А
ЖУРНАЛ "МИШПОХА" №6 2000год
Журнал Мишпоха
№ 6 (6) 2000 год
© Журнал "МИШПОХА"
Семейный альбом Григорий Релес © журнал Мишпоха
ОН ВЫЖИЛ ПОТОМУ,
Как писателя я знал Григория Яковлевича, когда еще учился в семилетней школе города Чашники (Витебская область). Его пьеса “Гута” прославила своего автора, можно сказать, вначале его творческого пути. Те, кто не видел эту постановку в театре, читали о ней хвалебные рецензии, а когда пьеса была напечатана, то ее издание было нарасхват. В столице нашей республики пьеса долго не сходила со сцены БДТ-1 (так назывался театр имени Янки Купалы). И всегда, когда она ставилась, в зале был аншлаг.
ЧТО СМЕЯЛСЯ
Впервые я увидел ее автора, когда уже учился в минском пединституте и был членом Союза писателей. Это было в 1934 году.
Собрания писателей тогда проводились часто. Но Григорий Яковлевич выступал довольно редко, или когда ему явно нравился оратор, или когда выступавший задевал его лично. И когда объявляли о выступлении Кобеца, то курцы, которые в это время находились в фойе, бросали недокуренные папиросы и спешили в зал, чтобы послушать Кобеца. А слушать было что. Его иронические афоризмы, часто придуманные им самим, смешные и хлесткие, очень нравились и крепко запоминались.
Потом он долго отсутствовал, уехал в Биробиджан на съемки фильма “Искатели счастья” и там застрял. Через некоторое время на экранах кинотеатров появился этот фильм. Это было целое событие во всем Советском Союзе. Билеты в кинотеатры не купить. На улицах только и слышишь: “Пиня Копман - король подтяжек”, “Сколько стоит этот пароход?” А песня “На рыбалке у реки” звучала во всех городах и селах.
И вдруг все оборвалось. С экранов исчезли его фильмы, из библиотек исчезли его произведения. Об этом авторе запрещено было говорить, будто его и на свете никогда не было. Стало понятно, “сталинский хапун” и его не миновал. Никого это не удивило, потому что в то время такое могло случиться с любым и каждым, и особенно с талантливыми людьми. А Кобец был именно таким.
Шли годы, а о нем ни слуху, ни духу. Но все то, что было им создано и обнародовано, и его самого из памяти людей вычеркнуть было невозможно. Даже сталинским извергам это было не под силу.
Бразды правления государством долгие годы находились в беспощадных, жестких руках Сталина и его соратников, но и они были бессильны предотвратить ход истории. После смерти жесточайшего диктатора наступил период “оттепели”. Стали возвращаться из концлагерей те, кто остался в живых. О Кобеце ничего не было слышно.
Как-то летом иду по скверу, что возле Дома офицеров, на углу Энгельса и проспекта Ленина (так он тогда назывался). Вдруг вижу, навстречу Кобец идет. С виду такой же, каким был до отъезда из Минска, не постарел вовсе, только с усами, которые очень были ему к лицу. Я остановился и смотрю на него. Увидев меня, он подошел, протянул руку.
- Шолом алейхем! - произнес он на идиш.
- Алейхем шолом! - ответил я, как положено в таком случае. - Удивительно, откуда вы меня знаете? Ведь, будучи членами Союза писателей, мы не общались.
- Не так уж много нас было в коллективе, чтобы не вспомнить друг друга. - И чтобы меня еще больше удивить, спросил: - Куда вы подевали свою ярко-синюю толстовку, с которой никогда не расставались?
- Вы даже это помните?
- По ней я вас и запомнил. Но все это между прочим. Вы, наверно, из Союза писателей идете?
- Да, оттуда.
-А я иду туда. Хочу поговорить насчет того, чтобы меня в Союзе писателей восстановили. Как вы думаете, восстановят?
- Всех реабилитированных писателей восстанавливают. Так что даже не сомневайтесь.
- Ваши бы слова да в Божьи уши!
С тех пор я долгое время его не видел.
Встречаться мы начали, когда стали близкими соседями. Я проживал по улице Кузьмы Черного, а он - по улице Чернышевского, в новом доме, где получали квартиры в основном реабилитированные писатели.
Особенно часто заходил он к нам, когда я и моя супруга Полина ушли на пенсию. Григорий Яковлевич вспоминал прошлое, рассказчик он был великолепный, и многое из того, что он рассказывал, крепко запомнилось. Теперь, когда много лет его уже нет с нами, я взялся за перо, чтобы своими словами передать некоторые эпизоды из его жизни, которые он поведал мне и Полине.
Первый раз, когда его “цапнули”, как он выразился, в Биробиджане в 1938 году, поначалу было не так страшно. Во-первых, никакой вины за собой не чувствовал, а во-вторых, все это происходило в массовом порядке. Сидели большие политические деятели, писатели, ученые, военные. Не он один попал в такую беду. На этот раз обошлось. Выпустили, хоть и вытрясли из него всю душу. А вот второй раз, когда его потянули в 1941 году, в самый разгар войны, (это было в Хабаровске) он уже понял, что влип основательно, потому что знал уже об участи тех, кто был арестован в тридцать седьмом. Тем более, что во второй раз ему инкриминировали “антисоветскую агитацию”.
Сидел в ресторане с одним писателем, по радио передавали сводку военных действий на фронте. Вдруг он такое услышал, что ушам своим не поверил. Немцы уже под Москвой. Тут он не выдержал и возмущенно закричал:
- Вот до чего этот усач нас довел! Гитлер обвел его вокруг пальца!
Арестовали Григория Яковлевича по доносу. В черном “воронке” отвезли в тюрьму. Тот же писатель на очной ставке повторил сказанное Кобецом в ресторане.
Вызывают его на допрос.
- Ну, может станешь отрицать, что на нашего любимого вождя плел всякую чепуху? Деспотом его называл?
- Может, и плел в пьяном виде, хотя не помню что. А вы мне ответьте на такой вопрос. Сталин на меня подал жалобу в суд?
- Ты что это? С похмелья мелешь?
- Нет, я трезвый. Ответьте на мой вопрос. Подал он на меня в суд или нет?
- Не болтай чепуху!
- Это не чепуха. Я согласно конституции требую. Я гражданин Советского Союза, и Сталин гражданин Советского Союза. Я его оскорбил, и по закону он должен подать на меня в суд. Раз не подал, значит, вы не имеете права меня судить.
Не стал следователь с ним спорить, и больше Кобеца не вызывал на допрос. Через некоторое время его вызвали вновь. Теперь уже был не один следователь, а сидело несколько человек. Задали пару пустяковых вопросов, которые к делу почти не относились, и без суда и следствия объявили приговор. Десять лет ИТЛ за “антисоветскую агитацию”. Отправили в Тайшет на строительство железной дороги. Попал в бригаду уголовников, или урков, как они сами себя именовали. Лагерное начальство назначило его бригадиром.
- Это тебе вынесли смертный приговор, - сказал Кобецу один из конвоиров, - решили от тебя избавиться. Бригадир среди урков долго не держится. От силы месяц, два.
- А потом?
- А потом они его убирают. В одно прекрасное утро его находят на нарах мертвым. Дескать, сам отдал Богу душу.
- А я все же постараюсь с ними поладить.
- Не удастся, начальство не допустит. Оно через бригадиров устанавливает зекам такую норму, что выполнить ее невозможно. Начальство наседает на бригадира, а бригадир на зеков. И кончается тем, что урки убирают бригадира.
- И все же я с ними попробую поладить, - настаивал на своем Кобец.
- Тогда не жди милости от начальства.
С первых же дней бригадирства Григорий Яковлевич почувствовал, что с урками поладить не так просто. Дело было зимой. Люди были легко одеты и часто бегали к костру, чтобы согреться.
- Греться надо на работе, - говорит им бригадир.
- У тебя кожух теплый, и то бегаешь к костру, - отвечают ему.
И действительно, кожух выручал Кобеца. Это был его любимый кожух, до самых пят. И он доволен был, что ему удалось оставить его при себе. В нем любой мороз не страшен. А что касается работы, то бригадир должен был организовать ее и следить, чтобы зеки хорошо работали, не допускать простоев. А самому бригадиру киркой или лопатой шуровать не обязательно. Но Кобец работал наравне со всеми, если не больше.
В ту же ночь у него сперли кожух. И пошел он на работу в ватнике, который годился для осени или весны. Случилось это в январе, в самые морозы. Григорий Яковлевич понял, что без кожуха ему не перезимовать. Стал он чаще греться у костра. И каждый раз, когда он бежал к костру, урки бросали работу и тоже бежали греться. Заметив это, начальство стало журить бригадира, дескать, плохой пример подает зекам, раз они “филонят”.
В бараке после работы уголовники всячески избегали своего бригадира, будто он для них пустое место. Пробовал заговаривать с некоторыми, те и слушать его не стали.
- Завтра поговорим, на работе, - увиливали они.
И однажды за ужином Кобец решительно заявил:
- Хлопцы, мне нужен ваш пахан.
- Какой пахан? Нет у нас такого.
- Не морочьте мне голову, - строго сказал Григорий Яковлевич. - У вас должен быть пахан. А если нет, то вы и гроша ломаного не стоите. Мне он очень нужен. Имею важное дело к нему.
“Вижу, они переглядываются между собой, - рассказывает Григорий Яковлевич, - однако молчат. Вдруг ко мне подходит один, долговязый, худой, по кличке Колун.
- Ну хорошо, - говорит он мне. -Я пахан. Говори, я тебя слушаю.
- Дерьмо ты, а не пахан. С тобой и говорить не стану”.
В бараке, где Григорий Яковлевич находился, были зеки и из других бригад. Один из них, белобрысый, в потертой кожаной тужурке, подошел к Кобецу и предложил сыграть в карты.
- Не умею, - заявил Кобец.
- Значит, интеллигент, - заключил тот.
- Точно, только не вижу в этом изъяна.
Долговязый достал из кармана кисет, скрутил цигарку и спросил:
- Куришь?
- А как же!
- Коль так, то получишь “семь сорок”.
Это значит, что даст докурить. Закурил, сел и спрашивает:
- Из каких краев?
- Из Белоруссии.
- Считай, что мы земляки. Я со Смоленщины.
Опять достает кисет и предлагает:
- Ну, крути сам, заодно скажи, как ты сюда попал.
- За политику.
- Точно, интеллигент.
- А мало рабочих и колхозников нынче сидят?
- Но ты, фраер, не из рабочих и крестьян, это сразу видно. Даже потому, что тебя бригадиром к нам назначили. Если не секрет, кто ты по профессии?
- Фильм “Искатели счастья” смотрел?
- Это где Пиня спрашивает: “Сколько стоит этот пароход?” Смотрел.
- А “Дважды рожденный”?
- Не смотрел, но слыхал. А к чему ты клонишь?
- А к тому, что это мои фильмы. Они сняты по моим сценариям. Сценарий - это как пьеса. Ты что-нибудь смыслишь в этом?
- Еще бы! Я даже стихи писал. Только их не печатали. Блата не было. А без блата в это дело не суйся. А вы, оказывается, знаменитость!
- В этом заведении не “выкают”, - сделал ему замечание Кобец. - А теперь признайся, ты пахан?
- Нет, не я. Но я его знаю. Что ему передать? Скажу заранее, если надеешься скоро выйти отсюда и собираешь материал для будущего фильма, то он с тобой разговаривать не будет. На кой ему хрен! Такая война идет, а мы тут... Боятся нас на фронт пускать. Не доверяют. Уж лучше в бою погибнуть, чем тут загнуться. Нас за людей не считают. Никто не в ответе за нас. Хуже, чем к скотам относятся. За скот отчитываться надо. Скот цену имеет. А мы ничего не стоим...
- Вот я и хочу с ним поговорить, как нам выжить.
- Ни хрена не выйдет. Сверху потребуют, чтобы скорей дорога была построена. А здешние апостолы на нас нажимают. А нам, зекам, это не по силам. И откуда та сила, когда три раза в день баланду сербаем. И триста грамм хлеба на день дают.
- Насчет жратвы и курева я поговорю с “придурками” (мелкое лагерное начальство из самих зеков). С паханом можешь меня не знакомить, раз он у вас засекреченный. С тобой буду дело иметь. Ты только скажи, как тебя величать?
- Фройкой зовут.
- Ты что, еврей?
- Сам не знаю. Какое это имеет значение?
- Для меня никакого, - ответил ему Кобец.
- Ну раз так, то получай “петушка”.
Кобец смекнул, что “петушок” - это пять пальцев, и он крепко пожал ему руку.
Вечером того же дня в барак пришел парень с большим пакетом и вручил его Кобецу. В нем оказался его украденный кожух.
В итоге норму для бригады начальство немного снизило, и она безукоризненно выполнялась. И, как сказал Фройка, “волки были сыты и овцы целы”. Особых претензий начальство к бригаде не имело.
Как бы там ни было, а организаторский талант пригодился Кобецу и в лагере. И природный юмор помог ему выжить. Урок хлебом не корми, а дай посмеяться. А рассказывать и острить Григорий Яковлевич был великий мастер.
Какое-то время Кобец у нас не появлялся. Позвонил я к нему по телефону, и мне ответили, что его нет в городе, отдыхает где-то на периферии. И вот однажды, дело было летом, мы с Полиной возвращались после очередного похода по магазинам, и услышали от соседок, которые сидели на крылечке:
- К вам приходил симпатичный старичок, с седенькой бородкой, и, не застав вас дома, велел передать, что Кобец уходит в белорусские леса. Правда, он был немного под хмельком, но он нам очень понравился. Он так мило и остроумно шутил. Скажите, кто он такой?
- Автор многих фильмов и пьес, в том числе и фильма “Искатели счастья”.
После этого он больше года к нам не заглядывал. Осенью 1964 года он вдруг объявился. Лицо загорелое, вид усталый, но глаза по-прежнему бойкие, насмешливые.
- Что-то вас долго не было? - спросила Полина. - Мы уже соскучились по вас.
- Ой, не говорите! Столько пережито за это время! Столько цорес (несчастья (евр.)) перенес! И все из-за моей анархии. А я-то думал, что с разоблачением Сталина кончились мои муки, что все в прошлом. Но где там! Опять cыр-бор разгорелся. Вы, наверное, слыхали, какую бучу подняли вокруг меня?
- Ничего мы не слыхали, - ответила Полина. - Нас просто интересует, почему вы так долго не были у нас.
- И вы тоже ничего не знаете? - спросил Григорий Яковлевич у меня.
- Я теперь вообще редко где бываю. В Союзе писателей я уже более полугода не был.
- Ну так вот. В гражданскую войну я участвовал в анархистском движении федерации “Набат” и некоторое время служил в армии Махно. Мы воевали за советскую власть без коммунистов. Потом объединились с Красной Армией и вместе воевали за советскую власть. Потом снова разбежались. Большевики стали побеждать, и анархистам пришлось скрываться от ЧК. Так я оказался в Минске. Женился и пошел работать кочегаром. В конце двадцатых годов я написал пьесу “Гута”. Ну, а дальше вы уже все про меня знаете Я стал профессиональным писателем. Потом репрессии, реабилитация... Зря я подавал заявление о восстановлении в партии, - задумчиво произнес Григорий Яковлевич. - С этого все и началось. Одним словом, обкомовцы анархию мне не простили и лишили персональной пенсии, хоть и не имели права. Вот и ушел я в белорусские леса горе свое развеять.
Позже я узнал, что Григорий Яковлевич дважды пытался наложить на себя руки. Он понял, что ему вновь закроют дорогу в литературу. И, возможно, навсегда. Кончалась “хрущевская оттепель”, начинались годы застоя, а с ними новые репрессии, которые стали приобретать иные формы.
Немного придя в себя, Григорий Яковлевич вместе с женой и внуком проводил лето в глухой деревеньке Уланово, окруженной лесом. Эти места он и назвал “белорусскими лесами”.
Григорий Яковлевич очень любил своего внука Диму. С большой теплотой рассказывал он о том, как закалял малыша:
- Внучку моему три годика. Идем мы с ним на озеро.
- Дедушка, а сколько можно в воде купаться? - спрашивает.
- Пока пуп не посинеет, - отвечаю.
Смеется. А однажды купил ему мороженое. Спрашивает:
- А сколько можно мороженого сразу съесть?
- Пока сосульки из носа не вырастут.
После жестокого удара юмор вернулся к Кобецу, и на этот раз он помог ему выжить.
Было отчего Григорию Яковлевичу уйти в глухие “белорусские леса”... на время уйти, чтобы все это пережить и переосмыслить.
Юмором он защищался. Как-то я у него спросил:
- Как вы поживаете, Григорий Яковлевич?
А он в ответ:
- Один еврей сказал: “Мы с женой живем и радуемся. Она в меня бросит тарелку и промахнется - я радуюсь. Я в нее брошу миску и промахнусь - она радуется”. Вот так и живем, живем и радуемся.
Кобец знал много еврейских анекдотов и пословиц. Неплохо говорил на идиш. Как-то сидя на лавочке на одном из бульваров Минска, мы с ним беседовали на моем родном языке.
Общаясь с Григорием Кобецом, я убедился, что он хорошо знаком с бытом местечковых евреев. Однажды он рассказал мне, как будучи шестнадцатилетним юношей, он принимал участие в обороне еврейского местечка на Кировоградщине во время погрома, который устроили то ли петлюровцы, то ли григорьевцы, я уже не помню. Рассказывал, как еще мальчиком подрабатывал у раввина.
Он писал о том, что хорошо знал. Возможно, потому в его произведениях превалировала еврейская тематика.
Когда у Григория Яковлевича спрашивали, какой он национальности, он отшучивался:
- В каждой нации есть всякие люди. А я, как и многие на земле, предпочитаю одну нацию.
- Какую?
- Ассигнацию.
Конечно же, это была шутка. Григорий Кобец был щедрой души человек и мог последнюю рубаху отдать тому, кто нуждался больше него. Вот как помог Тишке Гартному в тридцать шестом, когда тот уже был обречен как “враг народа”, и его многодетная семья голодала.
Шутки у него рождались на ходу. Помнится, как я с ним в одной писательской бригаде ездил в Чашникский район на встречу с читателями. Чашники - моя родина, и мне пришлось быть гидом. Когда из Ново-лукомля мы поехали выступать в бывшее еврейское местечко Лукомль, Григорий Яковлевич спросил:
- А сколько евреев тут нынче проживает?
- Один, - ответил я.
- Вот сволочи! Одного оставили, чтобы было, кого жидом обзывать.
Какой национальности он сам, мне и в голову не приходило спросить. К какой бы не принадлежал, он был веселый, доброжелательный и умный человек, не унывавший ни при каких обстоятельствах. К тому же, талантливый писатель.
P.S. Когда я закончил писать о незабываемых встречах с Кобецом, мне на память пришла статья о Биробиджане “Там, где русские соблюдают шаббат и справляют Пейсах”, опубликованная в газете “Известия”. Начиналась она так. “Журналист спрашивает у губернатора:
- Сколько евреев в Еврейской автономной области?
- А сколько вам нужно? - отвечает губернатор...”
И дальше “об особенностях национальной арифметики”, суть которой в следующем: чем больше евреев уезжает из Биробиджана в Израиль, тем больше их остается. Потому что и русские хотят стать евреями, чтобы уехать из бывшей Страны Советов. А чтобы стать евреями, “они соблюдают шаббат и справляют Пейсах, изучают иврит и танцуют “Семь-сорок””.
Меня не удивило, что автор статьи внук Григория Кобеца - Дмитрий Филимонов, унаследовавший не только литературный талант, но и юмор своего знаменитого деда и интерес к еврейской жизни.
Да и как не съездить в Биробиджан, на родину фильма “Искатели счастья”, где и его дед корчевал тайгу, ловил на Амуре рыбу и танцевал “Семь-сорок”, изучая быт строителей Биробиджана!..
Кобец делил с ними и радость, и горе. В 1938, когда был “сталинский хапун”, его арестовали с лучшими людьми Биробиджана. Не все вернулись из ГУЛАГа. А он выжил, потому что смеялся.