Мама. Помню!

Мы тогда жили в Козельщине. Козельщина для меня – это как Касриловка для Шолом-Алейхема, только Козельщина, в отличие от Касриловки, есть на самом деле, и она не еврейское местечко, а украинское село. Ну, и я, понятное дело, не Шолом-Алейхем.

Мы в Козельщине были, наверное, единственными евреями. Маму из Харькова в Козельщину отправили по распределению работать адвокатом, а отца – врачом. Я был с няней.

Маму очень уважали. Иногда ее возили на бричке, и однажды она взяла меня с собой в суд в Полтаву. А ведь ей было всего лишь 25 лет.

В Козельщине можно было целыми днями играть в Чапаева, только для этого нужно было надеть пальто, как бурку. И спрятаться в малиновых кустах. Когда тебе три или четыре года, малины хочется сильнее, чем когда тебе пятьдесят, хотя и в пятьдесят ее тоже хочется, особенно если к ней пристрастился, когда тебе было три или четыре года.

Однажды я просидел в малиновых кустах с утра до вечера и не откликался на нянин зов. А когда мама вернулась домой с работы, и я вылез из кустов, у меня от малины высыпала сыпь по всему животу. Говорят, если чего-нибудь переесть, то потом этого никогда больше не захочется. Наверное, имеют в виду не малину. Сколько я ни объедался малиной, так до сих пор не пресытился.

Мама. Не помню. Ах, да, конечно! Помню!

Мама и здесь, в Козельщине, и потом в Харькове, была большой модницей. Помню эту ее игривую шляпку и платье – оно называлось панбархатное. Сейчас таких названий нет, и платьев тоже.

Хорошо хоть малина осталась.

Отец. Помню!

Отец был главным врачом всей Козельщины, хотя ему было всего лишь 28 лет. У него был кабинет в козельщинской поликлинике. Как и маму, отца знала и уважала вся Козельщина, потому что мама защищала, а отец лечил. Как же было их не знать и не уважать?!

Отец любил красиво одеться. Тогда в моде были брюки клеш. Чем шире клеш, тем, как бы сейчас сказали, круче. Раньше, правда, так не говорили.

Помню! На Первое мая отец купил мне шарик, надул и завязал. Не помню, какого цвета. Наверно, красный. На отце были эти брюки клеш, а у меня на голове – почему-то косынка, а в руке шарик. Мы шли, наверно, по центральной улице Козельщины после первомайской демонстрации. Сейчас уже нет первомайских демонстраций, зато все шарики – цветные.

Козельщина была Украиной в миниатюре. Там говорили по-украински, только не на суржике, а красиво. Очень красиво, иногда даже лучше, чем просто правильно. К родителям по-украински обращались на “вы”, а по-русски – на “ты”. И фамилии у людей были настоящие украинские. А украинская фамилия – это как сахарный кавун. Украинское село пахнет цветами, чистым домом, сахарным кавуном и украинскими фамилиями. Например, один из наших соседей был Обидион, а другой – Архиеволокоточирепопеньковский.

Потом мне как-то приятель говорил, что знал человека по фамилии Череззаборвысоконогопереносяйло. Не “ногу”, а “ного”.

Родители. Помню!

Мама, хотя и была еще очень молодой, уже знала, что народу всегда хочется отблагодарить доктора. Тем более такого замечательного доктора, который каждого пациента и выслушает, сколько надо, и вылечит. Не было ни одного случая, чтобы отец не вылечил. Конечно, отблагодарить было святое дело. Как не отблагодарить? Мама поэтому всегда говорила отцу, чтобы он не брал подарков. Во-первых, это ни к чему, а во-вторых, ни к чему хорошему не приведет.

Отец и так не брал, и не взял бы ни за что, а они все равно несли.

Однажды старенькая бабулька, которую отец вылечил, принесла ему в кабинет подарок. Как всегда на Украине – в белоснежном платке, аккуратно завязанном. Положила на стол, развязала.

– Угощайтесь, – говорит, – дохтур.

Отец был человеком африканского темперамента. Пришлось старой взяткодательнице уносить не очень уже послушные ноги. А вдогонку ей летели жареная курица и верхнее “ля” дохтура (мой отец очень здорово пел и умел брать любую октаву, например, в неаполитанских песнях).

– Еще что-нибудь заболит, – громогласно сообщил отец бабульке, – приходи, вылечу. Только с пустыми руками приходи. А курицу свою  правнучке отдай.

Все фельдшеры и сестрички спрятались по кабинетам: курица летела со свистом фугаса. В козельщинской поликлинике коррупции не было места.

Отец рассказал это маме за обедом. Я с пониманием слушал, заедая горячий борщ холодной котлетой. Это очень вкусно.

Почему-то сейчас вспомнил: во взрослые, но еще неумные годы, когда о чем-то спорил с отцом, он иногда говорил: “Был такой маленький, сидел себе на горшочке. А теперь вырос – имеешь собственное мнение”. И улыбался. Я тоже улыбался. Представлял себя на горшочке – это было смешно. В отличие от собственного мнения.

Бабушка. Помню!

Это мамина мама. Она была инженером-строителем, причем очень хорошим, если не самым лучшим. Например, бабушка построила в Армении, на озере Севан, самую большую в мире электростанцию. То есть, конечно, не сама построила, а целый институт, а она в нем была главным инженером проекта.

Бабушка возила меня по разным замечательным местам: в Крым, в Ленинград, в Прибалтику. Она говорила:

– Когда меня не будет, ты будешь вспоминать: была у меня бабушка, и она меня везде возила.

Вот я и вспоминаю. А тогда мне это казалось какой-то далекой метафорой. Я не понимал, что значит “когда меня не будет”. Теперь понимаю.

Бабушка была очень сильным, волевым человеком, даже немного властным. Моего отца – своего зятя – она поначалу не воспринимала, и даже иногда не замечала его. Считала, что единственная дочка – моя мама – заслужила лучшей партии. Это, наверно, потому, что мой отец происходил из не очень выдающейся семьи. Но когда отец стал уважаемым человеком, бабушка его тоже зауважала.

Вообще-то я не помню никого, кто бы не уважал моих родителей.

Бабушка, мама.

Когда мы вернулись из Козельщины в Харьков, я пошел в детский садик. То мама, то бабушка укладывали меня по вечерам спать и пели мне песенку, чтобы я уснул. Каждый раз я себе говорил: вот возьму и не усну! И все равно засыпал. Песенка была каждый раз такая, что попробуй не усни...

Интересно, если бы мне сейчас спели такую песенку, я бы уснул? Думаю, уснул бы. Как не уснуть?

Родители. Бабушка. Дедушка.

Были мы как-то с родителями в гостях у бабушки и дедушки. История случилась незабываемая. Помню, мама стоит у окна, все остальные – отец, дед, бабушка, я – кто сидит, кто стоит. Мама принялась рассказывать о своей работе – она теперь работала юрисконсультом на заводе.

– У нас, – начала мама, – работает хороший парень, Саша, альпинист...

Тут бабушка нахмурилась и задумалась. Мама, зная бабушкин непредсказуемый характер и готовясь к неожиданностям, спрашивает:

– Мама, что случилось?

Бабушка поджимает губы и пожимает плечами:

– Ничего не случилось.

– Нет, ну я же вижу – ты чем-то недовольна, – говорит мама. – Что случилось?

Бабушка опять пожимает плечами:

– Ничего не случилось. Просто фамилия странная. – И снова поджимает губы.

Последовала непродолжительная пауза, и тут у мамы началась реакция – истерический хохот. Такой хохот мне достался от мамы по наследству. Помню, однажды по телевизору показывали Райкина, и я упал с кресла на пол. Так хохотал – думал, не встану. И у мамы начался такой же приступ. Но что ужасно – мама вдохнула, а выдохнуть не может. Жутко покраснела, слезы на глаза навернулись, внутри хохочет, а наружу это никак не выходит. Кошмар. Застыла на месте, лицо красное, слезы текут, хохот душит. Ни рассмеяться, ни с места сдвинуться не удается.

Мы перепугались насмерть. Отец из-за стола выскочил, подбежал к маме, хлопает ее по спине. Что делать – непонятно: то ли “скорую” вызывать, то ли воды давать. Но как дашь воды, если у мамы рот не может ни открыться, как следует, ни закрыться. И просмеяться она никак не может.

Наконец-то получилось у нее расхохотаться, и мы все тоже вздохнули с облегчением. Так смеяться – никакой пользы для здоровья, один вред. А бабушка, снова поджав губы, тихо говорит:

– Не вижу ничего смешного.

Тут уж мы все грохнули и покатились со смеху.

Дедушка.

Мой дед был одним из лучших людей на свете. Главным и единственным его грехом было то, что он курил. Запрещали ему курить все, но в основном бабушка. Деду приходилось курить тайком, прятать папиросу в рукав, не подавать виду. Дед курил папиросы – тогда хороших сигарет не было. А может, он и не стал бы курить сигареты, даже очень хорошие, я не знаю...

Мы с дедом каждое воскресенье утром ходили на марочный базар и покупали мне несколько марок. В основном, стран-колоний, с портретом короля или королевы. Первые три марки, с королевой, мне подарила мама, и с тех пор я собираю марки и люблю, чтобы на них были королева или хотя бы король. Без королевы или, по крайней мере, короля марка не марка, а так – знак почтовой оплаты.

А после марочного базара мы возвращались к бабушке, она кормила нас обедом, и я уходил играть в футбол или кататься на лыжах с маленькой горки.

С бабушкой и дедом мы часто ездили в Крым. Мое детство прошло в Крыму – в Феодосии, Евпатории, Алуште. Там меня бабушка и научила плавать, а дед плавать не умел, только стоял по колено в воде и следил, чтобы я не утонул. Когда мы шли на пляж, у меня на голове была такая войлочная белая шляпа. Она мне очень нравилась, хотя в ней было жарковато.

Однажды, когда мы поехали с дедушкой в Феодосию, с нами приключилась интересная, но холодящая душу история.

Снимали мы комнату на двоих: я спал на одной кровати, а дед на другой. Комната была удобная, с белыми стенами. Только стены эти были такие тонкие, что все было слышно. Жилось нам замечательно. Море – совсем рядом. Днем отдыхали, потом опять шли на море. Уставали за день сильно: я – от купания, а дед – от наблюдения, чтобы со мной ничего не случилось. Потому и не случилось, я думаю, что дед очень внимательно наблюдал.

По вечерам разговаривали во дворе с хозяйкой и соседями, спать ложились, когда уже совсем стемнеет. На Украине ночи темные, даже черные. И звезд столько, что некоторым не хватает на небе места, и они падают. А тишина – как будто пели украинскую песню и вдруг замолчали, и песня повисла в небе, и теперь только кузнечики стрекочут.

Дед жутко храпел. Ложился всегда на спину, а на спине всегда храпится сильнее, чем на боку. Вообще-то на боку тоже храпят, но на спине сильнее. Такого храпа я больше никогда не слышал, хотя храпят многие. Дед храпит, храпит, а потом вдруг как рявкнет – и снова храпит. Ночью в комнате ужас как страшно. Утром, бывало, скажешь:

– Дедушка, ты сильно храпел.

А дед искренне удивляется:

– Я храпел? Я никогда не храплю!

Человек никогда не замечает, что храпит, и убедить его в том, что он храпел, невозможно. И разбудить деда было тоже невозможно. Когда дед спал, то, как говорится, хоть из пушек стреляй.

Поэтому я старался уснуть первым, чтобы не слышать, как дед начнет храпеть. Когда спишь, храпения уже не слышишь. А вот если не успеешь первым уснуть, то потом от храпа не уснешь.

И вот однажды мне не удалось опередить деда. Он вообще-то засыпал, как и я, моментально, и на этот раз успел меня опередить. Ну, то есть не успел, а как-то взял вдруг и уснул раньше меня. А уснув, принялся храпеть. Храпит, храпит – и как рявкнет. Храпит, храпит – и как рявкнет.

Мне ужасно хотелось спать. В комнате было темно и, если не уснуть, – грустно. А как уснешь при таком храпе? Я проворочался в постели несколько часов. И посвистывал, и покашливал, и пальцами щелкал – все, чтобы деда разбудить. Не получается, хоть плачь. Не мог же я встать, подойти к деду и сказать ему на ухо: “Дедушка, не храпи, пожалуйста”. Потому что я боялся, что дед испугается и вскочит.

И тогда я решил залезть к деду под кровать и попробовать разбудить его оттуда. Тихонько залез. Лежу и смотрю – кровать провисла: дед был легкий, но все-таки кровать провисала, ясное дело. Стал я потихоньку толкать деда снизу. Не слышит. Я и кашлял, и свистел, и снова толкал. Бесполезно, не слышит. И храпит – сильнее прежнего.

Под кроватью темно, холодно, одиноко. Набравшись храбрости, я высунул руку из-под кровати и потянул деда за что-то – то ли за руку, то ли за нос. Наверно, все-таки за нос. Дед в ужасе как вскочит, как закричит:

– Мишенька, ты где?!

А я от страха молчу. Дед – к выключателю, включил свет, бросился к моей кровати, а меня-то там нет. В комнате – яркий свет, дед бегает по комнате, ищет меня и не находит. Я забился под кровать у самой стенки, и так мне страшно, что и слова не могу выговорить. Наконец набрался храбрости и отзываюсь:

– Я здесь!

Дед не понял.

– Где ты?! – кричит.

Тогда я вылез из-под кровати. Дед в ужасе:

– Что с тобой случилось?! Почему ты под кроватью?!

Я весь трясусь от холода:

– Ты, – говорю, – храпел, я тебя хотел разбудить...

Дед уже не знал, чему больше удивляться: то ли тому, что я оказался под кроватью, то ли тому, что он якобы храпел. С трудом после этого уснули, но зато до утра не просыпались.

А соседи утром были очень рады узнать, что к нам, оказывается, никто не залез через окно, и никакого погрома не было. Просто ребенок оказался под кроватью – мало ли что в жизни случается.

***

Я помню все фотографии в этом альбоме. Они черно-белые и серо-белые, некоторые с желтыми пятнами. Но все равно они очень красивые. Я смотрю на них – и вспоминаю.

И о том, как мои родители, которые были жуткими футбольными болельщиками, меня приучили к футболу, и однажды на игре нашего “Авангарда” с московским “Спартаком”, когда Николай Королев ударил мимо ворот, мама взвизгнула, подпрыгнула и хлопнула изо всех сил по колену – только не по своему, а соседа по трибуне. Но он ничего не сказал. Как я теперь понимаю, получить по колену от такой красивой женщины – это даже приятно.

И о том, как отец изобретал всевозможные приспособления, чтобы лечить мне руки после болезни. Потом врачи говорили, что непонятно, как я после этой болезни выжил. А мне вполне понятно, как – благодаря им и моим родителям.

И о том, как девочка тонула недалеко от берега, и я хотел ее спасти, и сам чуть было не утонул, и бабушка спасла нас обоих. И как мы с бабушкой играли на пляже в футбол – она мне била по воротам, а я отбивал. И как она однажды заплыла вместе с нашей квартирной хозяйкой на несколько километров от берега, а мы с дедом махали им руками и кричали.

И о том, как отец, почти перед самой своей смертью, сказал мне:

– Очень мне стыдно, что когда ты был маленький, я тебя однажды отшлепал.

А я ему ответил, что ничего такого не было, потому что он меня никогда не шлепал. Я и сейчас так думаю, совершенно в этом уверен. Он просто что-то напутал. Жаль, я не успел его переубедить...

В этом альбоме еще много пустых страниц. Мои дети поставят сюда новые фотографии. А потом – их дети и дети их детей. И так мы всю жизнь будем вместе.

То есть не только жизнь, а... Я пока не знаю, что это. Но будем вместе – там и в альбоме.