Памяти моей матери
Рахили Александровны Карачунской

С юности обладала она твердым и решительным характером и редкостным бесстрашием, удивительным в этой маленькой хрупкой женщине. Способная мастерица в одном из модных одесских ателье, она незадолго до революции отказалась ехать учиться у парижских модельеров, потому что была душой готовившейся забастовки. В 1920 году во время повальной облавы вывезла на извозчике видного члена революционного комитета, хладнокровно объявив белогвардейским патрулям, что это ее брат, обеспамятевший в тифозной горячке.
В тридцать седьмом году, когда секретарь Борисовского райкома, исключая ее из партии, сказал, что костями таких, как она и ее муж, будут удобрять социалистические поля, лишь презрительно скривила губы. А через несколько недель, увидев из-за решетки, как его, арестованного, ведут по тюремному двору, с вызовом закричала: “Так чьими же костями, товарищ Моисеев, будут удобрять социалистические поля?”
Характер сказался и в этой драматической сцене. И сказывался потом в лагерях, где она сидела как “член семьи изменника родины”, и не сломилась, пройдя все круги гулаговского ада в тайге, в тундре, в казахстанской пустыне…
Все было в ее долгой жизни, растянувшейся чуть не на целый век.
Моя мать родилась еще в XIX веке в семье типографского рабочего из “Южного обозрения”, печатавшего в 1905 году революционные листовки и прокламации и не боявшегося вместе с немногими смельчаками вступать в единоборство с погромщиками-черносотенцами.
Совсем юной ушла она в революцию, одержимая страстной верой в ее идеалы, в торжество свободы, равенства и братства. Идеалам этим, увы, не суждено было осуществиться. А люди, бывшие поначалу революционными романтиками, в большинстве своем стали жертвами жесточайшего сталинского террора.
У моей матери хватило сил выдержать все удары и превратности судьбы, до конца осознать и прочувствовать пагубную сущность и неизмеримую тяжесть тоталитарного режима, многолетнюю драму собственной жизни. Еще на лагерных нарах пришло к ней освобождение от иллюзий и мучительное прозрение, которое не покидало ее до последнего вздоха…

ЛЮБОВЬ. 1919
В мертвецкой спрятала большевика,
председателя сбежавшей губчека:
“К покойникам тебе не привыкать.
Лежи!.. Тебя не будут здесь искать…”
Но, выдохами странными сражен,
на третьи сутки начал бредить он
и, проблескам сознанья вопреки,
шептал, что дышат,
душат мертвяки.
И вытолкнул под утро, наконец:
“Мне кажется…
я сам уже…
мертвец…
Прощай!
И дай остаться одному…”.
Но ты...
ты не поверила ему!
И, прижимаясь, воскресить хотела...
А он
приговорил себя к расстрелу.
И – расстрелял...

НА КРОМКЕ СНА
От острого холода сердце стынет
в полынье среди льдистого сна…
…Саманный дом, а за ним – пустыня.
И на ящике у окна
ты,
склонившаяся упрямо
в тусклом свете зимнего дня,
почти незнакомая, мама, мама,
не узнающая меня…
Ты смотришь, а сдается – незряча,
хоть к глазам подноси свечу…
Незадача,
ох, незадача!
Теряюсь. Обнимаю. Кричу.
Вдруг, как будто прорвав блокаду,
изнутри – штыковая боль:
“Что с тобою сделали, гады!
Что мне делать с тобой?...”
Тут бессмысленны все резоны!
И – у выдержки на краю –
тычусь в провонявшую зоной
телогрейку твою.
И стараюсь –
я так стараюсь! –
память тебе вернуть…
И вот
с тобою, кажется, выбираюсь
на кромку сна…
Но – ломается лед.

В НОЧНОЙ ПАЛАТЕ
– Мама, ты спишь?
– Не сплю.
– Мама, больно?
– Терплю.
– Страшно?
– Ты знаешь – нет…
Ты погаси-ка свет
и поспи хоть часок:
мне…
тянуть еще…
срок…


СКАЖИ МНЕ…
Твои часы по-прежнему идут,
и время не остановилось…
Скажи,
скажи мне,
что тебе открылось
в те несколько минут,
когда уже сознанье помутилось,
когда такая тяжесть навалилась,
с которой
в этой жизни
не живут?..
Скажи,
кого беззвучно ты звала,
сомкнувшиеся веки раздирая?
Ну что тебе привиделось, родная?
Бараки?
Вышки?
Смерзшаяся мгла?
Подруг обледеневшие тела?
Или судьба, сгоревшая дотла?
Что?...
Ты молчишь.
Не хочешь мне открыться.
Часы идут,
и время длится,
длится…