Ее называли “королевой гетто” и “фабричной золушкой”. Анджия Езерска, родившаяся в 1880 г. в бедной еврейской семье в местечке Плинск под Варшавой, добилась писательской славы в Америке. Используя в своих произведениях смесь английского языка и идиш, она открывала для читателя мир еврейских иммигрантов. «Построить мост понимания между рожденными в Америке и такими, как я» – так она сформулировала цель своего творчества. На протяжении более чем пятидесятилетней писательской карьеры Езерска описывала попытки выходцев из Восточной Европы найти свое место в традиционной еврейской культуре и в американском обществе.
Езерска попала в Америку в пятнадцатилетнем возрасте. Многодетная семья (Анджия была младшей из девяти детей) последовала в Нью-Йорк за старшим братом Меером. Детство и юность будущей писательницы прошли в тяжелых условиях. Семейство поселилось в одном из многоквартирных блоков нижнего Ист-Сайда. Отец был талмудистом и практически не зарабатывал на жизнь, в то время как мать занималась черной работой, чтобы прокормить семью. Родители поощряли образование братьев, а девочки были вынуждены с ранних лет работать на фабриках и прислуживать в богатых домах. Анджия успела закончить лишь два класса начальной школы.
Конфликт с деспотичным отцом заставил Езерску покинуть отчий дом и поселиться в интернате для работающих еврейских девушек. Именно это благотворительное заведение оплатило девушке четырехлетнее образование на педагогическом факультете Колумбийского университета, где она изучала домоводство. Для того чтобы поступить в этот престижный университет, ей даже пришлось подделать аттестат о среднем образовании. С 1908 по 1913 г. Анджия Езерска преподавала домоводство в начальной школе и посещала Академию драматического искусства. Как раз в это время она начала писать о жизни иммигрантов из Восточной Европы. Ей многократно отказывали в публикации известные газеты и журналы, но она продолжала творить, невзирая на неудачи.
Известность писательнице принес «Жир земли» (1919), признанный лучшим рассказом года. В 1920 г. был опубликован первый сборник рассказов «Голодные сердца», а в 1922 г. режиссер Самуэль Голдвин снял в Голливуде одноименный немой фильм по ее сценарию. В 1925 г. вышел из печати, пожалуй, самый известный роман писательницы «Кормильцы».
Несмотря на долгие годы забвения, Езерска, до тех пор, пока не ослепла, продолжала писать. Писательница умерла в 1970 г. в доме для престарелых в Калифорнии. Она прожила почти девяносто лет и, как считают многие, воплотила своей жизнью ту самую пресловутую американскую мечту, ставшую лейтмотивом ее творчества.
Ирина Гурвич

Мыло и вода

И все же случилось то, чего я так боялась! Мисс Уайтсайд, декан нашего факультета, стала препятствием на моем пути к диплому. Когда я пришла в ее кабинет, чтобы выяснить, почему не допущена к выпускным экзаменам, она объяснила, что не может рекомендовать меня в качестве дипломированного преподавателя из-за моей внешности.
По ее словам, моя кожа была жирной, волосы – не расчесанными, а ногти – неухоженными до безобразия. Она посетовала на то, что я совсем не следила за собой и не придавала значения маленьким секретам женского шарма. Ее возмущали мой плохо выглаженный воротник, криво завязанный пояс и потрепанное платье. Закончила она свой выговор словами: «Мыло и вода стоят дешево. Чистым может быть каждый!»
Я всегда была робкой и неуверенной в себе на протяжении тех четырех лет, что училась под ее началом. В ее присутствии меня бросало в дрожь. А когда нужно было говорить с ней, я начинала заикаться и бормотать что-то невнятное. От страха мое лицо то белело, то краснело.
Она никогда не заглядывала мне в глаза. Никогда не замечала, что у меня есть душа. Не видела моего стремления к красоте и аккуратности. Я изо всех сил пыталась вырваться из-под гнета тяжкого, изнуряющего труда. Но в таких людях, как я она не способна была разглядеть ничего, кроме пятен и грязи.
В тот момент, когда она грозилась лишить меня диплома из-за моего внешнего вида, вновь напомнив, что «мыло и вода стоят дешево, и чистым может быть каждый», во мне вспыхнуло негодование.
Во мне бушевал подавляемый прежде гнев всех грязнуль Земли. Мои глаза сверкали огнем. Я не думала ни о себе, ни о декане, ни обо всем чистоплотном и выстиранном мире. Я достаточно настрадалась от их жестокой чистоты и тиранической культуры. Я была взбешена до такой степени, что не могла контролировать свои слова и поступки. И тут я заметила, что аккуратная, безупречно чистая мисс Уайтсайд съежилась от страха и дрожит передо мной так же, как все эти годы я тряслась перед ней.
Почему же все-таки она позволила мне получить диплом? Возможно, из жалости? Или же та вспышка гнева, предел всех моих унижений, сняла барьер, мешавший ей понять людей низшего класса, таких, как я?
У мисс Уайтсайд не было особых причин придираться ко мне. Лично ей было наплевать на то, как я выгляжу. Она просто была представительницей «чистого общества», в чьих полномочиях было решать, кто годится в учителя, а кто нет.
Итак, они признали меня негодной для преподавательской деятельности из-за моего внешнего вида, а я в это самое время горбатилась ради их чистоты. Я работала в прачечной с пяти до восьми утра, перед занятиями в университете, и с шести до одиннадцати вечера, после учебы. Я пахала по восемь часов в день, не считая учебной нагрузки. Откуда мне было взять время и силы на «маленькие секреты женского шарма»?
Пока они вставали и принимали утреннюю ванну, надевали чистое белье, выстиранное для них другими, и ели приготовленный для них завтрак, я уже три часа вкалывала в прачечной.
После окончания занятий они гуляли на свежем воздухе. Они могли позволить себе отдохнуть, принять ванну, переодеться и пообедать. Я же после учебы успевала только наскоро перекусить всухомятку перед тем, как вновь приняться за работу в прачечной до одиннадцати вечера.
Когда они возвращались из театра, я шла домой из прачечной. Пропотевшая и обессиленная, я уже не могла думать о мыле и воде. У меня едва хватало сил, чтобы добраться до кровати. Но даже при желании я не могла помыться просто потому, что в доме, где я жила, не было ванной.
Стоя за гладильной доской в прачечной, я часто думала о мисс Уайтсайд и ее «чистом мире», одетом в отглаженные мной белоснежные сорочки. Я размышляла: пропитанная вонючими парами горячей прачечной, я своими грязными натруженными руками глажу безупречно чистые сорочки безупречно чистого общества. Я, грязная, создаю для них эталон чистоты, а они измеряют меня по мной же созданному эталону.
Я вспоминаю свое фабричное детство. Однажды, когда мне было шестнадцать, кто-то дал мне почитать стихотворение Розенфельда «Машина». Подобно искре, оно воспламенило меня и заразило жаждой самовыражения. Но я не могла выразить свои чувства словами. Меня охватывала тупая щемящая боль. Целыми днями я испытывала невыразимые страдания, будучи не в состоянии постичь свои чувства и дать им название. Это были родовые муки множества так и не высказанных слов.
И вдруг меня осенило. Я могу поступить в университет! Там я раскрою себя, научусь выражать свои мысли. Но я была не подготовлена к учебе в высшей школе. Девушка с сигаретной фабрики в соседнем квартале пошла сначала на подготовительные курсы. Почему бы и мне не попытаться?
Поступить в университет в то время казалось таким же недостижимым для меня, как для неграмотной русской торговки писать стихи на английском. Но тогда, в шестнадцать лет, все невозможное было для меня магнитом, притягивающим мечты, которым не нашлось места в жизни. К тому же, все реальное было таким бесплодным, таким ограниченным и гнетущим, что лишь мечты о несбыточном питали душу.
Стремление поступить в университет стало для меня новой религией, придавшей блеск моим глазам и силы моим утомленным рукам.
На протяжении шести лет я работала днем, а вечером посещала подготовительные курсы. Шесть лет я лелеяла надежду, что именно в университете смогу обрести себя, а мои смутные, но едва сдерживаемые эмоции обретут форму мыслей и разовьются в идеи.
И вот, наконец, я поступила в университет! Я стремилась туда с распростертыми объятиями честолюбивой молодости, которая хочет взять от жизни самое лучшее и вернуть свой долг сторицей. А наткнулась на непробиваемую стену, воздвигнутую этим сытым и нарядным обществом – холодную побеленную стену чистоты.
До учебы в университете я не обращала внимания на свою одежду. А там я вдруг почувствовала, что люди смотрят на меня с почтительного расстояния, как на прокаженную, будто я не на своем месте и вход сюда мне воспрещен.
Я жила в нужде, голодала, откладывая каждый цент, чтобы скопить деньги на обучение! Учебу я оплачивала потом и кровью, получая жалкие гроши в прачечной. И что в итоге? Подавленный дух, разбитое сердце, жгучее, как никогда раньше, осознание собственной бедности.
Предметы учебной программы не вызывали у меня интереса. Я поступила сюда не ради сухих знаний, черпаемых из книг. Меня не привлекал четко сформулированный, безжизненный материал, подававшийся на лекциях. Я рвалась на жизненный простор, искала пищу для ума. Но куда бы я ни обращалась, везде натыкалась на забор со зловещим предупреждением: «Сюда нельзя! Вход воспрещен!»
В университете я снова спустя много лет испытала то же чувство, что и по приезду в эту страну, когда после долгих месяцев заточения в темных многоквартирных блоках и душных фабриках я впервые оказалась в Центральном парке. Словно птица, вылетевшая из клетки, я вытянула руки и улеглась на траве, погрузившись в сладкую негу. Стоило мне вдохнуть свежий запах земли и поднять глаза к небу, как передо мной возникла фигура жирного полицейского с дубинкой в руке, и донеслись его слова: «Ты что, читать не умеешь? По траве не ходить!». Мисс Уайтсайд, декан факультета, представительница чистого образованного общества, несмотря на весь свой внешний лоск, была для меня воплощением этого ужасного жирного полицейского с дубинкой в руке.
Смертельные удары следовали один за другим, разрушая все мои честолюбивые стремления, когда после окончания учебы я пыталась начать карьеру на выбранном мною поприще. Вскоре я обнаружила, что и другие представители «чистого мира», от которых зависело мое трудоустройство, судили обо мне по тем же критериям, что и мисс Уайтсайд. Казалось, они могли приговорить меня одним взглядом: оценив мою поношенную одежду и затуманенные отчаянной болью глаза, они не давали мне и рта раскрыть.
Нужда заставляла меня соглашаться на самые низко оплачиваемые временные должности. Скудная и непостоянная зарплата не позволяла мне должным образом следить за своей внешностью, поэтому на лучшее я претендовать не могла. Я выглядела так, что на достойную работу меня не брали, а мое начальство с радостью этим пользовалось, чтобы закабалить меня за жалкие гроши. Я представляла, что весь этот порочный круг социальной несправедливости способен задушить меня, подобно петле на шее.
Покончить с муками моей загубленной жизни можно было лишь тремя способами: сойти с ума, совершить самоубийство или открыть душу сочувствующему доброжелателю. На самоубийство у меня бы смелости не хватило. Даже в состоянии крайнего отчаяния во мне теплилась надежда. Я так хотела жить, в мечтах о своем успехе подняться над той несправедливой реальностью, которая меня окружала.
На руинах злой судьбы я, так и не жившая до сих пор мечтательная иммигрантка, испытывала голод и жажду по Америке. Из России я бежала от погромов, зараженная мечтой об Америке. Но Америку я не нашла ни на фабриках, ни тем более в школах и университетах. И все же веками изгои, преследуемые на родине, жили мечтами об Америке. Еще бессловесным ребенком, сидя на руках у матери, я видела кругом усталые лица, оживлявшиеся при упоминании о далекой «золотой стране». И хотя моя вера в хваленую Америку пошатнулась, в глубине души оставалась незыблемая уверенность, что где-то есть, должна быть эта самая Америка.
От тяжкого труда я превратилась в ходячий труп, ноги ныли от боли, но глаза все еще взывали к небу с мольбой, бесконечной немой молитвой потерянной иммигрантки: «Америка! Ах, Америка! Где же ты?»
Мне казалось, что если бы только нашелся человек, способный выслушать и понять меня, я бы возродилась для жизни и неустанного поиска своей Америки.
Но кому я могла довериться? Работникам прачечной? Они меня никогда не понимали. А когда я захотела пробиться в люди и ушла оттуда, затаили на меня обиду. Поговорить с кем-то из университета? Да разве эти столпы общества, строго блюдущие традиции, что-то смыслили в делах душевных?
И все же, еще с первого курса я помнила одного из преподавателей химии, женщину, странным образом меня притягивавшую. Я считала ее единственным настоящим учителем во всем университете. Меня не интересовала химия, но мне нравилось наблюдать за ней на занятиях. Она вселяла в меня жизнь, делилась зарядом своей энергии и душевным теплом. Я и словом с ней не обмолвилась, не считая опытов на уроке химии, но мне казалось, что я знаю ее лучше, чем всех окружающих.
Часто в разгар занятий по химии мне так и хотелось крикнуть ей: «Пожалуйста, будьте моим другом! Мне так одиноко». Но что-то меня сдерживало. Я немела. Жажда дружбы с ней приводила меня в смущение и заставляла бежать прочь при ее появлении. Я так переживала из-за своего неопрятного вида, что боялась принять за доброту ее жалость. А жалость я терпеть не могла. Я ждала от нее любви и понимания, больше ничего.
Как-то спустя лет десять после окончания университета бродя по улицам в поисках работы, сгорбленная и поникшая от стыда, как попрошайка, я встретила мисс ван Несс. Она не только узнала меня, но и остановилась расспросить о моих делах.
Я уже начала было думать, что мои единственные друзья в этом мире – бездомные коты и собаки, которых все пинают, не пуская на порог. Оказалось, что и в «чистом мире» нашелся кто-то, воплощающий человечность и дружелюбие. Кто-то хорошо одетый, но способный своим голосом и взглядом залечить мои душевные раны. Стоило только этой женщине прикоснуться к моей руке, как я расплакалась прямо на улице от избытка чувств.
Следующим утром я пришла в кабинет мисс ван Несс. За эти десять лет она доросла до профессорского звания. Но ее высокая должность меня вовсе не пугала. Я чувствовала себя в ее присутствии настолько непринужденно, словно она была мне сестрой. Я стала рассказывать ей историю моей жизни, но казалось, что она поняла бы все и без слов. Это было невыразимое чувство – найти человека из другого мира, таким простым и естественным образом ставшего тебе другом. В отличие от мисс Уайтсайд, общение с которой сковывало все мои умственные процессы, мисс ван Несс раскрепощала меня, заряжая энергией.
Я радовалась, как человек, впервые вдохнувший воздух на горной вершине. С высоты я посмотрела на мир. Я была уже не та, и мир был не тот. Я забыла прошлое, подобное темной ночи. Вокруг все наполнилось солнечным светом.
Покидая кабинет мисс ван Несс, я пела песню новой жизни: «Америка! Я открыла Америку!»
1920
Перевод Ирины Гурвич