До неизбежной нашей тризны
— статист ли, шут ли иль король –
артисты на подмостках жизни,
свою отыгрываем роль.
И я играл в различных масках,
вживался в роль и верил сам,
что эта смесь вражды и ласки
даст красоту моим стихам.
Но вот я постарел.
И ныне
самим собой пытаюсь быть,
и кровь моя взаправду стынет,
когда положено ей стыть.
Скользят всамделишние слезы
из глубины души моей.
Гремят всамделишние грозы
в грохочущих словах сильней.
Еще стоит высоко солнце,
мой вечер светел, мил и тих…
Но как же трудно достается
мне честно выстраданный стих!
Что ни пишу — всего мне мало,
что ни скажу — не то сказал…
Писать и жить сложнее стало,
когда играть я перестал.

***
Какой невидимою связью
соединен я до конца
со сложной вязью малых улиц,
где мамы тень и тень отца?
Там март чертил по снегу резко,
используя и свет, и тень,
там рядом с кладбищем еврейским
цвела роскошная сирень.
И на другом конце планеты
я вспоминаю плеск воды
и отраженья силуэтов
Немиги или Слободы.
Не ностальгирую.
Но все же
порою возвращаюсь вновь
туда, где память растревожит
и сердце озарит любовь,
где счастлив был,
несчастен —тоже,
где был мой дом, шумел мой двор,
где что-то от меня, похоже,
живет незримо до сих пор…

***
Пришла пора не каяться – молиться,
почаще вспоминать родные лица,
озвучивать родные голоса,
о камни всех ошибок спотыкаться,
с невзятых круч в который раз срываться –
и все-таки смотреть во все глаза
на красоту Земли, где так немного
гостим мы от порога до порога,
где нет конца ни свету, ни теням,
где все неисчерпаемо красиво,
где воду гладят на рассвете ивы,
где мудрости недоставало нам…

***
Когда пришла пора воспоминаний,
из царства околдованных теней
вдруг потянулись тайно на свиданье
те, кто живет лишь в памяти моей.
Я взял перо.
Я разложил бумагу.
Я был готов –
и я не смог начать:
вдруг понял,
сколько надобно отваги,
чтоб прошлое судить и вспоминать,
чтоб снова пережить свои потери,
свои ошибки снова совершить
и то, во что еще наивно верю,
неосторожным словом сокрушить.
Ах, голоса любимые, живые,
ах, жизни золотое колесо!
…И на столе лежат листы пустые.
И удлинились ночи.

***
Скребется время кошкой за окном.
Стена кричит, ругается и плачет.
Шальная жизнь, как разноцветный мячик,
от стенки рикошетит под углом.
Скрипит скамейка, проседает дом.
У лестницы перила на удачу
прилеплены, а, впрочем, все на слом
уйдет. На завтра лишь портрет даче
слезинку пустит, вспомнив о былом.

***
Памяти еврейских общин Беларуси.

Лягушки, лопухи,
их предков видел Бялик.
Стена крошится желтою звездою.
Коза лопочет: «Слушай, о Израиль,
твои рэбейным смолоты судьбою».
Мои следы не сохраняют плиты,
нет таковых в забытом Богом месте.
Твои потомки на иных орбитах
Прилежно ходят
к самым скорбным мессам.
Капусте хорошо расти на пепле.
Хрустит мальчонка
свежей кочерыжкой.
Мои глаза от желтого ослепли,
И пахнет хлеб
заплеванным кладбищем.

***
У яблонь груди наливались медом,
Боярышник алеет на аллее.
Сентябрьская прищурена погода,
Кипа и талес старого еврея.
Над Йом-Кипуром небо голубеет,
Суди нас Бог, мы из того же теста,
Что Авраамы, Сарры, Моисеи,
Синайским возвышайся Эверестом.
А впрочем, нет,
мы стали бесприютней,
Аукаемся, кто нас окликает?
Бредет поэт со скрипкою валютной,
Бредет поэт, которого не знают.
У яблонь груди молоком набрякли,
Но не хватает силы у младенца.
Даруй нам, Боже, пониманья капли,
Укутай талесом, как полотенцем.

***
Медного солнца дрожь,
кофе пахнет дорогой.
Этих прощаний ложь
сложена на пороге.
Будет тяжел мешок…
В общем-то не изгнанник,
ты поиграй в рожок
что-то поиностранней.
Я не скажу «прощай»,
это – несовременно,
ведь интернетный рай,
море нам по колено.
Может, через плечо
сдует пыль океана,
солнце не горячо,
только немного странно,
как ухватить рукой
тяжесть твоих предплечий?
Как обрести покой
в клавишной этой речи?
Старый кухонный хлам,
а все туда же, светит
солнышком по утрам,
жаль, что не нашим детям.

***
Это белое с желтым,
Наверное, снилось Мане.
И кувшины кувшинок,
Небесную пьющие влагу.
Пестрый солнечный ветер,
Влекущий навстречу судьбе,
Уносящий мольберт,
И холсты, превративший в овраги.
Кисть вгрызалась сама,
Оставляя следы в борозде.
И крылатость крылатки
Как кровельный круг на воде.
Утлой хижины века…

Рисунки Михаила Шульмана