Поселковые базары пятидесятых, они были наивными и простыми, заманчивыми и светлыми, многолюдными и многоголосыми. На них съезжались не только ремесленники-кустари да мелкие торговцы, но и весь сельский люд. Одни – что-то продать, другие – купить обнову или какую-нибудь хозяйственную вещицу, а чаще повидать знакомцев, друзей, родичей, поговорить, вызнать новости, получить совет как жить дальше, и снова разъехаться по глубинке.

Таков был и наш, шумилинский базар с большими тесовыми столбами на входе, темными от дождей прилавками, привязными перекладинами для лошадей и другой животины. Ни один базар в то время не обходился без хозяйственного ларька или магазинчика, в которых первым товаром был керосин. Радиоприемники, радиолы, электропроигрыватели, какими бы желанными ни были, но уступали по спросу керосину. Базарный ларек по его разливу был в центре внимания, и заведовал им мудрый, добрый и шутливо-веселый Давид Исаакович Голынкин по прозвищу Довод. Почему его так прозвали, никто толком не знал, одни говорили, что он все числа умножал и делил в уме, без карандаша и счетов, и все было точно, другие – потому что его имя так лучше выговаривалось. Прозвище закрепилось за ним пожизненно. Ходили слухи, что у Довода товара большой склад и два вагона в придачу, что все цены он знает наизусть и никакой ревизии не страшится, и когда она однажды из области к нему нагрянула, он так и заявил: «Недостачи у меня на три рубля и двадцать две копейки». После двухдневной проверки только эта сумма и выявилась. «Мужик один намедни лампу взял наповер, да деньги не успел вернуть», – объяс­нил Довод.

Кроме керосина про­давались в хозяйственном ларьке оцинкованные ванны и тазы, хозяйственное мыло и гвозди, оконная замазка и масляные краски.

Магазинчик был небольшим и вмещал 5-6 покупателей. Товар стоял прямо на полу и высоко под потолком на дощатых полках, а в центре – большой открытый керосиновый чан. Краску сельчане покупали редко, полы в домах были некрашеными. Их скоблили до желтизны ножами и скребли прутяными голечками. Это было делом довольно трудным, и когда пошла мода на покрашенные полы, хозяйки легко вздохнули – теперь скрести не было надобности, довольно было пройтись влажной тряпицей. Красную малярную краску с названием «Колхозная» стали раскупать, ее так и называли – «Доводов сурик».

Утром грохотали на базарной площади телеги, люди приезжали из дальних деревень семьями, привязывали лошадей и те, хрумкая у заборов траву, глухо перебирали во рту свою извечную лошадиную карамель – уздовое, туск­лое железо. На каждой телеге в соломе стоял жестяной бидончик, они в пятидесятые годы были разной формы: круглые, квадратные, овальные. Плоские канистры появились в быту только в начале шестидесятых, стоили они дорого, и пользовались ими мало.

Бидончик, наполненный керосином, вешали на продольную тележную ось позади телеги, поскольку пробки всегда пропускали. Это было извечной бедой всех жестянок, бочонков, банок и прочих керосиновых емкостей. Приехать на шумилинский базар и не зайти в Доводов ларек было просто против всех хозяйственных правил, и купленные оцинкованные ведра наполнялись кусками хозяйственного мыла, гвоздями, банками с краской.

Довод открывал ларек, когда солнце было уже высоко. Звенела железная дверь, большой чан медленно наполнялся керосином, и он черпал его литровой кружкой, медленно считая: «Раз, два, три...». Струя под краном играла на солнце синим, зеленоватым, желтым отливом.

Густой керосиновый дух медленно плыл над базарными прилавками. «Довод керосинку открыл», – разносилось по базару, и бидончики позванивали на все лады – собиралась очередь. Керогазы и примусы, осветительные и сигнальные фонари железных дорог, домашние лампы, речные бакены, обогревательные приборы без керосина не обходились. Он был источником жизни, и черпал его для всех своею мерною кружкою мудрый и добрый Довод.

А когда керосиновая очередь заканчивалась, он выходил из лавки, садился на скамейку и шутками-прибаутками зазывал народ: «Барышни, есть в магазине у нас чудо-чудесное – цинковый таз, звенит, как утро, блестит, как солнце, дыр не знает и сам стирает, воды не боится, не купишь – приснится».

Вечерами, когда мы с сестрой садились делать уроки за большой стол, мама зажигала нам две керосиновые лампы – каждому по одной, стол накрывала клеенчатой скатертью, расставляла чернильницы-невыливайки. В хорошую погоду лампы горели ровно, желтыми язычками, изредка потрескивая, а в метелицу язычки становились белесоватыми, прыгающими, беспокойными, казалось, что вьюга, стучащая в окна, и здесь проявляла свою злобу. «У твоей лампы нет керосина, – говорил я. – Вон, смотри, коптит, сейчас погаснет». «Тогда я возьму твою, – начинала спорить сестра. – У тебя все равно двойка по арифметике».

В девять часов вечера всегда передавали концерт по заявкам, по радио звучали любимые мелодии и песни, и мы, сдвигая лампы на середину стола, слушали их, затаив дыхание, в доме становилось светлее и радостнее. Счастье – это когда много керосина и света, – наивно, по-детски рассуждали мы. Заправил лампу, и читай любимую книгу или журнал «Веселые картинки», рисуй акварелью и, конечно же, мечтай.

А когда наступала зима, базар впадал в дрему. Но керосиновый ларек продолжал работать, только теперь Довод уже сидел в тулупе и меховых унтах, по-прежнему держа в руках свое мерило – литровую алюминиевую кружку, и как всегда шутливо зазывал народ: «Хочешь деготь, хочешь соль, хочешь то, чем травят моль?».

А когда на Новый год в доме собирались гости, мама зажигала целых три керосиновых лампы. Это был настоящий праздник света: исчезали в углах тени, яркими становились цветы на обоях и занавесках, а заиндевелые окна с морозными узорами вспыхивали голубыми искорками.

После праздников отец снова посылал меня в базарный ларек, и я ставил жестяной бидончик на деревянные санки и вместе с друзьями по центральной улице шел к базару. «С Новым годом, дядя Довод!» – кричали мы продавцу. «С Новым годом, космонавты!» – отвечал он, кутаясь в тулуп. «Родители за керосином послали», – видя его зябкость, оправдывались мы. «А я-то думал, за селедкой, – ворчал он. – Расставляй свои бидоны, да не все сразу, а по три».

В чем же волшебство керосиновой лампы? В том, что она озаряла нам детство. Под нее пелось, думалось и мечталось, при ее свете строился фундамент всей нашей жизни.

«Было бы желание, а все остальное сделает керосин», – говорил нам старый и мудрый продавец базарного магазинчика.

С тех пор прошло много лет, но керосиновая лампа все горит у меня в памяти, и голубеющей струей наполняет мой жестяной бидончик Давид Исаакович по прозвищу Довод. И когда это пробивается сквозь толщу лет, на душе становится тепло и уютно.

Антон ПАРАСКЕВИН