Неприличная история

Неприличная история

Она пришла на приём без записи, перед самым закрытием, но ей повезло, народа в тот день было мало, а к вечеру приёмная и вообще опустела, так что я мог спокойно принять её без формальностей.

Моя неплановая пациентка была симпатичной изящной брюнеткой с крупным красивым ртом и алебастрово-белой кожей, вот только выражение лица у неё было злым и подавленным, что сильно портило внешнее впечатление. Впрочем, я понимал, что проблемы, так его изменившие, вскоре выяснятся. Иначе зачем бы она у меня в этот поздний час появилась?

Пока я так размышлял, посетительница молча уселась в кресло и жёстко, даже презрительно уставилась мне в глаза. Ну и я тоже молчал: время идёт, оплачено, спешить некуда, тем более передо мной сидела красивая, сексапильная дама примерно моего возраста, смотреть на которую, несмотря на её желчную мину, доставляло настоящее удовольствие.

Я отчётливо видел, что она внутри себя что-то трудно решает, потому что и щёки, и шея брюнетки сначала пошли некрасивыми красными пятнами, потом лицо стало пугающе бледным и, напоследок окинув меня окончательным уничтожающим взглядом, визави моя презрительно выдавила:

– У меня диарея.

Я мысленно иронично улыбнулся в свой адрес, так как считаю себя недурственным физиономистом, а в приёмной мне показалось, что женщина должна быть умна. Поэтому, раздосадованный своею оплошностью, я небрежно и едко ответил:

– Тогда вы не по адресу.

– По адресу, – заявила брюнетка презрительно и надменно, – по адресу, вы что, меня дурой считаете?

– Да нет, – слукавил я, – ничего такого я не считаю. Просто ваше заявление о диарее в моём кабинете звучит несколько странно. Но может, есть что-то ещё, о чём бы вы хотели рассказать мне как специалисту, тогда говорите, а не ходите вокруг да около. И если уж речь об уме зашла, то тогда вы напрасно пытаетесь получить у меня гастроэнтерологическую консультацию.

Я почему-то неожиданно разозлился. Может, тон её и надменное поведение на меня так подействовали, может, как любому мужчине, неприятно было явное пренебрежение довольно красивой женщины... Вообще-то я, как вы понимаете, должен и умею себя контролировать, но тут неизвестно с чего, сорвался. Впрочем, она на мой саркастический тон довольно парадоксально отреагировала: расслабилась, взяла себя в руки, свободно откинулась в кресле и вдруг рассмеялась пустым, невесёлым смехом:

– Ладно, не злитесь. Вижу, задела вас. Я постараюсь сдерживаться. Всё, конечно же, расскажу откровенно, если вы меня торопить не станете. Я, чтоб получить вашу помощь, приехала из другого города, потому что у себя дома никому бы в жизни довериться не решилась. А здесь – ни единого шанса, что столкнусь с кем-нибудь из знакомых.

Очень сложно начать. Унизительно. Я не привыкла... Но, кажется, я почти начала и самое отвратительное уже рассказала. Теперь всё по порядку.

Меня зовут Гителе, что значит «хорошая». Даже по имени моему вы можете догадаться, что мои дорогие родители приверженцы древних еврейских традиций. В этих традициях, к сожалению, всю жизнь меня и воспитывали. Не вполне получилось, но, видимо, воспитание их, как бомба с замедленным действием, во мне притаилось, и в нужное время внезапно отлично сработало – меня, вопреки моей воле, выдали замуж. Что вы улыбнулись? Да, сегодня не средневековье, но так в самом деле!

Я была поздним ребёнком. Мне – тридцать семь, а маме семьдесят девять недавно исполнилось, папе – восемьдесят четыре. Они добрые у меня, простые, несколько патриархальные, набожные, поженились всего за полгода до того, как мама неожиданно забеременела, но, как вы понимаете, ни о каком медицинском вмешательстве речи быть не могло. Вот так я и появилась.

Однако, несмотря на ветхозаветное воспитание, я почему-то выросла аномальной, ни во что, кроме науки, не верящей, упрямой и независимой (теперь понимаю, что всё это относительно). Училась всегда с удовольствием. Закончила биофак, кандидатскую по белкам защитила. Делами личного свойства заниматься мне было некогда. Да и какого-либо желания устроить их как-то – тоже не появлялось. Так и оставалась одна до недавнего времени. Даже подруг настоящих никогда не водилось. Приятельские отношения с особями обоих полов подходили как нельзя лучше. Нет, ухажеры время от времени появлялись, конечно, но не на долго. Ни в ком, кроме родителей, по-настоящему никогда не нуждалась, одиночество не тяготило нисколько, независимость устраивала абсолютно. Честное слово. А родители, может, это возраст их к этому подтолкнул, ни с того ни с сего моей девственностью озаботились, без меня мою личную жизнь решили улаживать – жениха, на беду мою, отыскали.

В их каком-то талмуде записано: «Женщине лучше терпеть несчастливый брак, чем оставаться незамужней». Они мне эту цитату однажды в качестве ультиматума и предъявили. Я их ужасно люблю, берегу, жалею. Видела, что мама последнее время плачет часто украдкой, что у папы сердце прихватывает... Этим они меня и сломали, как соплячку какую-то уговорили и – без любви, без желания, без необходимости – выдали замуж. Уже целых два месяца как! Нет, он не косой, не кривой – обыкновенный. Нормальный мужчина. Мой ровесник. С образованием. В общем, ничего такого особенного. Лишь один недостаток – мне чужой, безразличный, напрочь не нужный.

Дальше совершенно неприличная история начинается. Извините заранее. Очень надеюсь, что больше – никогда, никому – рассказывать её не придётся.

Это в первый же раз случилось! Стоило нам после свадебной вечеринки на брачное ложе улечься, меня как скрутило... Я понеслась в туалет и просидела там чуть не час целый. Потом вернулась, куда деваться, багровая от стыда, в постель к новоиспеченному мужу, свернулась калачиком на своём краю и лежала, как мышь, боясь пошевелиться, пока, перед утром уже, в совершенно мертвецкий сон не провалилась.

Он в ту ночь, слава богу, меня, после позорища этого, не домогался. Оказался, должно быть, достаточно умным и интеллигентным. А может, решил, что ему втихаря товар с изъяном подсунули. Как вы понимаете, я подробности не выясняла.

Почти две недели стыдобище это всякий раз повторялось, едва мы на супружеском ложе оказывались. Врозь теперь спим. Я себе раскладушку поставила.

Он однажды уже от меня уходил. Возвратился. Но с той ночи ко мне даже пальцем не прикоснулся, слова доброго не сказал. Если честно, то мы с ним и вообще почти не разговариваем. Ему после всех этих дел, наверно, противно со мной. Я себя на его место ставлю... Кошмар.

Да, за последний месяц я ещё несколько раз – для проверки – пыталась лечь с ним в постель – с тем же туалетным успехом. Последний позорный провал был за несколько дней до отъезда. Представьте, что значит такое два месяца кряду! Так в девицах замужних до сих пор и хожу. Смешно, правда?

Я понимаю, что у меня с психикой что-то. Но взять себя в руки, перебороть этот ужас проносный сама – оказалась не в состоянии. И что делать – не знаю! Вот, к вам и пришла. Теперь ваша очередь.

От невыносимой душевной боли лицо девушки исказилось, и она разрыдалась в голос, крупно вздрагивая всем телом.

Мне так жалко сделалось эту странную, чудовищно закомплексованную гордячку... Я встал, подошёл к её креслу и стал шепотом, будто маленькую, успокаивать; говорил, что всё, конечно же, поправимо, всё можно перебороть, выход найдётся...

Через какое-то время она смогла взять себя в руки, но потом ещё долго сидела, раскачиваясь и время от времени всхлипывая. Наконец, сырость пошла на убыль, пациентка моя распрямилась, всё ещё набегавшие злые слёзы окончательно вытерла, подняла ко мне лицо и безысходно так, без всякой надежды, проговорила:

– Попытайтесь помочь, пожалуйста. Я до края дошла.

Было уже слишком поздно, чтобы что-то предпринимать конкретно. Но и дольше оставаться здесь, в кабинете, не было смысла. Я понимал, что сейчас её нужно отсюда куда-нибудь вывести, снять напряжение, как-то расслабить...

– Идёмте на улицу, Гителе, – предложил я осторожно. – Подышим воздухом, пообщаемся. Вы успокоитесь. Поверьте, обязательно всё преодолеем. Идёмте?

– Хорошо, – сказала она, не задумавшись ни на секунду, – Идёмте. Я почему-то всё время надеялась, что всё сразу решится. Жаль, что откладывается.

Да, если можно, не могли бы вы проводить меня до гостиницы?

– Конечно, – ответил я так же без промедления. – Мы погуляем, а потом я обязательно вас провожу. До завтра вы выспитесь, отдохнете. Утро вечера... там видно будет. Где вы остановились?

В это позднее зимнее время переулок, куда мы вышли, был тих и безлюден. Слышался только лёгкий серебряный шорох неспешно летящего снега. Но от этого тишина казалась лишь глубже, таинственней и безбрежней.

Асфальт уже сильно был припорошен, а ветер всё гнал и гнал по нему позёмку. Оттого было скользко.

Мы какое-то время шли молча. Ни о чём говорить не хотелось. Я понимал, что душа моей новой знакомой после исповеди нуждалась в покое – потому и не донимал её разговором.

Потом она поскользнулась, ещё раз, упала... Я стал поднимать её, но как-то неловко и мы чуть не упали оба. Она рассердилась сначала, вспыхнула, потом рассмеялась, но смех её и сейчас показался мне горьким, вымученным.

Наконец, мы кое-как обрели равновесие, двинулись снова, но Гителе незамедлительно вновь поскользнулась, машинально крепко ухватила меня под руку – так мы дальше и шли совсем рядом, пока, недалеко от гостиницы, не поравнялись с довольно известным в городе рестораном. В тот же момент двери его отворились, выпуская на улицу хохочущую компанию, а вместе с ней вышел и замечательный, тёплый аромат съестного.

– Вкусно как пахнет, – горько вздохнула моя злосчастная спутница.

– А вы что-нибудь ели сегодня? – спросил я для проформы, конечно же зная ответ.

– Кажется, чай пила в поезде, точно не помню.

Голос у Гителе был равнодушный, опустошённый, но всё равно отчетливо выдавал, что она голодна.

– Знаете, что, а давайте зайдём поужинаем. Я тоже проголодался. Да и вам, на сытый желудок, спокойней, может быть, станет. Я знаю здесь несколько фирменных блюд – вкуснотища необыкновенная. Соглашайтесь. Будем есть всякие вкусности, и печаль заливать вином.

Она согласилась не сразу, но мне так искренне хотелось уговорить её, что, в конце концов, получилось.

Я думаю, что она не один день не ела, потому что оказалась безудержно, просто зверски голодной. По мере того, как она насыщалась, напряжение и подавленность на глазах сходили на нет. От вина щеки её слегка заалели, появилась улыбка – нормальная, обаятельная.... С каждой минутой Гителе становилась всё прелестней, всё неотразимей. Я откровенно на неё засмотрелся... Она почти тут же это заметила, вспыхнула жарким сердитым пламенем:

– Что вы так смотрите?

– Извините, я не хотел вас обидеть. Просто любуюсь – вы, если не сердитесь, очень красивая, – ответил я осторожно.

– Вы неприлично смотрите. А что, правда?

– Правда, красивая. Я бы хотел пригласить вас потанцевать, но никак не решаюсь. Согласитесь?

– Вы меня отвлекаете или... соблазняете? – и Гителе рассмеялась звонко, свободно и обольстительно. И была она в это момент настоящей красавицей.

– Да нет, – растерялся я даже от такого негаданного предположения, – мне просто приятно проводить вечер с красивой женщиной. А вы как спичка всё время, как пироксилин. Вот я и...

– А вы соблазняйте, – с дерзкой отвагой, продолжая смеяться, заявила Гителе. – Если не испугаетесь!

Мы проснулись в её гостиничном номере, крепко обнявшись.

– Что, уже всё, – подняла на меня сонно-лукавые глаза Гителе.

Как-то так колко, даже насмешливо она это спросила, вроде как в том, произошло ли что, сомневалась. Так неловко, так даже обидно мне сделалось, что я не выдержал и совершенно нахально ответил:

– Нет, почему же, повторение – мать учения. Закреплять будем?

– Дурак, – сказала Гителе – теперь уже с замечательной, на мой мужской взгляд, интонацией и совершенно очаровательно покраснела... но тотчас уткнулась мне в грудь и неожиданно так безутешно, так беззащитно расплакалась, что я не удержался и стал целовать её, целовать, целовать, целовать – до безумия, до бесконечности...

Мы с Гителе почти целый год уже вместе, и у меня даже тени мысли нет расставаться. Жаль лишь, что замуж идти она ни в какую не соглашается. В ней с тех отвратительных пор поселилось непонятное мне омерзение к ЗАГСу и всему, что с ним связано. Ладно, не вечер; она последнее время стала на малышей повсюду заглядываться... Вот тогда и посмотрим.

МЕЧТА АНЕЧКИ ШТЕЙН

Давно уже не было черносотенцев, лагерей и газовых камер. Даже безродные космополиты и убийцы в белых халатах стали как-то подзабываться. То, что царский закон о черте оседлости сменила подзаконная процентная норма, конечно же, раздражало, угнетало, нервировало, но никакого сугубого страха на живущих под нормой не наводило и в дрожь не вгоняло. Так что жизнь была в общем-то более или менее обыкновенной.

Коллективные опыт и разум, несмотря ни на что, говорили им, что обстоятельства могут изменяться стремительно и необратимо, и тогда уцелеть удается тем только, кто не на виду, тем только, кто не привлекает к себе внимание двуногого стада; поэтому – при любых обстоятельствах – нужно стараться быть неразличимым в толпе, а ещё лучше – попытаться стать совершенно невидимым.

Три поколения женщин, потерявших в лихолетьях минувшего времени драгоценных своих мужчин и многих-многих близких, теперь, изо всех своих слабых сил, защищали единственное своё продолжение: старались растить дочку, внучку и правнучку до того неприметной, что иногда (до поры) сами сомневались в реальности Анечкиного существования.

Девочка даже знания свои в школе, по их настоянию, выявляла не в полную силу. Впрочем, данные у Анечки от природы были прекрасные, усердие и трудолюбие замечательные, так что троек в табеле никогда не водилось. Нет, гениальными способностями она не обладала, но живой и дотошный ум в сочетании с прилежанием и упорством давали очень хорошие результаты.

Тем не менее, свойства серой, замкнутой мышки-тихони отлично работали; и если б её одноклассников спросили однажды, как Анечка учится и что из себя представляет, то большинство из них вряд ли смогло бы что-то внятно ответить.

Один только раз серый панцирь, после долгих и трудных домашних сомнений, на миг решились разрушить, но в страшной панике снова надвинули на улитку непроницаемый домик, и ко всеобщей семейной радости всё тогда всеми благополучно и быстро забылось.

А случилось так, что под Новый год их восьмой класс пригласили… в театр! На «Золушку». Анечка никогда ещё на такое грандиозное представление не попадала. Ну, утренник в детском садике, ну, провинциальный театрик где-нибудь в доме отдыха, ну… Нет, огромный роскошный театр совершенно на всё это не походил. Ни на йоту!

Это был праздник такого масштаба, что пятнадцатилетней девочке, прожившей всю свою жизнь в скорлупе, под домашним арестом, под неусыпным надзором… Нет, никакими словами не передать волнение праздничное, немыслимое, необыкновенное… Всё, даже библиотека, на задний план отступило, всё растворилось в волнующем предвкушении чуда, предвкушении счастья. С ней творилось такое, такое – что и маме, и бабушке передалось (прабабушки уже не было). И тогда вдруг, в нарушение всех и всяческих правил, решили, что пошьют девочке платье. В ателье, настоящее, праздничное, о каком Анечка после ужасных коричневых (бес)форменных своих балахонов даже и мечтать не могла.

И пошили! Голубое, кримпленовое, с воротничком-стойкой, удлинённой немного талией, нескромной самую капельку юбкой, открывающей стройные ножки; а к нему купили ещё красные – чешского стекла – бусы и вишневые туфли-лодочки на каблучке. А волосы, обыкновенно закрученные в уродливый пук, распустили, и теперь они широкой ночною рекой струились на плечи.

Господи, что это был за день, что это был за чудесный, поразительный, неописуемый день! Смуглые щёки девочки от немыслимого волнения тихо алели, тёмные глаза лучились… Она вся была свет и порыв – чистый, безбрежный и бездонный восторг. Эту разительную, просто невероятную перемену не только учителя, но и одноклассники с одноклассницами углядели: шептались, пожимали плечами, глазки закатывали, головами крутили… А Анечка ото всех держалась поодаль, и ни с кем, совершенно ни с кем не общалась. И не только из-за всегдашней своей привычки держаться уединенно, но и потому, что никого, ничего не видела, не замечала: все чувства на свете заполнил, затопил удивительный, невиданный праздник...

Потом были длинные зимние каникулы, а после них Анечка появилась в классе во всегдашней своей коричневой невзрачной хламиде, во всегдашнем своём тусклом, непримечательном облике; время и устойчивый стереотип изо всех голов Анечкин странный праздничный образ вытеснили, и никто в классе о чудесном её превращении больше даже не вспомнил. И всё снова потекло рутинным своим чередом.

Наверно, всё было бы в будущем так, как трём женщинам и мечталось – тихо и мирно. Анечка выучилась бы, может быть, вышла бы замуж, может быть, детки бы появились, может быть… Не суждено всему этому было случиться. Случайность, нелепость, дикая непредсказуемость бытия... Знать бы, где падать!

Не надо, не обвиняйте в банальности: просто не знаю, как выразить свои чувства, как объяснить всё, что дальше произошло.

Книги всегда были Анечке в радость – ведь такая отдушина в одинокой и тусклой обыденности. К тому же самая лучшая в городе детская библиотека находилась совсем рядом, даже дорогу переходить не приходилось. Поэтому её с пятого класса раз в две недели отпускали одну взять новые книги – одну, представляете!

Впрочем, бабушка ещё долго страшилась этих самостоятельных библиотечных походов. Ей всё казалось, что девочка может заблудиться или – ужасно даже представить – как-нибудь потеряется. Поэтому Анечке в карман платья, в пальто и сумку укладывались записки с адресом, именем и фамилией, а на шею, на прочном чёрном шнуре – на всякий пожарный – вешался ключ от квартиры. Анечка этот ключ на шее терпеть не могла! Только переступала порог – снимала немедленно, и – в знак протеста – принималась вертеть на пальце – как будто бы это пропеллер, а она вертолёт – и вприпрыжку стремглав летела в библиотеку.

Это стало традицией, ритуалом, постоянной радостью. Она всегда долго и обстоятельно бродила среди стеллажей, наслаждалась таинственной, завораживающей тишиной огромного абонементного зала, удивительным, ни на что не похожим запахом библиотеки, подходила к знакомым авторам, здоровалась, трогала книги, брала какие-то в руки, листала, вглядывалась и вслушивалась в чужие имена и названия… И, наконец, выбирала! А потом в предвкушении счастья опрометью неслась домой, забиралась тут же с ногами в широкое старое кресло и перед тем, как начать читать, ещё долго листала страницы, стараясь представить, что ждёт её впереди.

Однажды, в начале девятого класса, к ней в руки попала замечательная трилогия Юрия Германа. Она не читала, залпом глотала каждую новую книгу, жила эти дни, как в тумане, всей душою, всем сердцем – совершенно всей сутью – переселяясь в иную, отважную и бескомпромиссную жизнь…

Анечка вдруг повзрослела окончательно и бесповоротно, обрела духовный, душевный стержень, и мечта стать врачом с этих пор овладела ею полностью, сделалась целью жизни, её безраздельным и непререкаемым смыслом. Она стала читать всё подряд о врачах, болезнях, истории медицины, борьбе с чумой и холерой… С беспредельным упорством штудировала биологию, химию, физику – всё, что давало возможность поступить в медицинский вуз. Именно в медицинский, потому что ни о каких прочих профессиях с этих пор речи быть не могло. Правда, как-то раз бабушка попыталась Анечку от этой ужасной, совершенно лишённой в их положении всякого смысла, блажи отговорить, но, к своему величайшему изумлению, получила отпор – мягкий, но такой по-взрослому категорический, что больше об этом даже и не заикалась.

Анечка так же, как раньше, жила отстраненно от всех, совершенно одна. Но это была теперь отстранённость абсолютно иного свойства – глубочайшая сосредоточенность зрелой личности, поглощённой всецело достижением цели. Учителя только головами удивленно качали, видя в девочке столь разительную, не понятно, как и отчего произошедшую перемену. Она постепенно становилась гордостью класса, но, видимо, что было более чем очевидно, изменение статуса Анечку ни в малейшей степени не волновало. У неё просто ни времени, ни желания не было задумываться о всяких несущественных глупостях. Может, поэтому одноклассники совершенно спокойно отнеслись к такой перемене, и завистников, зложелателей в классе у Анечки не появилось.

Два года, насыщенные всепоглощающей, непрерывной учёбой, пролетели со скоростью неимоверной, чудовищной; и до цели теперь оставались всего только вступительные экзамены. Всего только…

В медицинский таким, как Анечка, вход был заказан – категорически. Стопроцентный провал – гарантирован. Нет, исключения, разумеется, в трёх случаях делали: за огромные деньги, по высокому блату и, изредка, – в случае исключительных, экстраординарных способностей. Но так, к слову, и в царской России происходило!

Денег и блата в Анечкиной семье отроду не имелось, а исключительным даром, как я уже говорил, Анечка, к сожалению, не обладала. Да, была очень способной, трудолюбивой, упорной, но – не гениальной. Впрочем, врач бы, наверное, из неё получился отличный, такой, на каких вся практическая медицина только и держится, но…

Но на беду свою, Анечка выросла интровертом типичнейшим, абсолютным. Никаких качеств воительницы или других каких, дающих возможность отстаивать жёстко и безоглядно свою правоту, давать бой и отпор любому, кто на них посягнет – не было и в помине, да и быть не могло. Потому что не приходилось ей до сих пор достоинство своё защищать и отстаивать. Повода не было. Так что опыта – ни малейшего.

Вот почему экзамен у Анечки, проходивший по отработанному и неоднократно разыгранному сценарию, закончился тем, чем и должен был – по определению.

Проклятая физика! Чаще всего на ней именно – шельмованием всяким, да подковырками – и заваливали. Впрочем, в её случае обошлись много проще – обыкновенным театром.

Экзаменаторов было двое: желчный вертлявый дяденька лет пятидесяти и довольно молодой ещё человек, но уже быстро лысеющий, полноватый и вялый. Они орудовали безукоризненным, отлично спетым тандемом. Не успевала Анечка открыть рот и начать отвечать на вопрос, как парочка принималась громко беседовать между собой о каких-то своих насущных институтских проблемах. Но только Анечка от смущения замолкала, как упитанный ленивым, расслабленным голосом осведомлялся:

- Забыли? Не знаете? Может, перейдёте к следующему вопросу?

Анечка собиралась, снова начинала рассказывать… и громкая дружеская беседа немедленно возобновлялась. Так несколько раз повторялось, пока Анечку окончательно не выбили из колеи: на глазах у девочки закипели слёзы, губы дрогнули, и стало понятно, что иезуитская цель частично достигнута – она вот-вот разрыдается. Тогда желчный вдруг подхватился, подошёл к окну, раскрыл настежь и стал что-то там в институтском дворе выглядывать. Анечка, разумеется, сидела в ожидании молча, а дядечка-экзаменатор, наглядевшись в окно, закурил и, пуская на улицу дым, громко осведомился:

– Так будете отвечать, или как?

Анечка промокнула глаза, изо всех сил сосредоточилась… Но не успела она и десятка слов произнести, как от окна раздался начальственный окрик:

– Вы что, не ели сегодня? Я вас совершенно не слышу! Громче, наконец, можно?!

Громче Анечка уже не могла. Нервная спазма цепкой рукой сжала горло, и она больше слова вымолвить была не в состоянии.

Видя, что тактика принесла результат – окончательный и бесповоротный, желчный ублюдок выбросил сигарету, оторвался от подоконника, взял в руки Анечкину экзаменационную книжку, с презрительной миной поставил «три» и расписался, вялый тоже закорючку поставил и со словами:

– Всё. Можно идти. Скажите спасибо за «тройку». – швырнул её Анечке. А потом издеватели снова заговорили о чём–то своем.

Это был полный провал. При таком бешеном конкурсе поступить с тройкой нечего было и думать. Анечка горько проплакала до утра, утром ушла из дома и где-то бродила до вечера, потом, тупо уставившись в стену, долго сидела на кровати, раскачиваясь, как маятник, пока от неимоверной физической и душевной усталости не упала головой на подушку и не забылась мёртвым, оглушающим сном.

На сочинение – последний экзамен – Анечка не пошла, а через несколько дней устроилась на работу – санитаркой в городскую больницу, совсем рядом с домом. Она стала мыть полы в палатах и коридорах, убирать туалеты, выносить судна и утки – выполнять всю самую чёрную и тупую работу, какая только была. Ещё поступила на вечерние курсы – подготовительные – при мединституте и училась, училась, училась…

Санитарки местные – всё сплошь тетки из пригородов – поначалу, как водится, пытались ей дедовщину устроить, но потом, видя Анечкино исключительное трудолюбие и упорство, характер покладистый, добрый – защищать даже стали. И сестра-хозяйка – начальница – при поддержке всех прочих – с парочкой сущих мерзавок разобралась моментально, когда те всерьёз стали Анечку доставать, подставлять, да работу свою на неё переваливать.

А незадолго до нового года произошло событие удивительное, совершенно неправдоподобное: её вдруг после работы стал поджидать cимпатичный молодой человек – застенчивый и молчаливый. Анечка даже представить себе не могла, откуда кавалер этот взялся. Он в любую погоду по нескольку раз в неделю встречал её после работы и потом молча шёл следом до самого дома.

Её мучило такое ужасное любопытство, что однажды она позволила таинственному поклоннику приблизиться и заговорить; он оказался фельдшером со Скорой помощи – и тайна рассеялась. Впрочем, она всё равно его появлением удивлена была необычайно; так сильно, что даже несколько раз согласилась прийти на свидание. Только он Анечке, совсем не умевшей общаться, погружённой в себя на немыслимую глубину, не понравился, показался тогда, к сожалению, совершенно не интересным, да и времени эти шатания отнимали сверх всякой меры.

Так они и расстались по её настоянию, хотя у неё ещё долго при воспоминании о молодом человеке щеки неожиданно воспламенялись, на губы улыбка слабая набегала, сердце вздрагивало тихонько… И странно так на душе становилось. И если б он как-нибудь объявился вдруг снова… Но он не объявился.

Год пролетел очень быстро, почти бессобытийно. Разве только неожиданное ухаживание симпатичного фельдшера… А так – ничего больше – работа, учёба.

На очередных испытаниях Анечка опять провалилась. Один балл только не добрала.

Как лунатик – ничего не видя, не слыша – дотащилась до дома, рухнула на пол в прихожей и захлебнулась, забилась в неукротимой, тяжелейшей истерике. Такой, что, объятая смертным ужасом, бабушка еле смогла набрать номер скорой.

Ей укол сделали, таблетки выписали и даже больничный на три дня дали. А через три дня она снова пошла на работу в больницу – с опухшим, дрожащим лицом, закушенными губами – полуживая, такая… Народ говорит, – краше в гроб кладут. Даже видавший виды больничный люд взволновался.

На следующий день зав. отделением – умный, дошлый, и Крым и Рим прошедший мужик, которого за глаза иначе, как «дед Петро», в больнице и не называли, – вызвал Анечку в свой кабинет, усадил, налил ей горячего чаю и осторожно, чтоб беднягу несчастную ещё больше не напугать, стал с нею беседовать:

- Что, Анечка, не поступила? Я знаю, что два раза уже. Да не убивайся ты так. Если в лоб не выходит, в обход всегда надо идти. Не бывает безвыходных положений. Ты эту затею с институтом попробуй оставить – на время.

Нет, нет, ты сиди, не спеши, дослушай хотя бы. Я вот что хочу предложить: у меня жена в медицинском училище преподает, я вчера с ней поговорил, она все учебники, все методички, всё, в общем, что тебе будет нужно, принесёт, и на следующий год попробуешь не в институт, а в училище к ним поступать. Ну, получишь сначала среднее образование – не беда, совсем близко к профессии подойдёшь, да и лучше это, чем тряпкой махать, – а там видно будет. Согласна?

Ну, что ты молчишь? Да, чуть не забыл совсем. У меня для тебя ещё одна новость есть. Кастелянша в конце ноября уходит за внуком смотреть. Я с главным переговорил, ты можешь, если согласна, занять её место. Времени у тебя на учёбу будет побольше, да и работа полегче.

Ну что ты, не плачь, ну, не плачь. Перемелется, девонька, всё, вот увидишь, всё перемелется.

В училище Анечка через год поступила. Бабушка всего несколько месяцев до события этого не дожила. Поэтому они с мамой вдвоём свой маленький праздник отметили: стол накрыли, вина по капельке выпили, поплакали на плече друг у дружки и в кино на последний сеанс сходили.

И время дальше пошло. Анечка стала учиться и в больнице своей по вечерам подрабатывать; и как дед Петро её от затеи этой не отговаривал, она на своём настояла, потому что представить себе не могла, что из-за училища, хоть и на время, может расстаться с больницей. Потому что учёба в училище – была всего только уступкой непреодолимым, безжалостным обстоятельствам, и никак по-другому она это своё поступление не рассматривала.

Странные это были три года. Анечку ни на день не покидало ужасное ощущение бездарности, промежуточности, компромиссности происходящего. Особенно в первый год учёбы, когда она не жила, собственно, а существовала в непрерывном, неутолимом ожидании того времени, когда снова можно будет попробовать исполнить мечту. У неё даже несколько раз в этот год случались истерики, но не сильные: их быстро купировали и последствий особенных они, кажется, не имели.

Даже то, что к концу учёбы её уже совершенно спокойно оставляли в больнице дежурной сестрой, удовольствия, удовлетворения не приносило. Стремление стать врачом – и только врачом – оказалось таким всесильным, так захватывающим всё существо, что остальные желания казались немыслимо мизерными, отходили не на второй, а на третий и даже четвертый план.

Получить красный диплом, дающий – пусть и эфемерные – льготы, не вышло. Работа, учёба, домашние хлопоты, потому что мама вдруг быстро стала сдавать… Не получилось. Ещё год после училища она отработала в горбольнице, пропадая над учебниками целыми вечерами. Чувствовала она себя плохо. Внутри постоянно что-то противно дрожало от неуверенности и напряжения. Она понимала отчётливо, что ей нужен отдых, что нужна передышка, что нужно набраться сил, успокоиться… Но всё это было только теоретически. А на самом деле она не могла уже остановиться. Мечта не давала ей жить, не давала дышать, повелевала судьбой!..

Её провалили. Снова. Такой ужасающей перегрузки психика выдержать оказалась не в состоянии. Она долго лежала в больнице; у неё были судороги; начинались галлюцинации; окружающих она не узнавала, впадала в истерику… Вылечить не удалось.

Ей опять, как когда-то в детстве, в карманы кладут большие бумажки с адресом и фамилией, и на шею вешают ключ от квартиры на чёрном шнурке. Ключ, как и в детстве, она ужасно не любит и снимает при первой возможности, чтобы крутить как пропеллер.

Целыми днями она безучастно, бесцельно бродит по всему городу, крутит на пальце ключ и улыбается. Иногда подходит к кому-нибудь и заговаривает. Обязательно спросит, здоров ли, нет ли температуры и, не дожидаясь ответа, идёт себе дальше.

Она бродит по городу, улыбается безмятежно и крутит на пальце квартирный ключ на шнурке, и никакое паскудство двуногих больше ей не угрожает.

КРАМЕР Александр

Об авторе

Крамер Александр Борисович. Родился на Украине, в Харькове. С 1998 г. живу на севере Германии, в Любеке. Окончил Харьковский политехнический институт. По профессии инженер, работал на заводе, участвовал в ликвидации последствий Чернобыльской катастрофы.

Пишу с харьковских школьных времён. В Харькове появились и несколько первых поэтических публикаций. В Германии стал писать прозу. Публиковался в журналах «Сибирские огни», «Невский альманах», «Перископ», «Северная Аврора», «Алтай», «Дарьял», «Сура», «Костёр», «Кукумбер», «Нижний Новгород», «Дети Ра», «Союз писателей», «Веси», «Чудеса и приключения — детям», в периодических литературных изданиях Украины, США, Канады, Болгарии, Германии и Израиля. В 2009 году несколько рассказов вошли в московскую «Антологию российских писателей Европы», а в 2013-м — в сборник рассказов «Десять домиков», вышедшем в Израиле, в 2020 году в «Антологию русской литературы ХХI века». Рассказы переводились на немецкий и украинский языки.