У меня иногда спрашивают:
– Вы внимательно вычитываете все журнальные материалы?
– Стараюсь, – отвечаю я.
– А вы замечаете, что у вас иногда начинается материал на одну тему, в середине пишется про другое, третье, четвертое, и дай Бог, если, в конце концов, вы вспомните то, с чего начинали.
Обычно я ничего не отвечаю на такие замечания, а про себя радуюсь, что журнал читают.
Как сказал один мой знакомый писатель, увидев, что его книги сдают в букинистический магазин:
– Раз сдают, значит читают.
А если серьезно, то страсть к детальному описанию всех эпизодов, три, как минимум, лирических отступления в одном предложении, да плюс к этому пару уточнений, – это не только традиции нашей литературы, это черта нашего с вами характера.
Хотите, я расскажу вам один национальный анекдот.
Тогда слушайте. Потому что неумение слушать – это тоже черта нашего характера.
– Скажите, господин Рабинович, вы умеете играть на скрипке?
– Вы знаете, десять лет назад, – ответил Рабинович, – у меня был брат, который старше меня на десять лет. Как-то летом он отправился на отдых в город Житомир, где поселился в одной из лучших гостиниц, где он провел чудное время, имел бассейн и сытый обед, за которым познакомился с одной красоткой, которую страстно полюбил и которая от него забеременела и сделала аборт. Так вот она-таки умела играть на скрипке.
Можете себе представить, каково редактору вычитывать такие материалы. Когда в конце предложения не помнишь, с чего оно начиналось.
Но это еще не все. Жаловаться на свою судьбу, так по полной программе.
Я вспоминаю такой эпизод.
Когда я был маленьким, к нам домой приходил Пиня – папин друг. Одинокий человек, контуженный во время войны. Он приходил к нам, и мама или бабушка его кормили. Готовить они умели великолепно, до сих пор вспоминаю, какие латкес они доставали из печки, а какой был куриный суп с клецками – у нас дома этот суп называли по-еврейски – мит кнейдлех: наверху янтарного моря с белыми фарфоровыми берегами тарелки плавали островки жира. С тех пор, мне кажется, я никогда так вкусно не ел. Но я отвлекся. Так вот, о чем бы ни шла речь, Пиня обязательно должен был внести маленькую поправку. Если папа говорил, что до озера 42 километра, а папа был страстным рыбаком, то Пиня, который никогда в жизни не был на рыбалке, тут же включался в разговор:
– Правильно, правильно, правильно, – быстро-быстро повторял он одно и тоже слово и тут же уточнял: – 42 километра и 186 метров.
Мы ждали этих уточнений. Как мне кажется, папа специально провоцировал их, и все смеялись. Тогда я думал: какой странный человек Пиня, обязательно все должен поправить. Теперь, когда я стал редактировать еврейский журнал, я понял – это не Пиня странный человек, это мы все вместе взятые – странные люди. Понимаете, странный народ. Во-первых, все знает, и, во-вторых, все обязательно должен уточнить. Спать не будем, если не найдем ошибку и не внесем поправку.
Я как-то спросил у редактора одного русского издания:
– Много к тебе приходит писем с уточнениями, поправками?
Он странно посмотрел на меня и сказал:
– У нас грамотная газета. Конечно, бывают ошибки, но кто их замечает.
– А у нас, даже если нет ошибок, все равно их все видят.
Так что у нашего журнала не только еврейское название “Мишпоха”, не только статьи на еврейские темы. Он национальный по своему характеру.
* * *
Нам есть, чем гордиться. Нас не только читают люди от мала до велика, нам пишут и дети, и почтенные мудрецы. Я, откровенно говоря, не знаю, сколько лет самому юному автору, а вот самому почтенному было уже за сто. Его звали Семен Левин. В детстве родители называли Шлемка. Какие красивые имена. Каждая буква поет. Недавно Семена Борисовича не стало…
Он писал воспоминания о еврейском местечке Щедрин под Бобруйском, где прошли его детство и юность. Однажды он позвонил мне:
– Хотите напечатать в “Мишпохе” мои воспоминания, приходите, – сказал он.
Мне стало любопытно, и я пошел к Левину в гости. Жил он в старом доме, без лифта, на третьем этаже. Каждый день, хотя бы раз, не смотря на погоду, выходил на улицу. Когда было девяносто пять, еще участвовал в концертах, которые организовывали ветеранские организации, выходил на сцену, читал стихи.
Семен Борисович уступил мне место за письменным столом, и я принялся читать рукопись. Почерк у него был неразборчивый. Такой почерк я встречал у людей, которые с детства учились писать на еврейском, а потом уже взрослыми перешли на русский язык. Русские буквы они по-прежнему пишут справа налево, и получаются они у них очень похожими на еврейские.
Я надел очки. И тут же услышал за спиной голос Семена Борисовича:
– Молодой человек, сколько вам лет?
– Сорок семь, – ответил я.
– Как рано вы надели очки. А что Вы будете делать в девяносто пять? Я вот только недавно стал читать в очках.
Воспоминания Семена Левина – это предпоследний день еврейского местечка в восточной Беларуси. Еще не разверзлась земля и в образовавшуюся бездну не канула целая цивилизация, но стрелки часов уже начали свой последний круг.
“В Щедрине было восемь синагог. Самая старая синагога так и называлась – ди алте шул. Она сгорела. Отстроили новую и все равно по-прежнему ее называли – ди алте шу,.. – вспоминал Семен Борисович. –
Правила в местечке были строгие. Однажды одного из бохеров (учащихся ешивы) увидели с девушкой. Они гуляли в кустарнике. Все местечко шумело: “Что за нравы”. Парня изгнали из ешивы…
В синагоге торжественно отмечалось 300-летие дома Романовых. На биму поднялись урядник, стражник. Сабли наголо. Дядя Алконе что-то зачитал из Торы. Синагогальный староста-габай произнес речь. Хор с кантором спели “Боже, царя храни” на идиш…
Многие жители окрестных деревень знали идиш. А местечковые умели говорить по-белорусски, по-русски. Но иногда в разговорах местечковых с деревенскими была целая мешанина из разных слов”.
Семен Борисович вспоминал такой эпизод.
Тетя Двойра говорила крестьянину:
– Фир мир а голц.
Фир – это глагол в повелительном наклонении “вези” и числительное “четыре”.
Крестьянин не расслышал, и тетя Двойра повторила, как она считала, на русском языке:
– Человек, четыре мне дровы”.
Смешно и грустно. Вот уж действительно еврейский юмор – смех сквозь слезы. Читаешь смешные вещи и понимаешь, что этот рассказ, как свеча, зажженная в день поминовения.
После выхода девятого номера “Мишпохи” мы встретились с Семеном Борисовичем в кафе, где собрались авторы журнала. Левин тихим, слегка дрожащим голосом читал свои стихи. Делал большие паузы между словами. Я подумал – возраст. Но где-то через полгода имел на собственном опыте возможность убедиться в том, что голос у Семена Борисовича по-прежнему твердый и прошлый раз он просто волновался.
Семен Борисович позвонил мне и сказал, что хочет издать собственную книгу. Не возьмемся ли мы за ее издание в библиотечке журнала “Мишпоха”?
Я посмотрел рукопись. Это были стихи. Стихи Семен Борисович писал всю свою жизнь: и когда юношей уехал из местечка учиться в Москву, и когда служил в Красной Армии, и когда праздновал победу над фашистами. Биография человека, прожившего долгую и интересную жизнь, в стихах. Есть удачные строфы, есть те, которые бы я редакторским правом удалил из рукописи.
Мы встретились, я посоветовал Левину издать книгу, в которой будут не только стихи, но и семейные фотографии, отрывки из воспоминаний, опубликованных уже в нашем журнале. Естественно, часть стихов сократиться.
Семен Борисович сказал, что подумает, поработает, и мы встретимся. Он звонил мне пару раз, я говорил, что, конечно, приду, но был занят и выбрался только спустя месяц. И вот здесь я понял, что у Левина по-прежнему хороший, крепкий голос. Вычитывал он меня по всем правилам командирского искусства, которому, вероятно, научился в армии.
…Первая книга Семена Борисовича Левина “Я прожил век. Дай Бог вам столько!” вышла в день его столетия в марте 2002 года. Наверное, это надо было занести в Книгу рекордов Гиннеса. На дне рождении, в кафе, где собрались дети, внуки, правнуки, праправнуки, состоялась презентация книги. Пишу и думаю, что слово “презентация” как будто прилетело в этот текст с другой планеты. Уж совсем не подходило оно ни к Семену Борисовичу, ни к его стихам, которые появились на свет задолго до того, как это слово пересекло границу русского языка.
На столетний юбилей дети подарили Семену Борисовичу “Parker”. Настоящую ручку с золотым пером. Наверняка, знали семейную историю и не побоялись напомнить Семену Борисовичу о грустных годах. В 1934 году Левину подарили “Parker” английские рабочие из делегации “Профинтерна”. А в 1937 году, когда его пришли арестовывать, ручку с золотым пером забрали как вещественное доказательство, что он американский шпион.
У Семена Борисовича был друг Иван Иванович Иванков – красный комиссар. Они жили по соседству. Их дети играли в одной песочнице. В 1937 году их репрессировали почти в один день. Они сидели вместе. Семен Левин вышел на свободу, а Ивана Иванкова расстреляли, как врага народа. Портрет Ивана Иванкова все годы висел над кроватью Семена Борисовича.
Дети Левина и Иванкова, которым родители дали революционные имена Вилен и Нетта, выросли, стали мужем и женой. Сегодня у них растет внук, которого зовут Иваном. Иван Левин. Человек с русским именем и еврейской фамилией.
Нет с нами Семена Борисовича. Но в редакцию по-прежнему приходят письма с просьбой дать его адрес, телефон. Пишут дети, внуки тех, кто когда-то жил в местечке Щедрин…
* * *
Пускай это мне зачтут вместо извинения. Дело было так. Аркадий Крумер прислал для журнала “Мишпоха” рассказ. Прислал из Израиля, где он сейчас живет. Рассказ был смешной. Я пишу “был”, и вы поймете, почему я это делаю в прошедшем времени.
Рассказ отдали в набор. Сейчас все набирают на компьютерах, а с этими компьютерами вечно какие-то истории. Первую (большую) часть рассказа компьютер запомнил, а вторую – извините, стер.
Потом была верстка. Рассказ встал как раз на одну страницу. И никто не обратил внимания: есть в нем концовка или нет. Потом был корректор. В рассказе Крумера (или вернее в том, что от него осталось) не было ни одной ошибки. И это главное. Потом гранки должен был читать я. Но рассказ Крумера я отлично помнил. Смешной, умный. У меня и при первой читке не было ни одного вопроса. И я, глянув на рассказ одним глазом, перевернул страницу.
Читатели обсуждали что угодно, но рассказ Крумера они обходили молчанием. Теперь то я понимаю, в чем дело. Они не поняли его. И боялись признаться в этом, а вдруг посчитают дураком. Лучше молчать.
Потом позвонил из Израиля Крумер. И спросил:
– В чем дело?
– Но рассказ то еврейский, – ответил я, уже готовый к этому разговору.
– Ну и что? – не понял Крумер.
– Значит, он должен быть обрезан.
А что я мог ему еще сказать?
* * *
Недавно я вернулся из поездки по Израилю. Аркадий Крумер организовал серию выступлений в разных городах страны. Выступления проходили успешно. Я рассказывал про журнал “Мишпоха” и всякие редакционные майсы, рассказывал о поездках по местечкам, Аркадий Крумер читал юмористические рассказы.
Но однажды, это было в Ашдоде, мы почувствовали, что зал замер в каком-то напряжении. Зрители явно чего-то ждали, и с каждой минутой ропот нарастал. Мы читали самые смешные вещи, на ходу перекраивали репертуар, но зрители не реагировали. Наконец, женщина из первого ряда спросила:
– А когда вы будете петь песни?
Мы переглянулись, не понимая в чем дело. У меня слабо с музыкальным слухом, а Крумер, насколько мне известно, поет не намного лучше, чем я.
– Так вы не собираетесь петь песни? – с возмущением повторила свой вопрос женщина. – Тогда верните деньги за билеты.
– А почему мы должны петь? – спросил Крумер.
– Идите, почитайте рекламу, – загудел зал.
Пока Крумер читал очередной рассказ, я побежал к выходу, где висела реклама. На плакате было написано: “Аркадий Крумер и Аркадий Шульман. В программе: песни, танцы, юмористические рассказы”.
Вечер в Ашдоде мы кое-как довели до финала. Но с тех пор каждое выступление я начинаю словами: “Уважаемые господа! Петь и танцевать я не умею”.
* * *
Вы представляете, какое счастье мне привалило. На концерте рядом со мной сел человек, который пишет стихи на идиш, но которого нигде не печатают.
– Хотите, я вам прочту новые стихи? – сходу спросил он.
Неудобно было сказать “нет”, и я согласно кивнул головой.
Это были не стихи, а какой-то набор слов на идиш, бессмыслица и белиберда. Но мне не хотелось обидеть человека и я, стиснув зубы, слушал его опусы.
– Ну как? – после каждого стихотворения спрашивал он.
Я говорил “хорошо”, думая, что на этом новые стихи закончатся. Но не тут-то было. Наверное, я был первым человеком, хорошо отозвавшимся о его стихах, и он стал мне читать стихи из блокнотов десятилетней давности, которые почему-то носил с собой. Я не знал, как избавиться от такого соседа. И в конце концов у меня вырвалось:
– В этом стихотворении что-то не то.
Поэт с жалостью посмотрел на меня, поспешно рассовал по карманам записные книжки и отвернулся к сцене. Больше он со мной не разговаривал.
* * *
Я получил письмо по электронной почте от господина Оксенгорна. Он писал, что в книге “Вечная память”, где перечислены фамилии погибших в годы войны витеблян, фамилия его дяди написана неправильно.
Я обратил внимание на адрес отправителя электронного письма. Там латинскими буквами было написано Нинбург.
Я обрадовался. Осенью планировал быть в этом немецком городе. Надеялся, что новый знакомый поможет организовать встречу с читателями. Написал об этом.
Через месяц получил письмо. Уже не по электронной, а по обычной почте. На конверте та же фамилия Оксенгорн. Письмо пришло из Иерусалима. Подумал, что еще кто-то из родственников погибшего солдата увидел ошибку в книге и спешит ее исправить.
Раскрыл конверт и начал читать:
– Я никогда не был в Нинбурге. Наверное, это красивый город. Нинбург – это фамилия моей двоюродной сестры, с чьего компьютера я отправил вам письмо…
И я подумал, что по нашим фамилиям можно изучать географию земного шара: Берлины, Парижи, Лондоны, я уже не говорю о Полоцких, Оршанских, Минских, Слонимских, Городокерах и прочих.
Кстати, Оксенгорн – это название горы в Австрии, в 40 километрах от Зальцбурга. Однажды я, ради шутки, в еврейском семейном лагере, куда меня пригласили выступить, спросил:
– Есть ли в зале люди с фамилией Зальцбург?
Сейчас не только Зальцбургов, уже и Рабиновичей у нас разыскать трудно.
И вдруг встает семейная пара и говорит:
– Мы – Зальцбурги.
* * *
В Витебск для выступления в литературном вечере приезжала известная израильская писательница Дина Рубина. Многие помнят ее еще по публикациям в журнале “Юность”. Там была рубрика “Зеленый портфель”, где совсем молоденькая Дина опубликовала первые рассказы. Прозаик она от Бога, с хорошим чувством юмора и читать ее – удовольствие.
За год до приезда Рубиной в Витебск мы опубликовали ее рассказ “Майн пиджак ин вайсе клетка” в журнале “Мишпоха”. Обычно мы печатаем фотографии авторов, кратко рассказываем их биографии.
Фотографии Дины Рубиной у нас тогда не было. Мы связались с ней и попросили прислать снимок.
– Печатайте любой, какой найдете. Я все равно не фотомодель, – с московской бравадой ответила Дина.
“Любой, так любой”, – подумал я и пошел в библиотеку искать журналы или газеты с ее фотографиями. Нашел в “Иностранце” рассказ Дины Рубиной. Здесь же был опубликован ее снимок. На меня смотрели глаза уставшей от жизни, немало повидавшей женщины.
“А пишет с таким задором, с такой иронией, что хочется жить”, – думал я, глядя на эту фотографию.
Не смотря на уставший вид героини, сделан снимок был профессионально.
Дину Рубину я никогда в глаза не видел, сравнивать мне было не с чем. И я решил воспользоваться этой фотографией, только чуть-чуть ее перекадрировать, чтобы не было разговоров, что мы без спроса взяли “чужой” снимок.
Когда Дина приехала в Витебск, мы договорились встретиться в кафе и вместе пообедать. Я пришел точно в срок, увидел за столом знакомую компанию, приехавшую вместе с Рубиной, и стал искать глазами Дину. Никого, похожего на опубликованный нами снимок, за столом не было.
Я представился. И вдруг симпатичная женщина, с очень выразительными и жизнерадостными глазами, сидевшая как раз напротив меня, спросила:
– Ну, какая сука вам дала мою фотографию?
Ошарашенный такой встречей, я честно, как на допросе, признался, что взял фотографию из газеты “Иностранец”.
– Не видела я этой газеты, – сказала Дина. – Но ни секунды не сомневаюсь, что такую фотографию могла “подсеять” только моя подруга.
Мы выяснили, что автор снимка – наша общая знакомая, посмеялись и больше не вспоминали за столом неудачную фотографию.
После обеда Дина захотела посмотреть город. Тем более, что о Витебске она много слышала, но ни разу у нас не была.
Я рассказывал что-то о шагаловских праздниках, которые проходят каждый год под открытым небом, и не обратил внимания, что меня, буквально, поймал за руку мой старый знакомый.
– Говорят, сегодня литературный вечер Дины Рубиной? – спросил он.
Я утвердительно кивнул головой.
– Что она будет рассказывать?
– Не знаю, – ответил я, и, увидев улыбку на Динином лице, решил ее представить.
И здесь мой знакомый, видевший до этого Рубину тоже только на фотографии в журнале “Мишпоха”, выдал фразу:
– Не может быть. Я же знаю, Дина Рубина – женщина в годах.
Я готов был провалиться сквозь землю, а мой знакомый, решив, что я пошутил, на прощание добавил:
– Ладно, увижу Дину Рубину вечером на концерте.
Не знаю, кто и как поступил бы на месте Дины. Но она не только хороший писатель, она еще и очень умная женщина.
Дина засмеялась, и мы продолжили разговор о шагаловских праздниках.

* * *

В одном из номеров журнала “Мишпоха” мы опубликовали статью старшего научного сотрудника Музея-усадьбы И. Репина “Здравнёво” Валерия Шишанова. Она называлась “…Предназначен им для одного этюда”.
Статья интересная. Я пишу это не для рекламы журнала и уж вовсе не потому, что Валерий Шишанов – хороший человек и мой друг. Как говорится, “Платон мне друг, а истина дороже”.
Валерий Шишанов исследователь творчества художника, пишет о витебском (здравнёвском) периоде в жизни Ильи Репина; о его частых встречах с евреями, что было не мудрено. В то время больше половины населения Витебска составляли евреи. Вот строки из письма художника В. В. Стасову: “Но какие чудесные типы в Витебске, вот где Библию изображать, и мавров даже можно – чудо, какие есть!”.
Многие видели и помнят картину Ильи Репина “Бурлаки на Волге”. Уверен, менее известны “коллеги” бурлаков с Западной Двины, которых здесь называли “лайбовники” (от слова “лайба” – барка). Так вот лайбовниками в большинстве своем были евреи. Здравнёво находилось на берегу Западной Двины. Илья Репин часто видел лайбовников., слышал их разговоры: странную смесь идиша и крепчайших русских слов. До него доносились песни. Илья Ефимович не понимал слов, но чувствовал их горечь. Валерий Шишанов в статье приводит цитату из репинского письма В. В. Стасову: “…с огромными парусами идут они против течения быстрой реки от Витебска до Суража, Велижа вверх, а оттуда несутся по быстрому течению.
Лайбовники большей частью… (евреи), …тяжело шагают вверх, опираясь на палку, влегши в широкую лямку и часто босые. По острым камням, тогда мрачно, злобно и молча глядят они исподлобья…”.
Есть небольшой карандашный рисунок Ильи Репина “Бурлаки на Волге”. Крепкие были ребята-лайбовники и отчаянно смелые. Не знаю, можно ли это увидеть на рисунке Ильи Репина, но те, кто знал и помнил их, в один голос говорили об этом. Лайбовничество было семейной профессией для Стерензатов, Темкиных, Гинзбургов. Жили они на берегу Западной Двины в районе Витебска, который назывался Песковатики. Мне доводилось встречаться и беседовать с детьми и внуками этих людей.
Чем больше я узнавал о лайбовниках или, как их еще называли, лалах, тем больше удивлялся. Думал, что кулачный бой – стенка на стенку – это русская традиция. Такая богатырская забава. Когда на масленицу на лед реки выходили молодцы. Оказывается, в Витебске этим любили забавляться евреи. Лалы. Выходили и дрались с теми, кто жил на противоположной стороне реки. Тоже неслабые были ребята с Полевайки. Так назывался еще один еврейский район города. Говорят, туда полиция боялась приходить. Но песковатинские неизменно брали верх в кулачных боях. Впрочем, о лалах отдельный рассказ.
В статье “…Предназначен им для одного этюда” Валерий Шишанов утверждает, что усадьбу в Здравнево построила бригада евреев-плотников. И подкрепляет свои выводы надежными аргументами. Во-первых, под фронтоном мезонина в рисунке решетчатого ограждения угадывается звезда Давида с усеченным верхним углом. Другими словами, на орнаменте, который выпилили плотники – обрезанный магиндовид. Дважды еврейский орнамент: магиндовид, да к тому же обрезанный. Были у Валерия Шишанова аргументы и повесомее. Из тех же писем И. Репина. Своей ученице В. Веревкиной художник писал: “Мастера большей частью евреи, и между ними особенно главный строитель – люди сметливые, ловкие и способные понять и сделать по моему вкусу”.
Но вот ни имен, ни фамилий строителей Здравнёво научные сотрудники музея не знали и вряд ли надеялись, что когда-нибудь узнают.
Прошло два года, и однажды мне позвонила моя одноклассница Света Персиц и сказала:
– Прочла в журнале про репинскую усадьбу. Так вот, мой старый друг Александр Котт (он живет в Америке) рассказывал мне как-то, что эту усадьбу строил его дед вместе со своими братьями.
Я попросил адрес Александра Котта, написал письмо и выслал ему журнал. Прошел месяц или чуть больше, и я получил из Америки ответ. Александр Котт утверждал, что все рассказанное Светой Персиц – правда.
“В 1893 году художник начал перестройку дома по своему вкусу, – писал мой американский корреспондент, – и нанял для этого местных мастеров. Одним из этих мастеров был мой дед Рувим Хасин. Дом Рувима стоял в Витебске на Великолукском тракте, который вел в Здравнёво, и это, вероятно, как-то сказалось на том, что мастер был нанят на работу…”.
Письмо большое, обстоятельное. Сегодня я уверен в правдивости каждого написанного слова. Но когда я получил это послание, подобной уверенности у меня, естественно, не было. Я позвонил Валерию Шишанову и сказал:
– Заварил – расхлебывай.
В секторе рукописей Русского музея удалось обнаружить письмо Ильи Ефимовича Репина к своей дочери Вере: “Теперь у нас на всех верхних балконах поделаны скамейки для спанья. Опять работали Рувим с Ицкой…”.
Ицка – это, вероятно, брат Рувима Шмуел-Итче, печник, каменщик и в остальных делах мастер на все руки.
Александр Котт изложил в своем письме родословную Рувима Хасина.
“Рувим родился, вероятно, в Витебске, примерно в 1859 году. Его отец, Залман Хасин, был, видимо, в юности раввином, но его отношения с общиной не сложились, и он стал скромным меламедом. У Рувима было несколько братьев. Авраам-Мейсе… Шмуэл-Итче… Мендел-Меир. Жену Рувима звали Хая-Риша Дорфман, дочь Шмерла”.
Старые идишистские имена сейчас редко встретишь. А людям, которые лично не соприкасались с ними, их трудно даже выговорить.
Столярное и краснодеревное дело Рувим изучал в Витебске будучи подмастерьем. Потом пошел в армию на царскую службу. Службу провел в специально организованной для него мастерской, где чинил мебель для офицерских семей. Мебель была не то, что теперь: витые ножки, резные подлокотники – не шкафы и кресла, а произведения искусства!
Рувим так здорово все делал, что ему предложили остаться на службе с унтер-офицерским званием. Для еврея это был потолок военной карьеры. Рувим отказался и вернулся в Витебск.
В начале века его настойчиво вербовали поехать в Нью-Йорк работать на мебельной фабрике. Хасин было согласился, но потом узнал, что придется работать в субботу, и наотрез отказался.
Рувим с товарищами, вернее, с родственниками, построил для Ильи Ефимовича Репина замечательную усадьбу. Вот как писал о ней сам художник: “У меня теперь очень удобная, хорошая, оригинальная мастерская. Дом тоже небывалый по своим удобствам, оригинальности и простой дельной затейливости. А башня в центре возбуждает всеобщее удивление”.
Эту башню построил лично своими руками Рувим Хасин и любил об этой постройке вспоминать. Наверное, это было его самое большое достижение в плотницком деле. Башня планировалась как астрономическая обсерватория. Рувим раньше обсерваторий не строил, но сделал ее по тем же принципам, по которым ранее смастерил много затейливых беседок…
Так стало известно имя главного строителя усадьбы Здравнёво, а заодно и в нашем журнале, и в репинском музее появилась фотография, на которой изображен Рувим Хасин, держащий на руках маленького внука Александра.
Узнав, что я собираю семейные истории, Александр Котт прислал мне из Америки одну очень интересную майсу, связанную с его дедом и строительством усадьбы в Здравнёво.
Илья Репин, очень довольный работой плотников, как следует рассчитался с ними, а главного – того, что напоминал ему Микеланджело, решил отметить особо. И подарил ему картину. На ней была изображена полуобнаженная натура. То есть, объясним популярными словами, на картине была нарисована женщина, у которой кое-где одежда прикрывала тело.
При этом надо сказать, что Рувим Хасин был очень религиозный человек, хасид. И частенько он совершал паломничества – пешком ходил к своему цадику в Любавичи. Даже трудно себе представить такое сочетание: религиозный иудей и картина, на которой изображена полуобнаженная женщина. Это оскорбление религиозных чувств, святотатство. Конечно же, Илья Ефимович Репин дарил картину от чистого сердца, не желая никого обидеть.
Рувим Хасин был не только верующим хасидом, но и бережливым человеком, рачительным хозяином. Он сразу, не смотря на грунтовку, пальцами почувствовал, что картина написана на хорошем холсте. Свернул подарок трубочкой. Так, чтобы изображение оказалось внутри. Поблагодарил хозяина и отправился домой к такой же, как и он, религиозной жене.
– Что будем делать? – спросил он у своей жены Хаи-Риши. – Смотреть на это нельзя. Грех большой. Но и выбрасывать жалко.
И тогда Хая-Риша сказала:
– Я знаю, что мы будем делать.
Она принесла большую выварку. Наполнила ее водой. Поставила на огонь. А когда вода закипела, опустила в нее репинскую картину. Краска, как и положено, сошла, грешное женское тело растворилось в воде. И остался чистый холст.
– Теперь у тебя будут замечательные портянки, – сказала Хая-Риша.
И действительно, этими портянками Рувим Хасин пользовался много лет.
* * *
…В Гамбурге я рассказывал о журнале “Мишпоха”, читал новые рассказы. Встреча с читателями еврейского журнала проходила в здании …кирхи. Для меня самого в этом было много неожиданного. Я выступал в разных помещениях, перед различными аудиториями, но, честно говоря, даже представить не мог, что когда-нибудь буду выступать в кирхе.
– Смелее входи, – сказал Александр Коварский, прозаик, постоянный автор нашего журнала, организовавший мои выступления. – В клубной комнате приезжие евреи изучают немецкий язык, здесь проходят заседания межконфессионального клуба “Диалог”.
На стене были развешены картины Марка Шагала. На душе стало легче: значит, я не единственный еврей, который будет сегодня в этой кирхе. А потом собралось человек сорок. Живо интересовались журналом, предлагали свои материалы. На встрече были члены всех творческих союзов, существовавших у нас в Советском Союзе, или близкие к ним люди. Племянник художника Анатолия Каплана; женщина, чей отец переписывался с Марком Шагалом; ленинградские писатели; журналисты из Украины; музыканты из Беларуси. Я перечисляю не для того, чтобы показать, насколько популярен журнал “Мишпоха”, а чтобы подчеркнуть, как много людей гуманитарных профессий, с “еврейскими” документами и русским языком, собралось сегодня в Германии.
Во время той поездки я случайно познакомился с молодым человеком по имени Рома и фамилии Айслендер. Он рассказал мне историю, которая пополнила мою коллекцию современных майс, и теперь я читаю ее во время всех своих публичных выступлений.
“В Германии румын называют “рома”, а иностранных рабочих – “айслендеры”.
Так вот приходит Рома получать немецкие документы. В полиции у него, естественно, спрашивают:
– Ваше имя и фамилия?
– Рома Айслендер, – ничего не подозревая, отвечает бывший петербуржец.
– Понимаю, – говорит полицейский. – Вы румын, иностранный рабочий. Но должны же у вас быть имя и фамилия.
– Да у меня есть имя и фамилия. Я – Рома Айслендер.
Немецкий полицейский снисходительно покачал головой и, стараясь быть спокойным, повторил:
– Я понимаю, вы – румын, иностранный рабочий. Но мне необходимо знать ваше имя и фамилию”.
Когда Рома рассказывал мне эту историю, я вспомнил знаменитую интермедию Михаила Жванецкого, которую исполняли Карцев и Ильченко, – “Студент-грузин. Тупой доцент”. Я напомнил о ней Роме.
– Там сцена, – сказал он мне в ответ. – А здесь жизнь. Полицейский попался совершенно тупой. Я ему полчаса объяснял, кто я.
Если уж Бог дал такую фамилию, – подумал я. – И ты хочешь уезжать, то, наверное, ехать надо не в Германию.