Когда-то я открыла для себя художника
Меера Аксельрода.
Это было давно.
Когда-то я открыла для себя художника
Михаила Яхилевича.
Это было недавно.

Пленэр «Дороги, дворцы, города» по еврейским местечкам Украины, на котором Михаил был куратором.
14 дней на колесах автобуса. Мы познакомились, кажется, в кафетерии Каменец-Подольска, где чековая машинка предательски выбивала «не-все-кошер» на чеке.
Потом была Вижница. Вижница оставила теплые воспоминания о беседке турбазы, в которой, собравшись вместе, художники обсуждали свои работы с Михаилом.
Поскольку, в отличие от других участников пленэра, я не таскала этюдник или картонки, то чувствовала особое к себе недоверие. Мы разговорились с Михаилом у ворот турбазы, где остановилась наша группа. Мой маленький черный блокнотик с графикой белой ручки выиграл противостояние с холстами. Я чувствовала поддержку Михаила. Мне это очень помогло.
В Черновцах – бесконечные разговоры в доме художника Бронислава Тутельмана. Сидим на полу. Михаил раскладывает его фотографии. Обсуждаются новые проекты.
Прошло время.
При помощи Михаила в одном из номеров “Мишпохи” появился замечательный материал его мамы, поэтессы Елены Аксельрод, о своем отце, дедушке Михаила, – Меере Аксельроде, а также ее стихи.
Меер Аксельрод, родившийся в Молодечно, оставил нам – для нас – фундамент из образов и красок, линий и движений.
Меер Аксельрод возвращается к нам не один.
Галина Левина

Михаил Яхилевич всегда знал, что будет художником. С детства, когда рисовал в мастерской у дедушки, минского художника Меера Аксельрода. Почти все члены семьи были людьми творческими. Бабушка Ривка Рубина – прозаик и литературовед, писавшая на идиш и на русском, мама Елена Аксельрод – поэтесса. Только отец Михаила занимался более прагматичным делом, посвятив жизнь науке, а не искусству.
Профессиональное образование Михаил получил в Школе-студии МХАТа по специальности художник-постановщик, по окончании которой был направлен на практику в казахский город Кокчетав, где создавался новый театр. Через год Яхилевич вернулся в Москву, но не задержался в ней надолго. Он много ездил по городам бывшего Советского Союза, оформил более 50 спектаклей, в том числе и в Москве. Профессия сценографа давала средства к существованию, но не только – она приносила удовлетворение, когда где-нибудь далеко, куда реже наезжали идеологические комиссии, удавалось сделать что-то настоящее, смелое и свое. Чем дальше от Москвы, тем слабее было обкомовское давление, тем легче было «пробить» (так это тогда называлось) хорошую пьесу. Казахстан оказался замечателен отсутствием у чиновников желания читать пьесы: режиссеры и художники ставили запрещенных в их родной Москве Сартра и Ануя, Хармса и Булгакова.
Бесконечные поездки по стране мешали заниматься тем, к чему художник больше всего стремился. Его всегда привлекала станковая живопись. Первые персональные выставки в Москве имели успех, постепенно менялся круг тем. Импрессионистически легкие полотна (пейзажи Коктебеля и Судака, впечатления летних отпусков) сменились более обобщенными композициями, взгляд стал острей и критичней. Очереди за хлебом в сельпо, покосившиеся фонари, под которыми валяются пьяные, грузчики среди пустых ящиков, точно дети среди разбросанных кубиков…
«Перестроечная» Москва открыла российское искусство Западу, прежде нищие и голодные художники сидели после налета галерейщиков в пустых от картин мастерских.
Коммерческий успех мог привести к творческому застою, но этого не случилось – импульс, полученный от знакомства с еврейской традицией, многое изменил в самосознании и в искусстве Яхилевича. В течение нескольких лет он посещал уроки философа Бориса Бермана.
В конце 80-х годов Михаилу предложили выставку в Доме художника в Иерусалиме. Эта поездка оказала решающее влияние на всю последующую жизнь художника. В 1990 году Михаил с женой и маленькой дочкой переехал в Израиль. Его новые картины были выставлены в галерее «Сара Кишон», репродуцированы в календаре «Еврейские праздники»: маскарадное шествие на Пурим, шалаши праздника Сукот, торжественная пасхальная трапеза. Этнографическое и национальное не было доминантой. Все окрашено мягкой иронией, столь характерной для творчества Яхилевича в целом. Но израильская действительность, где праздники – важная, но не главная составляющая жизни, стала предлагать другие темы.
Трудный период жизни отражен во многих сериях, написанных в мастерской, арендованной художником в Араде. Сложившийся стиль его живописи претерпел изменения. Поражает, насколько быстро и в то же время органично совершился этот переход. Первоначальные впечатления от новой страны сконцентрировались, очистились от всего, что мешало проявлению главной пластической мысли. Арад – город в пустыне над Мертвым морем – стал главным персонажем философской серии «Стены». Новый город, не согретый жизнями предшествующих поколений, дал импульс не только живописному воплощению, но и способствовал появлению цикла стихов. Была издана книга «Стена в пустыне»: живопись Михаила Яхилевича, стихи Елены Аксельрод.

Взлетали в небеса балконы –
Отростки чудищ вертикальных,
Близняшки, каменные клоны,
Подставки для машин стиральных.
Махали крыльями рубахи,
Шагали сплющенные брюки,
Барахтаясь в подзвездном прахе,
Пересыхая от разлуки…

Картины лишены сюжетной занимательности. Жестко отобраны средства: неожиданные, но всегда логически оправданные ракурсы, приглушенный цвет, точная линия, плоскости накладываются друг на друга, множатся, образуя неразрывные структуры. Но геометризм этих работ не холоден и не умозрителен – очевидно мощное исповедальное начало. В этой книге картины афористичны и сосредоточенны, как стихи; стихи глубоки и лаконичны, как картины.
Угол балкона – нос корабля, плывущего над бездной. Взгляд человека на балконе упирается в стену, заслоняющую горизонт. В жалкий клочок пространства над стеной норовят втиснуться бетонные безглазые коробки домов. Человеку не дано знать, что скрывает стена, не дано увидеть свое будущее. Стена становится знаком и символом – преградой между прошлым и грядущим, жизнью и смертью, между познанным и непознаваемым.
Символическая стена неожиданно превратилась в реальность – нескольким иерусалимским художникам, в числе которых был и Михаил, предложили расписать стену, отделяющую жилой район города от близлежащей арабской деревни.
Стена возводилась для защиты улиц и домов, подвергающихся частым обстрелам. Эта роспись, воспроизводящая реальный пейзаж, четко вписывается в парадоксальность израильской жизни. На парадоксе построены и картины последних лет. На одной из них стена образует покосившийся квадрат; на стороне, обращенной к зрителю, знакомый по туристическим проспектам вид Иерусалима, внутри квадрата кучка людей, позирующих фотографу – иллюзия благополучного существования в клетке. Образ стены модифицируется, изменяется – масса камня преображается в толщу воды, пустыня становится морем. Вода заливает все пространство картины, человеческая фигура, входящая в море, – знак одиночества, но такая же фигура, выбравшаяся на берег, оживающая, воспринимается несколько иначе – как возможность выхода.
Город – Пустыня – Море – в поисках убежища от одиночества люди ищут утраченную связь с Небом.
Может удивить, как такие глубокие, располагающие к философским раздумьям работы сочетаются с живым, общительным характером Михаила Яхилевича.
В доме художника под Иерусалимом не умолкает телефон, художник живет интенсивно, с полной отдачей. Персональные выставки в галереях и музеях не исчерпывают его творческий потенциал. Яхилевич постоянно организует групповые выставки, творческие поездки, читает лекции по искусству. За поддержку художников-репатриантов ему была вручена премия Фонда Булата Окуджавы. Однако связь между «творческой» и «общественной» составляющими его жизни существует. В своей кураторской работе, статьях и лекциях художник пытается ответить на те же вопросы, которые волнуют его в живописи. Чтобы убедиться в этом, достаточно лишь перечислить названия последних организованных им выставок:
«Мы» (российские евреи ХХ века в картинах московских художников);
«Дороги, дворцы, города» (художники в поездках по еврейским местечкам Украины);
«Потерянный Рай» (еврейские коммуны в Крыму);
«Дистресс» (психиатрический аспект современного художественного видения).
«Современный человек подчас вынужден жить в том же ритме, в котором происходит пульсация зрительных образов на экране телевизора или компьютера. Он теряет критерии, перестает понимать, что это такое – смотреть выставку или читать книгу. И если мои кураторские работы – попытка своим участием что-то изменить в безумии жизни, то живописные работы – способ защиты от него, попытка увидеть небо над стеной» (из интервью художника московской газете).