову – серия картин “Цифры на сердце” широко обсуждалась в те дни у минчан.
Тот уличный разговор в памяти у меня не задержался. Но вдруг через день-два после опубликования его статьи об этой серии в “Известиях” Василь Владимирович мне позвонил. Отношения между нами, повторяю, были добрые и давние, однако никогда не становились настолько близкими, чтобы он звонил не по делу – просто поболтать, обсудить, обговорить не очень важное. Поскольку чуть ранее я беседовал с ним перед микрофоном (с той беседы и начался цикл моих передач “Встречи в радиостудии”), то решил, что ему хочется узнать, когда беседа прозвучит в эфире. Начал об этом что-то говорить, но Василь Владимирович прервал меня, сказал, что судьбой передачи мало озабочен. Не зная все еще, почему же он звонит, я сказал, что прочел его известинскую статью, что, как все пишущееся им, статья очень достойная. В ответ же слышу неожиданное:
– Тебя статья не обидела?
Недоумеваю:
– Обидела? Меня?
– Понимаешь ведь, о чем говорю.
И рассказал, что получил по поводу статьи от человека, которого уважает (имя не назвал, но потом я узнал – от художника Бориса Заборова), огорчившее письмо. Не уточнил, чем оно огорчило, но нетрудно было догадаться – укорялся в письме за то, что при своем авторитете, при том, что считается в Белоруссии совестью нации, в собственном творчестве руководствуется высочайшими моральными принципами, широковещательно (у “Известий” тогда был огромный тираж) похвально отозвался о живописных созданиях, в числе которых оскорбляющее евреев полотно.
Еще рассказал, что писал он статью, за которую, вот, его упрекают, памятуя наш с ним уличный разговор о выставленном Савицким. И запомнил, что я назвал серию “Цифры на сердце” мощным явлением в искусстве. Что спокойно говорил и о “Летнем театре” – для меня еврей на картине был обезумевшей жертвой, а не помощником палача. Соглашаясь, сказал, на просьбу “Известий” о статье, учитывал и это. Он считает, и говорил Савицкому, тот не должен был подчеркивать, да еще отвратительно, еврейство одного из персонажей картины. Основание для поднявшейся волны возмущения, он считает, картина дает.
Мы разговаривали долго. С Савицким Быков тогда товариществовал. Поэтому знал, что тому приходит много полных негодования писем. Знал, что секретарь республиканского ЦК партии по идеологии Кузьмин, обеспокоенный происходившим вокруг картины, рекомендовал художнику убрать с робы изображенного трупозакапывателя желтый знак еврея, но тот отказался. Знал, что Савицкий решил дополнить серию полотном с написанным евреем, которое должно сглаживать негативное впечатление от “Летнего театра”.
В событиях последовавших десятилетий товарищества между ними не стало. В книге “Доўгая дарога дадому” Савицкий только в связи с этим и упоминается: когда-то оба убегали с тошных заседаний Верховного Совета БССР, на которые обязаны были являться как депутаты, но – цитирую – “пройдет время, и … Савицкий резко изменит свое отношение к неизменившемуся по существу режиму, станет его апологетом”.
Нужно ли говорить, как был я звонком и разговором взволнован. Никогда подобного не делал, а в тот раз сразу же, едва положили мы трубки, подробно содержание разговора записал.
3
Так получилось, трепетно ожидавшаяся моей женой Анной Красноперко весть о том, что из производства вышла и поступила в книжные магазины ее книга “Пісьмы маёй памяці”, получена была нами из дома Быкова. Напомню: то книга о страстотерпии Минского гетто, за проволокой которого автор очутилась в юные годы. Книга, сделавшая ее имя известным, вызвавшая сразу же по выходу широкий резонанс, вскоре переведенная с белорусского на еврейский, русский, немецкий языки.
Из Москвы приехала тогда, в 1984-м, телевизионная бригада снимать материал для телеочерка о Василе Владимировиче. Прослышавшей об этом литературной редакции московского радио захотелось, чтобы и для нее в Минске заодно записана была беседа с популярным писателем. Последовал звонок руководству Гостелерадио Белоруссии, и мне дается поручение переговорить с Быковым – на какое время подготовить ему и интервьюеру москвичу студию для записи беседы. Предварительно еще и об этом сидении перед микрофоном с ним договорено не было, и Быков отказался.
Но я о другом. Телефонную трубку в его квартире, когда я позвонил, сняла Ирина Михайловна, жена Василя Владимировича. С Ирой Суворовой, ставшей через годы Быковой, мы в близкий период учились на факультете журналистики Белорусского государственного университета, были, естественно, хорошо знакомы. И, поздоровавшись, она мне сказала:
– Вчера купила книгу Ани. Уже прочла. И под большим впечатлением.
Я посчитал, что речь идет о книге Анны “Сузор’е” – сборнике рассказов, вышедшем несколькими годами ранее, рассказов, подсказанных ей воспоминаниями о послегеттовской, партизанской поре жизни. Удивился, что книга, казалось, давно разошедшаяся, опять появилась на прилавках.
– Нет, нет, – возразила Ирина. – Говорю о книге про гетто. Небольшая такая, в черной обложке.
– Где ты купила? – загорелся я. – Ведь мы еще ее не видели!
– В центральном книжном. На проспекте. Вчера.
Я ринулся в магазин. Увы, книги уже не было. С трудом нам удалось приобрести какое-то количество экземпляров через пару дней. Книга, что называется, была сметена покупателями с магазинных полок с нечастой быстротой.
Пролетело пять лет. Редакция журнала “Дружба народов” готовит к опубликованию перевод книги “Пісьмы маёй памяці” на русский язык.
На самом престижном в Минске Восточном кладбище открывается памятник Владимиру Короткевичу – огромный валун с его именем. Присутствуют писатели, художники, академический люд. Быков все время в плотном окружении – в основном, дамском.
Видит меня. Извиняется перед поклонницами, подходит.
– Хорошо, что встретились. Собирался тебе сегодня-завтра позвонить. Из “Дружбы народов” меня попросили написать пару страниц предисловия к Аниной книге. Книга у нас была, но где-то в скопище на стеллажах затерялась. Не могу отыскать.
– Вася, да по такому поводу я готов ее в зубах принести!..
Понятно, что слово Быкова перед напечатанным в журнале, который выходил тогда более чем миллионным тиражом, в русскоязычном воспроизведении ее исповедального повествования, стало для Ани навсегда предметом особой гордости. А было в том маленьком предисловии большое сострадательное и уважительное чувство:
“Наверное, на протяжении всех лет прошлой войны фашисты отчаянно пытались в своем разбойничьем поведении совместить две трудно совместимые вещи – тотальное уничтожение миллионов и максимальное извлечение из них выгоды в виде подневольного, по существу, рабского труда. Очевидно, по этой причине еврейское гетто в оккупированном Минске просуществовало гораздо дольше, чем в других городах Белоруссии, и агония многих тысяч евреев-минчан растянулась на долгие месяцы… Теперь, спустя десятилетия после тех страшных лет, трудно, порой непереносимо читать обо всем пережитом павшими, расстрелянными, замученными, равно как и немногими (по существу, единицами) перенесшими невообразимые муки и чудом выжившими… В этих сверхэкстремальных условиях на грани жизни и смерти с наибольшей наглядностью проявилась неувядающая сила истинной дружбы и подлинного интернационализма… Именно такие отношения как нельзя лучше свидетельствуют о неистребимых истоках человеческой доброты и общечеловеческих ценностей, о важности которых так остро заявило наше время”.
Быковская мысль, как она всегда весома и дорога людям!
4
Последний раз я разговаривал с ним в сентябре 2001 года. Опять-таки по телефону. Он жил тогда во Франкфурте-на-Майне, а я позвонил ему из Берлина – приехал туда с киногруппой, снимавшей по моему сценарию российско-белорусский документальный фильм об Андрее Громыко, видном советском государственном деятеле минувшего века, многолетнем министре иностранных дел СССР, уроженце Белоруссии.
Позвонил с несколько корыстной, связанной с созданием фильма целью. Когда в 1984 году общественность отмечала 60-летие Быкова, на торжественном вечере в Минске в театре имени Купалы среди других была зачитана и теплая приветственная телеграмма юбиляру от Громыко. В книге “Доўгая дарога дадому” написано, что “только подписав указ, Громыко прислал поздравление молодому герою” (в связи с 60-летием Быкову было присвоено звание Героя Социалистического Труда). В данном случае Василя Владимировича подвела память: в 1984-м Громыко был еще министром и указы о награждениях не подписывал, председателем Президиума Верховного Совета СССР, наделенным такими полномочиями, стал гораздо позднее. Я понимал, что яростно отрицательный ко всему советскому, Быков вряд ли положительно откликнется на мое предложение вспомнить о той телеграмме перед кинокамерой. Но решил попробовать – а вдруг?! Вот ведь была бы краска для фильма!
Никакого “вдруг”, конечно, не последовало – участвовать в фильме Быков не согласился. И дальше мы говорили уже о разном, к причине моего приезда в Берлин отношения не имевшем. У меня сжалось горло, когда он сказал, как годом ранее опечален был вестью об уходе из жизни моей Ани. Как часто здесь, в Германии, встречает людей, хранящих о ней добрую память, читавших ее книгу, помнящих ее встречи с немецкими читателями.
А в ряд с тем, о чем поведано выше, воспоминание об этом разговоре добавляю потому, что услышал тогда от Быкова интересное, разумеется, приятное мне в связи с прочитанной им ранее моей статьей в газете “Літаратура і мастацтва” о рассказе Михася Лынькова “Гой”. Мне ясно: среди тех, кому всплывающее сейчас в моей памяти попадется на глаза, не так уж много будет знающих тот давний трогательный рассказ белорусского классика. Рассказ, начинающийся напевной фразой: “И плакала Рива…”. А чуть ниже: “Плакала Рива… Она полюбила гоя…”. Помнящейся, знаменитой фразой для близких к моему поколению читателей белорусской изящной словесности. Как стоит интеллигентному человеку в ареале русского языка произнести, например, начальную строку “Евгения Онегина” – “Мой дядя самых честных правил…” – и собеседник тотчас продолжит: “Когда не в шутку занемог…”, так в тридцатые – сороковые годы минувшего столетия стоило живущему в Белоруссии школьнику-старшекласснику, студенту, учителю, да и читавшему крестьянину, рабочему, молвить: “И плакала Рива”, – тот, кому молвленное адресовалось, отвечал: “Она полюбила гоя”. Настолько был рассказ известен, популярен.
Поэтично повествуется в нем история, как местечковая девушка-еврейка и молодой красный командир, белорус, постоялец в доме родителей девушки, полюбили друг друга. Хоть произошло это уже во время послереволюционное, черты оседлости уже не существовало, в миропонимании обитателей местечка черта, разделяющая евреев и неевреев, продолжала существовать. Всполошился здесь стар и млад, приметив неодобряемое. Только после чрезвычайных событий “грешная” любовь была благословлена.
В своей статье, опубликованной под рубрикой “Наследие”, я сожалел о том, что в позднейшие десятилетия жемчужина белорусской новеллистки “Гой” перестала быть широко известной. Школьные программы давно обходятся без этого рассказа, хоть именно с “Гоя” началась литературная слава автора. В сборниках избранного Лынькова, издававшихся после войны, этого рассказа тоже не найти: не очень желательной стала тема. В газете “Авив” кто-то написал, будто он был даже запрещен. Нет, запрещению не подвергался, но включался во второй половине века только в дважды издававшиеся неоднотомные собрания сочинений писателя.
Быковым сказано было мне, что статью, называвшуюся “И плакала Рива…”, я написал “славно”. Представляете, что для меня значило услышать это из его уст! А главное, рассказал, что “Гой” был первым произведением белорусской литературы, с которым он в детстве познакомился. Сам еще читать не умел, и рассказ прочитал ему вслух отец. Вспоминает об этом и в книге “Доўгая дарога дадому”.
Я же тогда подумал: если отец посчитал нужным прочитать маленькому сыну такой рассказ, значит уже в отчем доме воспитывалось в будущем великом писателе благородное человеческое качество, которым продиктованы эти записки.
***
После того последнего нашего разговора я слышал иногда его голос только в передачах белорусской редакции радиостанции “Свобода” из Праги. А увидал в последний раз, стоя несколько минут в почетном карауле у его гроба.

Владимир Мехов

В публикации использованы фотографии М. Шмерлинга, а также из семейного архива В. Быкова.

© журнал Мишпоха