Как я понимаю сейчас, мои армейские замашки в студенческие годы ещё не выветрились. Мой друг Арон, с которым мы делили комнату в студенческом общежитии, ещё долго мог вспоминать истории из моей службы, словно был их участником. Какие это имело последствия, я просто обязан рассказать.

Однажды у нас в институте выступал Мессинг – маг и волшебник. Теперь о нём кто хочет говорит, как о ясновидце. Для нашего города Хабаровска это было, конечно, событие, для института тем более. 

В тот день я дежурил в институтском профкоме на первом этаже, выступление Мессинга ждали двумя этажами выше.

Моё дежурство уже приближалось к концу, когда забежали две юные второкурсницы в белоснежных халатах и накрахмаленных косынках, щебетали одновременно. Просили денег, не помню зачем. Сегодня одна из них утверждает, что на цветы Мессингу. Другую я немного знал по нашему биробиджанскому пляжу. Звали её Наташа. Небольшого роста, пышные мелко вьющиеся волосы, быстрый взгляд. Она была поактивнее.

– Кто это с тобой? – спросил я её.

– Люба, моя подруга и Арона.

– Арона? Странно, что мы не знакомы.

Денег тогда я им почему-то не дал. Мне кажется, такими были тенденции.

Желающих увидеть волшебника оказалось больше, чем мест в зале. Лишние теснились у стен и на ступеньках, ведущих с двух сторон на сцену. В первых рядах, понятно, преподаватели, несколько профессоров. Моё место оказалось в двадцатом. Я искал глазами Арона, он сидел в восьмом. В кресле рядом крутился юный очкарик с падающей чёлкой, которую он ежесекундно приглаживал набок.

– Молодой, – положил я ему руку на плечо, – сядь во-он туда.

И отдал ему свой билет.

Клянусь, сегодня на это не способен.

Молодой не выказал даже удивления. Только скользнул взглядом и выделывая какие-то загадочные движения направился к своему новому месту.

На сцену вышла дама. Попросила желающих в жюри. Добровольцев оказалось достаточно. Здоровенный и неуклюжий Петя-Федя, так мы называли заведующего кафедрой нормальной физиологии Петра Фёдоровича Коновалова, занял место председательствующего. Остальные студенты. Одна студентка, без косынки и халата. Чёрные пышные волосы собраны в тугой пучок. Хороший румянец на юном, явно семитском лице. Чёрные глаза и брови. Между прочим, такой я представлял праматерь нашу Рахель.

Взгляды мужской половины зала, не сомневаюсь, сконцентрировались в этой точке. Это была Люба.

Вышел Мессинг. В качестве разминки предложил простое задание. По просьбе желающих он может найти кого угодно в зале.

– Пусть из жюри, – предложил Петя-Федя, – у нас одна девушка, может, она...

– У вас есть в зале знакомый? – почему-то громко спросил Любу Мессинг.

– Да, – ответила она кротко.

– Вы знаете ряд и место?

Он был похож на коршуна, падающего на добычу.

– Думайте об этом.

Петя-Федя попросил её написать фамилию знакомого и демонстративно положил записку во внутренний карман своего пиджака.

Мессинг вытянул руки. Люба положила свою руку поверх его руки, как при поиске пульса. Они спустились в зал и пошли по левому проходу. Он ежесекундно метался. Потом стал протискиваться по нашему ряду и наконец взял меня за руку.

Я подумал: шустра, только познакомились, уже вычислила. Молодец.

Мессинг увлёк меня за собой.

– Пропустите девушку вперёд, – попросил он.

Люба пыталась задержаться.

– Скажи, что ты Гончаров, – шепнула она виновато.

– Зачем, не понял я.

– Ну, скажи, я тебя прошу.

– Но меня знает весь зал.

– Не важно. Скажи Гончаров. Он должен был здесь сидеть.

Мессинг что-то почувствовал:

– В чём дело, что-то не так, что происходит?

Я сказал:

– Всё нормально.

Мы поднялись на сцену. Петя-Федя прочёл:

– Гончаров. Зал сделал: «Ха-ха-ха».

От меня признаний не потребовалось.

Маг топал ногами, копна его волос плясала. Он выкрикивал фальцетом:

– Я спрашивал, я предупреждал...

Мои попытки что-нибудь объяснить ничего не дали. Зал откровенно веселился. Его не устраивали объяснения. Залу хотелось дезавуировать мага.

Наш друг Серёжа Тимошин сидел в четвёртом ряду, позади ректора института профессора Нечепаева.

Тот хихикал и повторял вслух:

– Каков халтурщик, каков халтурщик.

Для профессора хирурга и ректора реакция, по-моему, вполне адекватная, иначе он должен был бы объяснить феномен.

Люба выглядела растерянной. Больших неприятностей в её жизни доселе, видимо, не было.

А мне бы, балбесу, настоять и объяснить, и ничем бы эта история не закончилась. Но о том и сказ.

В течение ещё многих лет, даже когда мы поженились, история эта как-то не всплывала. А однажды, дочери нашей было уже лет двенадцать, я рассказал это в её присутствии гостям. Она оживилась:

– Почему ты раньше не рассказывал, это же так интересно.

А Мессинга тогда успокоили и выступление продолжалось. Кружковцы физиологи и психиатры его ловили, но где там... По мысленному заданию он находил кого-то на дальней лестнице, дарил конфеты, соединял разорванные записки, что-то предсказывал. Выглядело это блестяще. Но на первом он споткнулся, и я не мог ему помочь. Не бывает Гончаровых с моей внешностью. 

Мой приятель Саша Райхцаум рассказывал – спорили однажды Михаил Ботвинник и Юрий Левитан, кто популярнее. Зашли в какой-то двор, публика «забивала козла».

– Товарищи, – обратились к ней народные герои, – скажите, кто мы?

Народ на мгновение оторвался от дела и сказал:

– Евреи.

Да и какие ассоциации могли быть при виде таких вот колоритных физиономий.

И меня про национальность ни разу в жизни не спрашивали.

А с Сашей Гончаровым мы тогда познакомились. Он был старостой группы у Любы. Они договорились заранее... Моё предложение уйти он принял за изменение договорённости.

После представления мы с Ароном вышли в толпе зрителей. Стоял безветренный морозный вечер. Крупными хлопьями медленно падал снег. Прогуливаясь по главной нашей улице Карла Маркса, дошли до кинотеатра «Гигант», возвращались по пустынному уже городу. Одинокая девичья фигурка спешила навстречу. Мы поравнялись.

– Что вы наделали, – выдохнула Люба, – Я не могу этого пережить. А мы, глухие старшекурсники, и не подумали опуститься до переживаний, но не сговариваясь развернулись её проводить.

Потом было так. В Хабаровск на гастроли приехал «Еврейский Народный театр» из Биробиджана. Я искал Любу. Другой кандидатуры уже не было. Пошёл в общежитие к Наташе узнать телефон. Люба сидела у неё в комнате.

Я сказал:

– В моём городе возродился театр, событие может оказаться неповторимым, приглашаю, успеешь переодеться.

– Я пойду так, – сказала Люба, – а то меня мама не отпустит.

– Ну, хоть позвони.

– У нас нет телефона.

Вспоминая об этом сейчас, она говорит, что я смущался.

Спектакль не поразил. После репрессий и чисток от старого театра осталось немного. Всё, однако, дышало энтузиазмом. Тем же был наполнен зал. Все улыбались.

Городской шут Шурик Мензон перебегал от группы к группе и заговорчески объявлял:

– Думаете зачем вас собрали? Для погрома всё готово.

Мы сидели в ряду перед проходом. Я тихо переводил Любе с идиша.

– Что вы разговариваете, – накинулся на меня старичок в залатанной кофте, автобусный скандалист на вид.

– А ты что лезешь? – осадила его дородная супруга, – не видишь, он её пригласил.

– Ладно, – стал вдруг дружелюбным старый еврей, – продолжай.

В перерыве подошёл сытый и благополучный Толя Лившиц, мой однокурсник.

– Ботиночки не жмут? – спросил он ласково.

– Нет-нет, – попытался открутиться я.

– А мне твои жмут...

Ботинками мы действительно поменялись перед началом. Мои были на эпоху старше, но на откровения я не рассчитывал и тихо попросил:

– Испарись.

Не хотелось портить себе настроение. Да и самочувствие было необычным. Во-первых, я сидел рядом с такой яркой девушкой. Во-вторых, в краевом центре впервые выступал еврейский театр. Цену этому я знал. Старшее поколение хорошо помнит репрессии, гонения, годы замалчивания. И вот, наконец, как мне показалось, дыхание нового времени...

...Через месяц посадили Синявского и Даниэля.

Старшекурсниками мы работали. Среди нашего брата были инкассаторы, агенты вендиспансера, санитарки... Благодаря фельдшерскому диплому и протекции моего друга Пети Зильберштейна мне представилась возможность отдавать силы «Скорой помощи», как быстро выяснилось – больше физические. Однажды случился вызов в дом,

 и даже подъезд, где жила Люба. После визита я позвонил в их дверь. Открыли удивлённые мама и папа. Вид у меня, наверное, был ещё тот – чёрная шинель наброшена на белый халат, на шее фонендоскоп, в руке ящик с красным крестом. Я представился:

– Доктор Кац.

– Мы скорую не вызывали, – выговорила мама.

– А я к Любе.

С их понятиями о визите врача это, видимо, не сочеталось. Они переглянулись, но посторонились. Люба, сидя на ковре в большой комнате, сушила пышные свои распущенные волосы и улыбалась:

– Доктор Кац – звучит неплохо.

Тогда она мне виделась всегда сосредоточенной. Через год ей исполнилось двадцать.

... Дочь удивлялась:

– Неужели и вы были молодыми?

– Да, – говорит жена, – но мы были серьёзнее.

Надо быть честным, за собой я этого не помню. А дочь у нас серьёзная, хотя и от меня что-то есть.

Люба же в любой ситуации находит местечко, чтобы почитать.

– Ну, что ты, как ученик иешивы, – говорил ей Серёжа Тимошин, – даже на пикнике читаешь, немедленно сдай очки.

Наша приятельница Жанна Биннер, большая любительница дискуссий, однажды, когда все устали от спора, вдруг заметила:

– Посмотрите какая Люба умница, мы орали весь вечер, как сумасшедшие, а она только улыбалась.

Жанна посмотрела в зеркало:

– Хочу быть как Люба.

Я её успокоил:

– Это невозможно.

Когда мы переехали в Москву, у меня появилась идея найти Мессинга. Мне казалось, ему будет хотя бы любопытно, и я мысленно готовил речь. Ни телефона, ни адреса я не знал. Да и никто, как я скоро понял, мне эту информацию не дал бы, но отказываться от идеи совсем не хотелось.

И какую же горечь испытал я однажды зимой, в конце семидесятых, когда, выскочив из троллейбуса "Б" на Зубовской, уткнулся в некролог в «Правде»: «Вольф Григорьевич Мессинг…».

Через несколько лет, будучи в гостях в доме, совсем недалеко от Никитских ворот, в нашем Краснопресненском районе, соседка моих приятелей, известная актриса, рассказывая про жильцов, упомянула Мессинга, и я переспросил:

– Здесь жил Мессинг и вы ходили по тем же лестницам?

– Да, над нами. В лифте ездили.

Было, конечно, сожаление, но тогда, когда он здесь жил, я этот дом ещё не посещал.

Более четверти века прошло с тех пор. Чего только не было. Но я благодарен магу, и никогда, даже мысленно, не хотел спросить: «Ну, что же Вы Мессинг, не могли понять тогда, что девочка ошибается?»

Валерий КАЦ