Среди лесов и болот белорусского Полесья, вдали от столбовых дорог, расположены Хойники – городок, отстоящий на 103 километра от Гомеля, последняя остановка железнодорожной ветки Василевичи – Хойники – Калинковичи – Гомель. Автомобильные дороги связывают его с Речицей. После страшной атомной аварии в Чернобыле в 1986 году Хойники получили печальную известность как место в Беларуси, особо пострадавшее в результате трагедии – радиоактивное облако накрыло городок.

Название Хойники происходит от слова хвоя.
Вокруг бескрайние леса хвойных деревьев, раскинувшиеся на многие сотни километров вокруг. Первое упоминание о Хойниках как самостоятельном поселении относится к 1512 году, когда оно входило в состав Брагинского графства.
Евреи поселились в Хойниках давно, но документально это подтверждается с середины XIX века. Ревизия 1847 года установила, что Хойникское еврейское общество состояло из 2393 человек. К 1886 году здесь действовало три синагоги.
“Хойники – это хорошее местечко в самом сердце Полесья с маленькой гостиницей и почтовым отделением”, – сказано в Географическом справочнике, изданном в Варшаве в 1880 году. По переписи 1897 года, в Хойниках проживало 2685 жителей, из которых 1668 человек (62 %) были евреями. В 1906 году население местечка выросло до 2865 человек, включая 299 православных, 717 католиков и 1849 иудеев (64,5%). Даже после революции евреи составляли значительное количество среди жителей местечка – 2053 человек (60%) в 1926 г. и 1645 человек в 1939 году (48%).
Хойники были разделены на две части центральной улицей Советской. На восток шли улицы Школьная, Интернациональная, Пролетарская, Кузнечная, Глухая. От них отделялись другие улочки и переулки. На Запад за жилыми одноэтажными домами тянулись огороды, которые местные жители возделывали с ранней весны, выращивая картофель и другие овощи. За огородами начинались бескрайние болота. Летом местная детвора забиралась в эти дебри, чтобы нарвать съедобную зелень – плюшняк. Его сносили в местечко целыми снопами и, устроившись на крыльце, с удовольствием ели сами и угощали прохожих. Современному поколению моих земляков вряд ли придет в голову такая затея, но для нас бродить по болотам и жевать сладкие стебли было привычным развлечением.
Зимой болота замерзали и становились пригодными для любителей кататься на санках и коньках. Часами мы бродили по замерзшему лабиринту непроходимого летом болота, порой удаляясь от дома довольно далеко.
Хойники – это незабвенная память о детстве, школьной жизни, верных друзьях, любви к маме Риве – самой доброй и нежной, заботливой и ласковой. Родители воспитали шестеро детей: трех дочерей (Маню, Аню, Броню) и трех сыновей (Бориса, Яшу и меня – Мотеле). Когда маму разбил паралич и она долгие семь лет была прикована к постели, соседи приходили к нам в дом не столько из сострадания, сколько за советом в сложных житейских делах.
В местечке многие имели клички. Моего отца Шеела звали Буцик, почему – мне до сих пор не известно. Нас, его детей, так и звали – дочь (сын) Буцика. Мы же расшифровывали это по-своему: «Белорусско-Украинский Исполнительный Комитет» и даже гордились. Отец был невысокого роста, плотный. Сколько я себя помню, он всегда был озабочен заработком. Это был настоящий труженик, ни минуты не сидящий без дела. Добрый отец и любящий муж, Шеел был человеком замкнутым, но умел оставить в разговоре за собой последнее слово, и окружающие прислушивались к его мнению. Не пил, почти не курил и никогда не повышал голоса. После долгих лет совместной жизни родители стали похожи друг на друга, как близкие родственники.
Идиш в Хойниках слышался повсюду – дома, во дворе, в магазине, мастерских и на школьной перемене. Белорусы и поляки – соседи евреев в нашем местечке – хорошо понимали, а некоторые довольно бойко говорили на идиш. Помню, когда мои сверстники приходили к нам в дом и мама, плохо говорившая по-русски, мешала слова, пытаясь с ними объясниться, мы слышали от них: «Муме Рива, рет аф идиш» (тетя Рива, говорите на идиш).
Помню песню «Махатенисте майне», которую распевали в 1939 году. Лучше других в Хойниках это получалось у белорусской девушки Лиды. По вечерам соседи собирались у ее дома и просили исполнить еврейские песни. Еще один эпизод, который сохранила память, связан с военной порой. В августе 1945 года после многокилометрового перехода Чешко – Будовица – Брно, наша часть остановилась на ночлег в одном из сел. Я и еще несколько солдат отправились в поисках колодца и совершенно неожиданно встретили моего одноклассника Исаака Добкина.
– Мотя, – сказал он, как называли меня в детстве, – здесь есть еще наши из Хойников.
Мы вошли в хозяйский двор, и Исаак крикнул:
– Платон Евгеньевич, смотрите, кого я привел!
Высокий мужчина с погонами сержанта обернулся и воскликнул:
– Мотеле, кинд майнер, фун ванен кумете? (Мотеле, мой мальчик, откуда ты появился), – и бросился ко мне.
Платон Гуща был старше нас лет на 20, до войны жил на Привокзальной улице недалеко от тети Бейли. Вместе с братом Яшей мы наведывались в его фруктовый сад. Вдали от родных мест он разговаривал со мной на идиш, изредка вставляя белорусские слова.
Помню рассказы Баси Смоленской из Глухого переулка, в котором стоял наш дом. Дети Баси – Гершл, Берл и Шифра – были друзьями со школьной скамьи. Большой двор их дома служил местом встречи наших сверстников. Мы играли в волейбол и устраивали репетиции самодеятельного драмкружка. В большом почете были тогда пьесы Шолом-Алейхема и Антона Павловича Чехова, переписывали стихи запрещенного до войны Сергея Есенина. Тогда нашими кумирами были Ворошилов, Буденный, Пархоменко.
Будучи студентом исторического факультета педагогического института в Ярославле, я подолгу просиживал у Баси Смоленской, задавая вопросы. Она вспоминала об участии местных евреев в событиях предреволюционных лет, о марксистских кружках. Жители Хойников не остались в стороне от событий первой русской революции 1905-1907 годов. Урядник Черняк не церемонился. Человек огромной физической силы, он пугал присутствующих одним своим внешним видом. Но однажды во время разгона демонстрации в него стреляли и Черняк погиб. По следам этих событий арестовали Моше Бурдецкого и еще двух человек из близлежащих к Хойникам деревень.
Местечко жило в страхе. На ночь евреи закрывали двери и окна на все запоры, опасаясь действий хулиганов, получивших подмогу из других мест.
В годы гражданской войны Хойники стали местом погромов «освободительной армии» Булак-Булаховича и Савинкова. Старожилы помнили гробы, установленные в помещении еврейской школы.
В Хойниках были последователи сионистской идеи, в основном, молодые люди. К сионистам примкнул и мой старший брат Борис и дядя Моисей – мамин брат. Моисей был поздним сыном дедушки Нохима и бабушки Нехамы, поэтому Борис и Моисей оказались почти ровесниками – 1905 и 1907 годов рождения. В начале двадцатых годов по Белоруссии прокатились аресты сионистов, но моих родных вовремя предупредили. Накануне визита ОГПУ они ушли из дома. Борис долго прятался у знакомых крестьян и изредка давал о себе знать. Моисей исчез из поля зрения и только в 1923 году дедушке передали, что Моисей жив и здоров, живет в Палестине. Моисей долгие годы строил дороги, участвовал в войне за Независимость и других войнах с арабскими интервентами.
Дедушка, опасаясь за судьбу близких, и особенно за старшего сына Хаима, жившего в Петрограде, долгое время держал это известие в тайне. После войны, в 1947 году в Хойники на наше имя пришла посылка из Палестины. Но родители, опасаясь последствий для других детей, отказались ее получить. Прошло еще почти пятьдесят лет, Советский Союз распался, и мы получили возможность выехать на постоянное место жительства в Израиль.
В 1992 году мы разыскали семью старшего сына Моисея – Якова. Сам Моисей не дожил до желанной встречи, о которой мечтал всю жизнь. Он умер в 1972 году. Вскоре умерла и моя сестра Хана, инициатор поисков Моисея, но она успела передать нам адрес Якова в Кирьят-Бялике. Круг замкнулся, и через 80 лет дети восстановили родственные узы, которые оказались разорванными стратегами глобального интернационализма.
По переписи 1926 года в Хойниках проживало 2053 еврея. Чем они были заняты? Жизнь при советской власти входила, как казалось многим, в новую светлую полосу, но евреи продолжали привычные занятия. Своим делом занимались портные, сапожники, извозчики, парикмахеры, коробейники, торговые посредники. Однако частное предпринимательство власти запретили, все национализировали. Самым крупным предприятием местечка стал лесопильный завод “Возрождение”. На окраине стояла большая ветряная мельница Бориса Факторовича. Работала мастерская по ремонту земледельческих орудий. В начале Советской улицы располагалось здание торгового центра: магазин мануфактуры, галантереи и готовой одежды. В тридцатые годы, когда проносился слух о том, что привезли товар, то с вечера выстраивалась длинная очередь. Там же находился обувной отдел и лавочка скобяных товаров. Напротив него стоял магазин писчебумажных товаров и книжный, где школьники покупали канцелярские принадлежности и учебники. Рядом примыкало здание народного суда. Маленькие ларечки теснились вдоль всей главной улицы. Счастливчики могли купить там фруктовую воду, морс, мороженое. В центре Хойников имелась контора райпотребсоюза. Сюда, чаще всего по воскресеньям, приезжали крестьяне из окрестных сел. Там они меняли продукты своего домашнего хозяйства (яйца, сыры, колбасы, мед и пр.) на соль, спички, гвозди и другие предметы повседневного спроса. Многие предпочитали приехать в субботу вечером и заночевать у знакомых евреев, чтобы с рассветом занять очередь. В одном из этих приемных пунктов работал мой отец Шеел-Буцик. Иногда он просил меня помочь разложить товар или принимать продукцию у крестьян.
Самая большая сапожная мастерская в конце тридцатых годов размещалась в бывшей синагоге – самом красивом здании в Хойниках. Оставалось еще несколько частников, тачавших обувь и ни за что не соглашавшихся вступать в артель. Среди них был наш сосед Липа Смоленский. Я часто бывал у него дома, играл с его сыновьями – моими сверстниками Мишей и Борисом. Сколько помню, Липа всегда пропадал за верстаком, а в руках у него был инструмент. Власти сделали единоличников, не признававших коллективного начала, изгоями. Однажды Липу забрали и требовали отдать деньги, нажитые “не честным” трудом. Десять дней его продержали в местном остроге, вызывали на допросы и угрожали, но потом вынуждены были отпустить.
В Хойниках было небольшое швейное производство, где шили и ремонтировали одежду. Но большинству жителей местечка покупать эту продукцию было не по карману, поэтому для детей матери шили на дому. У мамы была ножная швейная машинка фирмы “Зингер”, благодаря которой она нас обшивала, а к зиме у нас были матерчатые валенки.
Парикмахером был Хазанович. Искусно орудуя ножницами и расческой, он успевал за время стрижки расспросить у клиента все семейные новости, планы и давал свои комментарии. В 1947 году я приехал в отпуск к родителям и заглянул подстричься. Хазанович обратил внимание на мою форменную одежду курсанта МДК ВПУ и поинтересовался, что это значит. Я расшифровал – Московское дважды краснознаменное военно-политическое училище им. В. И. Ленина. В ответ я услышал: «Ну и дает, Мотл-Буцик!» Вскоре все Хойники были в курсе, что сын Ривы-Буцик учится не просто в Москве, а в каком-то заведении имени самого Ленина.
Из далекого детства запомнились балаголы-извозчики. Одного звали Симон. В летние месяцы, когда студенты приезжали из городов в родные места на каникулы, у них было много работы. Дети встречали извозчиков с дорогими гостями и бежали вслед за повозками, нагруженными доверху чемоданами, баулами, узлами вещей.
В зимнее время к домам вели узкие протоптанные в снегу тропинки. Вечерами главным развлечением было навестить знакомых. Чаще других мы посещали мамину сестру тетю Бейлу и дедушку Нохима. Из соседей приятнее было бывать у Смоленских и Сухоренковых. Это были доброжелательные люди. Мы хорошо понимали друг друга. Угощение почти везде было одинаковым – самовар, печенье, варенье и семечки. Летом посреди двора вился дымок костра – это наши мамы готовили варенье на зиму. Пенка от варенья доставалась детям, которые терпеливо дожидались ее рядом. Клубника, малина, вишня – вот почти все разнообразие, которое было характерно для Хойников и любого белорусского местечка тех лет.
Местечковые гурманы… Хорошо помню, как мама старалась порадовать нас фаршированной рыбой. Было это очень редко, на праздники и в субботу. Не меньшим лакомством был эсек-флейш (кисло-сладкое мясо). Когда же мама к чаю подавала струдл и флудек, черничный торт – традиционные еврейские лакомства, мы были на вершине блаженства.
Благотворительность и помощь нуждающимся оставались неотъемлемой частью довоенных Хойников. Мы не жили в большом достатке, но накануне субботы мама посылала нас к далекой родственнице, семья которой жила в крайней нужде. Мама собирала в корзиночку по кусочку от всего, что приготовила к столу. Знаю, что подобным образом поступали другие еврейские семьи. Этим не хвастались, таков был неписанный закон местечковой жизни.
Во многих семьях соблюдали традицию, отмечали еврейские праздники: Пейсах (Песах), Ёмкипер (Йом Кипур), Сукес (Суккот), Рошошон (Рош-а-Шана). В Ёмкипер мама ставила детей в угол комнаты и читала молитву, потом крутила над головой петуха и давала мне отнести его к резнику. Мама, зажигая свечи в этот день, закрывала лицо руками и плакала. В раннем детстве я не понимал значение происходящего и спрашивал маму, кто ее обидел...
На Пейсах с чердака снимали специальную посуду. Мацу пекли у соседки Лурье. Евреи устанавливали очередь и приходили выпекать со своей мукой. Женщины раскатывали мучные лепешки, а дети прокатывали по ним специальными зубчатыми колесиками. Потом на длинных деревянных лопатах тонкие листы ненадолго отправляли в русскую печь.
Хоронили в Хойниках тоже в соответствии с традицией. Покойника, завернутого в саван, члены общины несли на кладбище на носилках. Над могилой вместо памятной доски принято было ставить символический домик, на котором делалась соответствующая надпись, посвященная усопшему.
Дедушка Нохим был очень религиозным и подолгу просиживал за чтением святых книг, накладывал тфилин и молился. Большие усы и борода его пожелтели от привычки нюхать табак.
Самым красивым зданием в Хойниках считалась синагога. Это был высокий деревянный дом с большими узкими окнами, закругленными кверху. До самого закрытия синагоги дедушка был в числе ее ревностных посетителей.
В Хойниках работали четыре национальные школы – две белорусские, польская и еврейская. Большинство еврейских детей посещали школу на идиш, директором которой был Фридман-старший. Он прихрамывал на одну ногу и поэтому не расставался с палочкой. На его лице трудно было застать улыбку, но это не говорило о черствости души. Наоборот, он болел за дело, был добрым человеком и прекрасным организатором. Его сын Иосиф по кличке Агун (петух – идиш) преподавал в школе еврейский язык и литературу. Когда я попытался выяснить происхождение столь неприличной клички, старшая сестра Маня отрезала: “Подрастешь – узнаешь”. Оказалось, что в его жизни был эпизод, который чуть не закончился трагедией. Иосиф из-за неразделенной любви пытался покончить с собой – полоснул по горлу бритвой. К счастью, все обошлось, но глубокий шрам остался.
Учителем математики в еврейской школе был Брауде, географию преподавал Бабушкин, в 1937 году его назначили директором школы. Другим учителем географии был Исаак Шац. В начальных классах уроки вели Роза Добкина, Татьяна Ражавская, Фаина Слепчина. В 1937 году в еврейскую школу поступил на работу учитель математики Владимир Гольцман, и культурная жизнь местечка закипела. Несмотря на свою полноту и лысину, это был очень энергичный и жизнерадостный человек. Его усилиями в Хойниках появился самодеятельный театр, ставивший спектакли на русском и идиш по произведениям еврейских писателей. Он удивительно сочетал в себе сильного учителя-предметника и педагога, умевшего завладеть вниманием учеников. Гольцман организовывал конкурсы на лучшую публикацию в “Пионерской правде”, устраивал викторины, советовал, как лучше работать с литературой.
Обстановка в школе была доброжелательной, учителей уважали. Даже во время каникул учащиеся предпочитали приходить в школу, хотя занятий не было – работали кружки художественной самодеятельности, играли в шашки, шахматы и домино. Ставили сценки на идиш, соло прекрасно исполняла Соня Слепчина.
В 1938 году еврейскую школу закрыли вслед за польской, а учащихся перевели в новую открывшуюся в Малом парке русскую школу. На будущий год нас снова перевели, на этот раз в белорусскую школу № 2.
15 июня 1941 года школьники из Хойников выехали на сборы в Мозырь – центр Полесской области. Они тренировались на базе военной части. В воскресенье 22 июня мы возвращались после занятий в гостиницу и обратили внимание на необычное возбуждение, царившее в городе. На центральной площади Ленина было большое скопление людей, которые через репродукторы внимательно слушали выступление В. М. Молотова. В обкоме комсомола сообщили, что соревнования откладываются и все должны вернуться по домам. На вокзале нас ждало разочарование – поезд Мозырь – Гомель через станцию Василевичи, где мы делали пересадку до Хойников, отменили. Ничего не оставалось, как отправиться пешком, и к восьми вечера, отмахав 50 километров до Василевичей, едва успели сесть в вагон поезда из Гомеля и рано утром следующего дня сошли в Хойниках. Мама ждала меня на крыльце. Она обняла меня и сказала: «Дитя мое, какое горе случилось – война!». Первое, что сообщил маме: о случайной встрече на вокзале в Мозыре со старшим братом Борисом. Это оказалось наше последнее свидание – Борис погиб в 1941 г.
Наступило утро 23 июня 1941 года, прошли только сутки, но какие они были для нас, мальчишек и девчонок? За долгие годы службы в воздушно-десантных войсках приходилось совершать изнурительные походы, марш-броски в полной боевой выкладке, но тот первый 30-40 километровый марш первого дня войны, завершивший наше беззаботное детство, запомнился на всю жизнь.
Прошла неделя, мы жили с мыслями, что война продлится неделю-другую и мы победим, ведь Красная Армия всех сильней, что будет это малой кровью и на чужой территории. Как искренне мы верили в скорую победу – были наивными детьми той эпохи. В начале июля 1941 года мы с друзьями дежурили во дворе школы как члены истребительного отряда и видели пролетавшие через Хойники немецкие самолеты.
К концу июля настроение у всех изменилось. Втихую стали поговаривать об эвакуации. Первыми разговор на эту тему начали люди, бежавшие от немцев в 1939 году из Западной Белоруссии и поселившиеся в Хойниках. На нашей улице жил Хаим-портной, который рассказывал о поведении немецких солдат в захваченных районах. В один из последних дней августа мы, мальчишки и девчонки, человек 20, друзья по улице и школе – собрались в парке, около русской школы: Яша Гузман и Гриша Листвинский, Карл Безуевский и Шлема Карполовский, Миша Гузман и Лева Ражавский, Борис Смоленский и Миша Купчик, Меер Герчиков и братья Борис и Миша Смоленские, Ната Милявская и Паша Жилицкая, Дина Фридман и Исаак Сухаренко, сестры Беба и Фаня Левицкие, сестры Фаня и Соня Рейдеры, моя сестричка Бронечка и еще кто-то. Мы вспоминали детство и школьные годы. Просили прощения за ошибки и грубости, допущенные по отношению друг к другу. Девочки плакали, а мальчики сдерживались. Мы прощались с детством. Дали слово встретиться вновь, но на поверку далеко не все сдержали обещание – особенно, мальчишки. Через два-три года они сгорели в огне войны и остались только в памяти.
Не все земляки смогли эвакуироваться и остались в Хойниках. Мой дедушка наотрез отказался ехать:
– Как угодно будет Богу – так и будет. Здесь жили мои родители и их родители – здесь и кончится моя жизнь.
Когда мы уезжали, он стоял у поворота улицы и еле-еле махал рукой. Мама рыдала навзрыд, причитая:
– Тате, либер тате. (Папа, любимый папа).
Я и сестричка, очень любившие дедушку, заливались слезами, махали ему рукой. Мы предчувствовали, что расстаемся навсегда.
В первые послевоенные годы, приезжая в Хойники, я интересовался историей уничтожения евреев и записывал фамилии жертв оккупантов. В начале 1960-х годов я передал копию списка, в котором было около 100 фамилий, Владимиру Мельникову – другу детства, с которым мы вместе эвакуировались, а до призыва в армию работали в одной бригаде по изготовлению мин на Верхне-Тавдинском лесокомбинате имени В. В. Куйбышева. 5 января 1943 года нас призвали в армию, и мы стали курсантами Черкасского военно-пехотного училища в Свердловске. После тяжелого ранения и освобождения родного города Володя вернулся в Хойники и работал третьим секретарем райкома партии, а затем секретарем исполкома районного Совета.
О зверствах фашистских солдат и их сообщников – полицейских из местных жителей, рассказывали знакомые по довоенной учебе в школе. Наши беседы носили доверительный характер:
– Мотя, не ссылайся на меня, что я сообщил…
Почему? Одни боялись неприятностей, а другие угрызений совести и стыда?
Как могло случиться, что вчерашние соседи, одноклассники стали палачами, убийцами детей, женщин, стариков? Переехавшие из деревень крестьяне, соседи грабили и забирали имущество несчастных, разбирали дома. Наш дом – новый, построенный в 1937 году, разобрали до последнего колышка. В начале 60-х годов в Хойниках проходил судебный процесс по делу полицейских, в ходе которого стали известны многие горькие подробности. Среди подсудимых были Гапоненко Иван и Валюк. Процесс освещали в прессе, о нем писали даже на страницах “Известий“. Друг детства Беня Кацман вернулся в Хойники и стал известным зубным техником. Он рассказал о том, что однажды во время перерыва суда убийца Гапоненко даже поинтересовался, жив ли Мотя Милявский...
1946 году я впервые после войны приехал в Хойники и услышал от мамы, как был зверски убит ее отец, мой дедушка Нохим, не захотевший эвакуироваться. Группа стариков: дедушка, мой родственник Левицкий Мойше, его больной внук Хаим и другие – шли в одной колоне. Впереди дедушка, которому вручили знамя. Фашисты и полицейские заставили еле шагающих старых, больных людей петь песни. Обреченных били, и вдруг дедушка начал петь и вслед за ним остальные. Они даже бодрее стали шагать. Нацисты заставили их замолчать, прекратить пение. Кто-то из местных жителей, наблюдавших шествие обреченных, сообщил немцам, что евреи поют не песню, а нараспев читают молитву «Шма Исроэль». Мои попытки узнать подробности тогда не увенчались успехом. Это казалось легендой. Намного позже в акте Чрезвычайной Государственной комиссии по Хойникам, я прочитал, что группу стариков с красным флагом водили по улицам поселка, а потом под пытками вывели на “Пальмир“ и расстреляли“. Нет, это уже не легенда, а жестокая правда. Но почему в документе Комиссии не сказано о том, что “группа стариков“ – это были евреи, и только евреи? Почему не сказано о том, что они пели? Не знали? Невозможно!
По свидетельству комиссии, около 200 человек были загнаны в помещение магазина: “…их с маленькими детьми от 1 года и выше, заперли в магазине, продержали трое суток без пищи воды и на четвертый день расстреляли…” „…Женщины и маленькие дети были отправлены в парк и расстреляны вблизи канавы из пулеметов. Молодых девушек отправили во двор полиции, где, прежде чем расстрелять, на них были спущены три бешеные собаки, а потом их около сарая пристреливали“.
Девочка Геня Лабовская – одна, оставшаяся в живых из этой группы. Она рассказала о пытках и издевательствах фашистов и полицейских. Полицейский из Хойников Адам Гарнич бил их железной цепью. Но этого было для него недостаточно. Он набил в подошвы сапог гвозди и ходил по живым телам.
Геня Лабовская прожила недолго. После войны она переехала в Днепропетровск. Однажды, во время просмотра фильма на военную тематику, где демонстрировали кадры издевательств фашистов над людьми, она умерла прямо в кинозале – не выдержало сердце.
С началом войны все евреи призывного возраста были мобилизованы в ряды Красной Армии. Ражавский Григорий стал майором артиллерии, Борис Вольфсон – капитаном, инструктором политотдела дивизии, Верховский Шлема – капитаном, Герчиков Меер, Бейлисон Абрам, Дубовский Яник – лейтенантами ... Более 20 офицеров и 100 рядовых погибли в боях с фашизмом.
В боях за Кенигсберг отличился капитан Владимир Шпитальник. Хорошо помню эту семью. Их отец – Марк Шпитальник – многие годы работал председателем колхоза “Труд“. Поля колхоза начинались сразу за футбольным полем большого парка. Соня, младшая дочь Марка и сестра Владимира, дружила с моей сестрой Броней. Владимир закончил 7 классов еврейской школы. 8 апреля 1945 года Владимир вместе с подполковником П. Г. Яновским и капитаном А. Е. Федорком отправились парламентерами, имея на руках подписанный самим командующим Третьим Белорусским фронтом маршалом А. М. Василевским ультиматум, и вручили его коменданту крепости Кенигсберг генералу Отто фон Ляшу. Капитуляция была принята. За это Гитлер заочно приговорил генерала Ляша к смертной казни. Все три парламентера были награждены.
В сентябре 1941 года я проводил в армию троюродного брата Мотю Каралинского, которого направили в Смоленское артиллерийское училище, дислоцировавшееся в городе Ирбит Свердловской области. После шестимесячной учебы Мотя в звании лейтенанта командовал батареей 120-мм орудий, встретил Победу командиром дивизиона в звании майора, был награжден орденами Александра Невского, Красного Знамени, двумя орденами Отечественной войны и тремя Красной Звезды. В 1975 году он уволился в запас в звании полковника, командующим артиллерией дивизии. Живет сейчас в Израиле в городе Ашдод.
Я отслужил в воздушно-десантных войсках Советской Армии 15 лет и демобилизовался в 1956 году в чине майора.
По неполным данным, в боях с врагом погибли более 120 евреев из Хойников.
Многие евреи, эвакуированные в 1941 году, вернулись в Хойники, но еще долго почтальоны приносили в их дома казенные письма со скорбной вестью о гибели родных и близких. В 1948 году я был свидетелем, как прошел слух о том, что Герчиков получил извещение о том, что его сын Меер пропал без вести. Меер был моим другом, и я пошел к его отцу, где уже собрались многие. Люди не плакали, но их молчание было страшнее громкого рыдания. Мрачные лица, глубокие вздохи, идущие от глубины души.
Жизнь в Хойниках медленно входила в свою колею. Как и в довоенное время, евреи работали сапожниками, портными, парикмахерами, в райпотребсоюзе, в системе торговли и службе быта и других местах.
В Хойниках собирался миньян, который посещали евреи старшего возраста, и среди них – мой отец.
В апреле 1986 года случилась страшная трагедия Чернобыля. Через несколько дней я позвонил сестре в Хойники. Она сказала, что дела плохи и всем желающим разрешили беспрепятственный отъезд. В июле 1989 года мои сестры Аня и Бронечка и я договорились встретиться в Минске у третьей сестры Мани. Когда мы с женой зашли в квартиру сестры, Бронечка вышла к нам навстречу. Мы не узнали ее. Худая, бледная и совершенно лысая. У нее были длинные волосы, о которых в народе говорили “Не волосы на голове, а целый сноп…”. Перед нами стояла совершенно другая женщина, через два месяца я похоронил сестру в Хойниках. Она была старше только на год и 7 месяцев, мы очень дружили. С ней прошли самые лучшие годы детства.
Уже в тот приезд, в Хойниках не было многих школьных друзей, оставшихся в живых после войны. Через два года вновь посетил родное гнездо, чтобы поправить и привести в порядок могилки родителей и сестрички. В Минске умерла сестра Маня. В 1991 году сестра Аня репатриировалась в Израиль. Она жила в Араде, но в октябре 1993 года умерла. Из всей большой и дружной семьи остался я один. В это время сын с семьей уехал в Израиль, и настала моя очередь. В октябре 1994 г. вместе с племянницей Любой приехали поклониться родным и дорогим местам.
Огромные, черные тучи низко висели над Хойниками, казалось, что вот-вот хлынет сильный дождь. После обеда я решил в последний раз пройти те 4-5 километров от станции до центра бывшего местечка, которые мы, мальчишки и девчонки, прошли утром 23 июня 1941 г.
На душе было горько. При виде родного, любимого городка болело сердце. Покосившиеся домишки с разбитыми или заколоченными окнами. Редкие прохожие и ни одного знакомого. Я медленно шагал по темному городку и вспоминал далекое прошлое. Вечером мы зашли в дом одного из детей довоенной многодетной семьи Бегельсон, и я узнал, что в Хойниках остались только три или четыре еврейские семьи.
Нет больше моего штетеле Хойники, но память о нем останется до последнего дыхания. Эту память я хочу передать детям и внукам…

Автор выражает благодарность доктору исторических наук Леониду Смиловицкому из Тель-Авивского университета за оказанную помощь в работе над настоящим очерком и подготовке его к печати.