ПОРЕЦ
Прохором назвали его пожарники, у которых он когда-то жил. Но на Гончарной улице его стали называть Порец. Порец на идиш – это важная персона, барин, барчук.
Это имя дали ему не потому, что он был таким уж важным. Назвали его Порец, во-первых, потому, что это имя для Гончарной звучало привычнее, чем Прохор. И во-вторых, это имя со смыслом. «Подумаешь, какой Порец!», – говорили об особе, которая уж слишком была о себе высокого мнения.

Порец был серым козлом с черной полосой от
морды до хвоста. Он смотрел на всех через узкие зрачки своими желтыми глазами с презрением и тупым упрямством, как настоящий порец на местечковых евреев. Порец был мирным козлом, пока его не обижали. Но когда это случалось, шерсть у него на загривке становилась дыбом, и он, нераздумывая, бросался на обидчика.
Ну а пахло от него… Пахло – это не то слово. От него воняло и воняло так, что этот запах невозможно было выдержать. Этот запах стал меркой, по которой на Гончарной улице судили о хорошем или плохом.
«Я Вам не советую. Воняет, как от Пореца», –говорили о сомнительном деле. «Бросьте нервничать, это Порецем не воняет», – говорили, чтобы успокоить человека. Вот каким авторитетом был на Гончарной улице козел Порец. Через много лет в гостинице сибирского городка я услышал: «Нет, я это делать не буду. От этого воняет, как от Пореца». Вы можете представить, где Витебск и Гончарная улица, а где сибирский городок и гостиница?
Порец поселился на Гончарной после того, как конюшню, где он обитал с пожарными лошадьми, закрыли, когда появились пожарные автомобили. Он жил то в одном дворе, то в другом, и нигде его не прогоняли. На Гончарной улице многие держали коз, и Порец добросовестно выполнял свои козлиные обязанности. И ранней весной появлялись маленькие козлята и козочки. «Ин а клейнинке вигеле лигт а вайшинке цигеле…» (в маленькой колыбельке лежит беленькая козочка), – пелось в детской песенке. Каждая хозяйка желала задобрить Пореца и щедро угощала его. Это разбаловало козла. Он стал ходить по дворам за угощением и вел себя довольно нахально. Бывало, сидят евреи во дворе, пьют чай с сушками и с сахаром, который наколот маленькими кусочками. Это называлось «пить чай в прикуску». Ну а те, кто мог себе позволить, клали сахар в стакан. Это считалось “нит кин споревдык” (не экономно). И вот они сидят и пьют чай, как вдруг видят, что рядом с ними появилась бородатая морда Пореца. Он, не мигая, уставился на них желтыми глазищами и ждет. Избавится от этого «гостя» можно было, бросив ему что-нибудь со стола. Но, не дай бог, обойтись с ним грубо. Расплата следовала молниеносно.
Однажды к Фиме Гробштейну приехал из Минска его двоюродный брат Александр Сафронов. Вообще-то, он Шика Сафрон. Но Шика это почти что Шура, а Шура – это Саша, а Саша – это Александр. Послушать гостя из столицы пришло несколько человек.
Они сидят на открытом воздухе за столом и разговаривают про политику. А о чем еще могут говорить евреи за стаканом чая? Шика сидит с важным видом и играет тростью, с которой он не расстается, наверно, даже в постели. Он наслаждается тем вниманием, с каким его слушают. На самом интересном месте, когда Шика стал рассказывать о международном положении, он потянул воздух носом. «А что это так завоняло ужасно? – говорит Шика. – Что, у вас золотари уже и днем стали работать?» (Золотарями называли людей, которые по ночам на телегах в бочках вывозили нечистоты.) Он оборачивается и видит Пореца, который ждет угощения. «Гей авэк, кейтыкер штинкер!» (Убирайся прочь, грязная вонючка!), – кричит Шика. Никто не успел его остановить: он вскочил и хватил Пореца тростью. Результат от невыдерженного поведения Шики был таким: ударом рогов он был опрокинут на стол (слушатели разбежались), а когда Шика приподнялся со стола, получил еще удар и растянулся уже на земле.
И все-таки Порец первым в драку не лез. Как все, он что-то любил, а что-то не любил. Порец не любил собак, которые лаяли на него, и нас, мальчишек, которые дразнили его. Приставив пальцы ко лбу и высунув языки, мы бэкали, экали, мэкали, но Порец не обращал на нас никакого внимания, стоит себе и травку щиплет или рога о забор чешет. Это нас очень задевало, и в ход шли комья земли, шишки от лопухов и другое, что попадало под руку. Порец поворачивал к нам голову и, если мы не прекращали, начинал медленно приближаться к нам. Шел в нашу сторону и делал вид, что мы его не интересуем. Хитрым козлом был Порец. Он понимал, что мы можем убежать, и старался подойти к нам поближе. А потом, нагнув голову, мчался прямо на нас. Спасало нас от его рогов то, что мы разбегались в разные стороны. Порец был все-таки козлом и не мог решить, за кем из нас погнаться.
Порец любил папиросы. Это было его любимым лакомством. Наверное, пожарные, потехи ради, приучили его жевать папиросы. Не брезговал Порец и окурками. За окурками ходил в Пионерский сквер – небольшую площадку с вытоптанной травой и поломанными скамейками. Сквер был любимым местом для тех, кто любил выпить. Рядом со сквером находился магазин с вывеской “Вино – Водка”. Любители приходили в сквер после получки или аванса, пили, закусывали, курили.
Мы, мальчишки, тоже охотились здесь за окурками, которые называли бычки. Мы отрывали у бычка часть бумажной гильзы, раскуривали его и имели, как теперь говорят, кайф. Но часто получалось так, что, когда мы приходили в сквер, Порец был уже там и дожевывал последний окурок.
Однажды, когда мы сидели на штабеле досок во дворе у Залмана Каца, он был столяр и у него всегда был запас досок, которые лежали у задней стены сарайчика его соседа, часового мастера Соломона Рудермана, и думали как бы отучить козла ходить в сквер, сын Залмана, Ёська, вдруг сказал: «Условный рефлекс»! Что такое условный рефлекс, никто из нас не знал, а Ёська знал. Его брат учился на доктора. Ёська стал объяснять нам, как отбить у Пореца охоту жевать окурки.
Я вам честно скажу, я в этой затее не участвовал. Меня как раз бабушка послала к Лейце в бакалею за мукой. Она затеяла испечь к чаю штрудель. Очень вкусные штрудели пекла моя бабушка Либе Хана. Мне, конечно, не хотелось идти, но с ней спорить – себе дороже, вот я и пошел. А что сделали эти “умники”? Они раздобыли пару-тройку папирос “Спорт” (были тогда такие папиросы, их еще называли “Гвоздики”) и выдули из этих папирос табак. Потом, послушайте, что они сделали дальше (это все Ёська, а клуге коп (умная голова – идиш)), они смешали этот табак с молотым перцем и пошли угощать Пореца. Ну а дальше что?
От всей их затеи больше всех досталось мне.
Возвращаюсь из магазина с пакетом муки, которую несу в сумке, и только поравнялся с Ёськиным домом, как вижу, скачет по улице Порец, мотает головой, фыркает, изо рта пена летит. Эти “умники” таки угостили его “условным рефлексом”, а сами разбежались. Смотрю и вижу, что Порец мчится прямо на меня. Я его корзинкой по морде, а сам за калитку, к Ёське во двор. Но Порец калитку отбросил рогами. Мне надо было в дом забежать, а я забрался на доски, которые лежали у сарайчика Рудермана. Козел туда же, за мной. Я его корзинкой хлещу, мука на него и на меня сыплется, а он вперед лезет. А тут еще корзинка моя у него на рогах повисла, зацепилась, и в руках у меня ничего не осталось. Загнал меня Порец на крышу сарайчика Соломона, и сам туда заскочил. Теперь мне осталось или прыгать вниз, или козлу на рога. Я решил прыгать вниз. Подбежал к краю крыши и замер. Внизу я увидел нечто из веток, на которые была набросана трава, листья, ботва от картофеля. Вы догадались? Это же все происходило в праздник Сукес. В этот праздник евреи строили шалаши, где они молились, кушали и вспоминали своих предков, которые, выйдя из Египта и странствуя по Синаю, жили в шалашах из сучьев и веток. Но мог ли я знать, что именно у этого края своего сарайчика Соломон построит шалаш? Мог ли я знать, что именно в этот момент вся семья Рудерманов уже сидит за столом и приготовилась после молитвы приняться за праздничную еду? Мог ли я все это знать или предвидеть? Я спасался от вонючего козла. Задержался, может быть, на секундочку, когда увидел этот шалаш. Но этой секундочки хватило, чтобы Порец так хватил меня рогами, что я полетел куда-то в сторону и упал в огород, на грядки. Но и Порец тоже не удержался и с ходу прыгнул на крышу шалаша! А разве это крыша была? Так, одно название.
Конечно, можно понять нервозность и истерическое состояние Соломона и его жены Златки, когда на их головы свалился козел. Так мало того, что он опрокинул стол со всем, что на нем стояло, он еще с перепугу стал метаться по шалашу и превратил его в кучу жердей и веток. А когда Соломон выбрался из-под них и увидел меня, а я только-только пришел в себя и поднимался с грядок, ему не надо было ничего объяснять.
Что вам сказать? Такого скандала Гончарная не видела давно. Соломон кричал, что я специально затащил козла на крышу, чтобы спихнуть его им на головы. Зная меня, все так и подумали, даже моя бабушка. А я стоял, опустив голову, весь в земле и муке. Ну что я мог сказать в свое оправдание и кто бы стал меня слушать?
Но тут, неожиданно для меня, пришла помощь, откуда я никак не ожидал. Хромой извозчик Шмуэл Блат, которого я дразнил за то, что он не позволял мне цеплятся сзади за его коляску, сказал. Он вообще говорил мало, но если он начинал говорить, то все умолкали. И он сказал: «Послушайте сюда. – И все стали его слушать. – Конечно, Либе Ханин внук, да продлит Бог ее годы, Мойша, не гоголь-моголь. Все мы это хорошо знаем. Но это не его работа. А кто считает, что это сделал именно он, – и он кивнул в сторону Соломона, – то пусть этот считальщик попробует затащить этого козла на крышу сарая, даже хотя бы вдвоем, я уже не говорю за то, чтобы спихнуть его вниз, а я буду посмотреть, что из этого получится».
И тут что-то произошло. И тут вдруг кто-то сказал, что видел, как я убегал от козла. И тут уже кто-то сказал, что Порец вообще ведет себя неприлично. И тут кто-то сказал, что козел, не дай Бог, мог забодать бедного мальчика.
И тут разговор вообще пошел про козла.
– Но как Мойша оказался на моих грядках? – не сдавался Соломон. И тут уже выступила моя бабушка.
– Как он оказался, как он оказался… Что это Вы, реб Соломон, так цепляетесь за свои грядки? Можно подумать, что у Вас на них бриллианты растут. Посмотрела бы я на Вас, где бы Вы оказались, если бы этот малхамовес (нечистая сила – идиш) погнался за Вами.
– Да вот и он, легок на помине! – крикнул кто-то. И все обернулись.
По Гончарной улице медленно брел Порец с бабушкиной сумкой, висевшей у него на рогах. Он мотал головой, пытаясь ее сбросить, и остатки муки, которую я купил для штруделя, сыпались на него.

ДОЛЛАРЫ
ИЗ АРГЕНТИНЫ

Залмана Соловейчика на Гончарной улице все уважали, но так его никто не называл. И вот почему. Раньше евреи вообще не называли друг друга по фамилии, а называли по имени. А так как одинаковых имен было, слава Богу, много, то, чтобы не путать, к собственному имени добавляли имя отца или матери. Залман Бэр означало Залман сын Бэра, а, к примеру, моя бабушка Либе Хана, Либе дочь Ханы.

Залман Бэр был балагула. Балагула на идиш – это ломовой извозчик. Залман перевозил на своей колымаге, может быть, больше чем двести пудов различных грузов за один раз. Везти такой груз обыкновенной лошади было не под силу и у балагул были лошади особой породы. Их называли битюги. Это были огромные могучие кони с широкой грудью и мощными мохнатыми ногами. Не знаю, осталась ли сейчас в Витебске хоть одна такая лошадь.
Залман Бэр был высокий, крупный, сильный человек. Хотя я вам скажу, что среди балагул слабых не было. У них работа была такая, что у слабого сразу кишка лопнет. Все витебские балагулы были сильные люди, но наш Залман был сильнее всех. Сильнее его не было аж до самой Марковщины, а может быть и дальше.
Моя бабушка рассказывала, что как-то вечером, а это случилось еще до революции, к нему прицепились трое хлопцев. “Жид, жид пархатый…”, – вам это, наверное, знакомо. Что сделал Залман? Он перебросил двоих через забор купца Макаревича, а третий не стал ждать своей очереди. И если иметь в виду, что Макаревич имел привычку спускать на ночь с цепи своих волкодавов, то понимаете, как этим браткам “повезло”?
Так это когда было… А на моей памяти Залман Бэр остановил конку. Что такое конка? Это когда еще по Большой Гражданской не пустили трамвай, вагон тащила пара лошадей. И вот случилось так, что упряжь отцепилась и шлимазл-кондуктор (растяпа – идиш) вылез ее прицепить, а вагон на тормоз не поставил. И что вы думаете? Вагон, конечно, покатился. Хорошенькое дело! В вагоне паника, женщины в истерике, а вагон набирает скорость. Не знаю, чем бы это окончилось, если бы не Залман Бэр. Он как раз ехал домой.
Что он делает? Он прыгает с повозки. Он догоняет вагон. Он хватается за крюк и упирается ногами в шпалы. И что? (Если вы мне не верите, то я дальше вообще говорить не хочу.) А то, что вагон-таки остановился. Вот таким был Залман Бэр. Между прочим, эти Соловейчики все были такими. Что его отец Бэр, которого не зря так звали. Бэр – это на идиш медведь. Что его старший брат Нохим, который пропал еще на первой войне с Германией. Что его младший брат Гэнах или, как его все звали, Генька. Но это отдельная история.
Залман был очень спокойным и уравновешенным человеком. Все, что он делал, было прочно, надежно и добротно. И так же прочно, надежно и добротно было все в его доме, начиная с ворот и кончая запорами. И если на Гончарной хотели сказать, что вещь надежная и прочная, то говорили, что она “пункт ви Залман Бэрс а клямке” (точно, как запоры у Залмана). Все у него было большое и мощное, кроме его жены Ривки.
Ривка была исключением. Она была совсем не похожа на балагуловских жен. О… балагуловские жены! Это была особая порода женщин. Все они были рослые, широкие, с необъятным бюстом и таким, извините, отъевшимся задом, что остальные женщины нашей улицы просто сохли от зависти. Нет, Ривка была обыкновенная женщина. Злые языки говорили, что она уж очень маленькая. Но это было не так. Маленькой она казалась только, когда была рядом с Залманом. Ривка, в отличие от своего невозмутимого мужа, вся кипела от переполнявшей ее энергии. И это было причиной того, что она иногда наскакивала на него, но он на это не обращал никакого внимания. Правда, говорили, что один раз, когда Ривка этим слишком увлеклась, Залман осторожно посадил ее на крышу сарая и спокойно уехал. И Ривка, к удивлению соседей (что она там так долго делает) просидела на крыше, пока Залман не приехал на обед.
Да, вывести Залмана из терпения, заставить его волноваться было невозможно. На Гончарной говорили, что евреи скорее дождутся Мешиаха (Мессию), чем Залман Бэр потеряет хоть капельку своего спокойствия. Но это оказалось не так.
Однажды, когда Залман приехал домой, Ривка показала ему письмо, которое пришло на его имя. И хотя Залман никогда в жизни ни от кого писем не получал, вы думаете, он бросился смотреть, что в конверте? Это был бы совсем не Залман Бэр. Нет, он вначале выпряг лошадь, напоил ее и дал корм. Потом умылся, переоделся и сел ужинать. Бедная Ривка чуть не умерла от любопытства, пока дождалась мужа, просто сама из себя выскакивала от нетерпения, а ему хоть бы что. Наконец, Залман надел очки и принялся за письмо. Оказалось, что его приглашают прийти в банк, а почему и зачем – не написано.
Залман долго рассматривал письмо, но так ничего и не понял. На Гончарной улице про письмо все уже знали, поэтому ничего удивительного не было, что к Залману пришло несколько человек и среди них парикмахер Иче Лэйб, наш уличный олвэйсэр (всезнайка – идиш). Вы спросите, почему они пришли? Тогда я спрошу вас. Вы встречали когда-нибудь нелюбопытного еврея? То-то же. Это наша национальная черта. После совместного изучения письма все пришли к выводу, что оно является официальным приглашением. Но для чего приглашают, никто не мог сказать. Правда, Иче Лэйб предположил, что здесь или – или. Или Залману предлагают кредит для гешефта, или ему хотят увеличить налог.
И вы думаете, что Залман хоть немного заволновался?… Он как сидел спокойно, так и продолжал сидеть. Тут уже Ривка взорвалась: “Нет, вы только посмотрите на него, – начала она, но близко не подходила, помнила крышу сарая. – Что ты сидишь, как куль с мукой? Люди за него волнуются, а ему хоть бы что. Может, нам стоит на время уехать к маме в Бабиновичи?”. Но Иче Лэйб ее успокоил. Он сказал, что беспокоиться нечего, что Залмана приглашают все-таки в банк, а не в ГПУ, так тогда назывались органы госбезопасности. Другой бы на месте Залмана утречком побежал прямо в банк, но он пошел туда после того, как сделал все свои балагуловские дела.
Когда Залман пришел домой, его с нетерпением ждала не только Ривка, но и соседи. Все они сразу заметили, что с ним что-то не так. Всегда спокойный и невозмутимый Залман был и взволнован, и растерян, и опечален. Такого его никто никогда не видел. Поэтому можно понять Ривку, когда она очень перепугалась.
– Что случилось, Зямэлэ, что произошло? – спросила она с тревогой. – Я же говорила, что нужно уезжать к маме.
– Успокойся, – сказал Залман, – ничего плохого нет. – Залман явно волновался, и все с любопытством смотрели на него. – Знаете ли вы, что такое Санта-Фе? – спросил он.
Все молчали. Представьте себе, никто не знал, что такое Санта-Фе. И не надо из этого делать трагедию. Не все обязательно должны знать, что такое Санта- Фе. Но если человек не знает, ему лучше помолчать. Это правило такое. Но это не для Иче Лэйба. Он всегда должен был вставить свои пять копеек.
– Санта-Фе – это что-то нехорошее, – сказал он. – Когда нам что-нибудь не нравится, мы говорим “фэ”. Правильно?
– Нет, Санта-Фе – это город такой, и находится он в Аргентине,– сказал Залман и замолчал. – И когда у всех все начало чесаться от нетерпения, он тихо произнес: – В этом городе, оказывается, живет мой брат, Генька,.. – он снова замолчал и потом добавил, – Генька прислал мне десять долларов, – и слезы навернулись у него на глазах.
Ну это было вообще! Все были ошарашены. Во-первых, от того, что Генька Соловейчик офун цулохес (на зло – идиш) врагам все-таки жив. Во-вторых, от того, что он не только жив, но и живет неплохо, раз послал своему брату аж десять долларов. А на Гончарной даже дети знали, сколько всего можно было купить там на эти доллары. И в-третьих… Это же кому сказать, у Залмана Бэра, у невозмутимого Залмана Бэра в глазах слезы.
Если сказать, что на Гончарной не было человека, который бы не знал историю про Геньку, то это все равно, что ничего не сказать. Ее не просто знали, ею гордились, особенно мы, мальчишки. Генька был нашим кумиром. И если кому-нибудь из нас случалось спорить с мальчишкой не с нашей улицы, то последним словом, которым мы сражали своего противника было: “Может быть, ты мне еще скажешь, что Генька Соловейчик жил на вашей улице?”. Я думаю, что эта история передавалась бы из поколения в поколение, если бы… Если бы евреи с Гончарной не нашли свою смерть в противотанковом рву под Витебском. А от самой Гончарной улицы ничего не осталось, даже названия.
Генька не был балагулой, как его отец и братья. Он был маляром. И вот, он как-то работал в магазине Розенберга на Вокзальной улице у Старого моста. В этом доме уже в мое время открыли универмаг. У этого универмага я простоял не одну ночь, занимая очередь, куда меня ставили, за галошами, ситцем, ботинками…
А у моста всегда стоял городовой при усах, шашке. Генька этому городовому чем-то не понравился.
– Эй, Ицик, – крикнул он ему, – ходи сюда!
Но Генька даже не обернулся. Тогда городовой догнал Геньку и у них произошел такой разговор.
– Ты что, Ицик, не слышишь, что тебя зовут?
– Я не Ицик, я Гэнах.
– Нет, ты Ицик! Вы все вонючие Ицики.
– Меня зовут Гэнах Соловейчик. Вы что, плохо слышите?
Тогда городовой так бьет Геньку, извините, по зубам, что он падает на мостовую. И попробуй дать сдачи, когда у него шашка и наган.
– Ты Ицик, – кричит городовой, – запомни это, пархатый жид!
Но городовой не знал, с кем он связался. Генька был, что называется, сорви-голова, и это знали не только на Гончарной. На следующий день Генька пригласил своих товарищей-маляров посмотреть, как он сказал, на интересный театр. Они вышли из магазина Розеберга. Городовой стоял на своем месте. Генька подошел к нему.
– Вы меня узнаете? – спросил Генька.
– Как же, как же, ты Ицик, пархатый жид. Ха- ха-ха!
– Я Гэнах Соловейчик! – громко сказал Генька. – Запомни это, свиная морда.
И не успел городовой опомниться, как Генька сбил с него фуражку и надел на голову ведро с краской. Что потом было с городовым, никто не знает, но Генька из города исчез. Говорили, что его видели в Одессе, но это было еще до революции. И вот через столько лет он объявился.
Когда все понемногу пришли в себя, встал вопрос, что теперь делать. И тут поднялся такой гвалт, какой могут устроить только мы, евреи, когда решаем что-нибудь совместно. Это тоже наша национальная черта. Все кричали и размахивали руками, только один Залман Бэр сидел в стороне и думал о чем-то своем. Каждый, не стесняясь в словах, отстаивал свое мнение. И такие выражения как “Откуда Вы такой умник взялись?” или “То, что Вы предлагаете, курам на смех” были самые вежливые. Конечно, это ни к какому согласию не привело, потому что всем известно, что даже у двух евреев три мнения. Короче, споры продолжались. И тут Ривка так стукнула рукой по столу и так крикнула “швайгт!” (молчите – идиш), что все вначале от нее удивились, а потом замолчали.
– Что мы имеем на сегодняшний момент, – сказала Ривка. – На сегодняшний момент мы имеем моего мужа, его брата и десять долларов. Залман сейчас не с нами, а где-то. Вы только на него посмотрите. Генька живет в своей Аргентине и не знает, какой шум поднялся за его доллары. И, наконец, мы имеем доллары, хотя их еще надо получить.
Поэтому я хочу спросить:
– Что нам делать с этими долларами?
После ее слов первым пришел в себя наш хохэм (умник – идиш) Иче Лэйб.
– Я хочу сказать, уважаемая Ривул, что ваши слова произвели на меня большое впечатление. Это во-первых. А во-вторых, что касается долларов, то на них у нас ничего не купишь. Их надо обменять на рубли. Здесь имеются три момента. Их можно обменять или в банке, или в “Торгсине” (тогда были такие магазины, которые торговали с иностранцами и покупали у населения драгоценности и валюту), или у фарцовщиков.
И опять начались споры, но, наконец, все согласились вот с чем. С фарцовщиками лучше не связываться, риск большой. В “Торгсин” нести – тоже большой риск. Какой? Зэлику Цукерману, с Большой Гражданской, зачем-то срочно понадобились деньги и он понес в “Торгсин” какую-то брошку. И что вы думаете? К нему-таки ночью приехали в гости два мальчика в кожаных куртках и увезли его с собой. Если бы Зэлику попался не еврей, то он, может быть, и выкрутился. Но ему не повезло. Им занялся Левка Гордон. Кто такой Левка Гордон? Раньше “эр из гивэн а горништ” (он был ничто – идиш), говорила моя бабушка, но при большевиках стал важной птицей, ходил весь в черной коже, размахивал наганом. Левка принялся за Зэлика с такой талмудистской дотошностью, что тот через пять дней отдал им все, что припрятал на черный день. Правда, не сразу, а в три приема. И когда Зэлика привезли домой, сам он ходить уже не мог, а одежда висела на нем, как на вешалке.
Хотя у Ривки кроме обручального кольца и сережек, которые когда-то подарил ей Залман, ничего не было, она рисковать не хотела.
Таким образом, остался последний “момент” – банк. Все это Ривка объяснила Залману, когда он очнулся от своих воспоминаний.
Весь вечер и полночи Ривка жужжала Залману, что она купит на деньги, которые они получат. Она давно мечтала о бархатной жакетке, такой как у Златки, жены часового мастера Соломона Рудермана, и высоких черных ботинках на шнурках. Она проговорила бы всю ночь, но Залман больше не выдержал. Он захватил свой тулуп и пошел спать в сарай, на сено.
Теперь слушайте дальше. Утром Залман сказал Ривке, что идет прямо в банк вместе с Иче Лэйбом. Они договорились. И ушел. Ушел и ушел. И нет его. Нет к обеду, нет после обеда. Ривка и Рахиль, жена Иче Лэйба, уж не знают, что и подумать, как, наконец, появляются… Ривка было уже открыла рот, чтобы сказать Залману пару “ласковых” слов, но, взглянув на него, рот закрыла. Лицо у Залмана было, наверно, такое, как у Моисея, когда он увидел, что евреи, пока он разговаривал с Богом, опять изготовили себе идолов. Залман кипел, как вулкан. Он так саданул сапогом калитку, что она слетела с петель. Ни на кого не посмотрев, он зашел в дом. Следом за Залманом во двор протиснулся Иче Лэйб, всем, чем только можно, показывая, что Залмана лучше не трогать.
– Что случилось? – спросила у него перепуганная Ривка. И вот что Иче Лэйб рассказал.
– Когда мы еще только подходили к банку, нас встретил Моня Сироткин. Помните? Его отец еще держал скобяной магазин. Так этот Моня (как он только узнал?) стал уговаривать Залмана продать ему эти доллары. И когда Залман решительно отказался, Моня сказал: “Рэб Залман, я умываю руки, пусть ваши доллары сожрет этот банк, но вы еще пожалеете об этом, чтоб я так жил”. Он как в воду смотрел. Когда Залман в банке сказал, что хочет вместо долларов получить рубли, то посмотреть на него прибежали, наверно, все, кто в этом банке работал.
Одни стали нагло говорить, что здесь что-то не чисто, что эти евреи (они, наверное, имели в виду и меня) определенно что-то замышляют. Другие, наоборот, говорили, что нет, что их соседи, хоть и евреи, но очень порядочные люди. Залман этого не слышал. Он был у кассы. Вот тут все и произошло. Когда Залману выдали деньги, он глазам не поверил и решил, что кассирша ошиблась, но она сказала, что все правильно. Тогда Залман спокойно стал объяснять ей, что в Аргентине на десять долларов можно купить очень много, а что он может купить на то, что ему обменяли... На его слова эта банковская дама сказала, что дала ему по курсу, который сейчас в стране. И нечего ей морочить голову своими еврейскими примерами. Здесь ему не его Аргентина, а Советский Союз. На эти слова Залман, во-первых, швырнул ей эти деньги, и во-вторых, голосом, от которого у меня до сих пор заложено в ушах, сказал, что он чихать хотел на их курс и что пусть ему отдадут его доллары. Тут вмешался и я. Что вам сказать? Поднялся большой скандал. И что в результате? А то, что Залман и я оказались в милиции, где нас продержали целый день и еще выписали штраф за хулиганство в общественном месте.
– Так сколько все-таки ему дали? – спросила Ривка.
– Ему дали столько, что на такие деньги даже курицу к пасхе не купишь.
Ривка была очень расстроена. Она не могла смириться с тем, что из-за какого-то курса она лишилась бархатного жакета и высоких черных ботинок на шнурках. И когда разговор заходил, что у нас это не то и то не это, она говорила мит а книп (с подковыркой – идиш): “А что бы вы хотели? Это вам не Аргентина. У нас сейчас такой курс”.

Рисунки Кати Шульман