Дело 1020
Постановление на арест
Утверждаю:Зам. Нач. опер. чек. Отдела Ухтижемлага НКВД мл. лейтенант госбезопасности Мартынов.
Арест санкционирую: прокурор Ухтижемлага НКВД Косырев
25 октября 1941 г. 11 ч.30м.
ПОСТАНОВЛЕНИЕ (на арест)
Р.п. Ухта Коми АССР 1941 г. октября 28 дня
Я, следователь оперативно-чекистского отдела Ухтижемлага НКВД – лейтенант госбезопасности Клаусен, рассмотрев материал о преступной деятельности з/к Космана Якова Натановича, 1907 г. рождения, уроженца Одессы, сына банкира, образование незаконченное высшее, гражданин СССР, кадровый троцкист, судим в 1929 г. к трём годам политизолятора, а в 1932 срок продлён на 2 года, и в 1933 г. сослан на 3 года в Турткуль, а в 1936 г. Особым совещанием за контрреволюционную троцкистскую деятельность осужден на 5 лет исправительно-трудовых лагерей.
НАШЁЛ:
Заключенный Косман Яков Натанович, являясь кадровым троцкистом, ведущим активную борьбу с ВКП(Б) и советской властью с 1929 г., не прекратил контрреволюционной работы будучи в заключении в Ухтижемлаге. В сговоре с кадровыми троцкистами Богородским, Нестеревой, Демченко, Козловой и др. организовал нелегальную контрреволюционную троцкистскую группу в лагере, вёл антисоветскую нелегальную переписку с членами группы, установил связь с волей, писал контрреволюционные стихи, которые распространял среди заключённых, ставя конечной целью в контакте с другими контрреволюционными элементами – установление контрреволюционного образа правления в СССР.
На основании изложенного
ПОСТАНОВИЛ:
Заключённого Космана Якова Натановича подвергнуть обыску и аресту.
Следователь опер. чек. Отдела Ухтижемлага НКВД
Лейтенант госбезопасности Клаусен
(Стиль и орфография документов здесь и далее сохранены. – Я.Т.)
Яков Косман: из протокола допроса:
«В деле следствия находятся все написанные мною стихи в количестве нескольких сотен. Я признаю, что в незначительном меньшинстве из них отражаются в той или иной форме политические настроения, но я категорически отрицаю контрреволюционность этих настроений. Есть, правда, у меня одно четверостишие, в котором говорится о крови и бесправье на Ухте, но оно относится к 1938 году и направлено против Кашкетина, расстрелянного советской властью за перегибы в репрессиях, допущенные им на Ухте. Стихи лирического характера я давал читать всем, кто их мог оценить, но таких в лагере было немного».
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В УХТИЖЕМЛАГЕ
Из гроба истории вставший опричник
Привёл нас на Север, в медвежьи углы,
Где шли мы под стражей, под окриком зычным
Выкалывать камень из дикой скалы.
Мы рвали киркой и тяжёлой кувалдой
Промерзлые глыбы из плена земли.
Мы жили надеждой в тоске небывалой,
Топя свои жалобы в снежной пыли.
А груду раскрошенных чёрных осколков,
Как хлам бесполезный, свозили в овраг,
И с ними на тачку я клал втихомолку
Тяжёлые камни людских передряг.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БЕРТЫ НОВГОРОДСКОЙ
«Родился Яков Косман в Одессе 21 октября 1907 г. Незадолго до получения диплома экономиста в области финансов, 20 января 1929 года его арестовали. По нелепому обвинению в «организации троцкистского движения на Украине», к которому он не имел ни малейшего отношения. Ему дали 3 года строгой изоляции. Неразрешимым для меня остается вопрос: как человек, никогда из Одессы не выезжавший и с Л. Троцким не знакомый, мог «организовать движение на всей Украине».
Первые годы Яша провёл в Соловках, Челябинском и других изоляторах, между ними знаменитый «Этап»… В 1931 году без суда и каких-либо объяснений получил ещё три года. На его естественный вопрос был дан «ответ» (устный): «Посидишь ещё три годика и будешь уже совсем свободен…».
В августе 1933 года Яшу привезли в Астрахань и неожиданно заменили оставшийся срок двухгодичной ссылкой. Выйдя на волю, он немедленно телеграфировал родителям в Одессу: «Свободен ссылка сообщите востребования адрес белочки».
Зная, что я нахожусь последние дни отпуска у своих родителей в Одессе, мать Яши немедленно прислала телеграмму. В 8 часов вечера с согласия родителей выехала поездом в Астрахань. Телеграммы давала из Одессы, Саратова, Сталинграда…»
ПИСЬМА ИЗ ССЫЛКИ
Астрахань, 18 ноября 1935 г.
Дорогой друг!
Итак – ожидание кончилось! Ссылка! Это, конечно, хорошо, что – ссылка. Срок – три года с зачётом предварительного заключения, следовательно, осталось 2 года и 4 месяца.
Хуже то, что придётся ехать весьма далеко, хотя и в «столицу». Еду в Среднюю Азию, а Каракалпакскую республику, в столицу Турткуль. По всей вероятности, в этой «столице» я и останусь. Основной недостаток – отдалённость. Нужно ехать через Ташкент до Черджуя железной дорогой, а оттуда рекой Аму-Дарья пароходом километров 300-400. Город на реке, населения тысяч 15-20, продуктов много (мясо, рыба, фрукты). Климат: летом очень жарко, зима мягкая, сильных морозов не бывает. Сравнительно это не очень далеко от Сталинабада. Отсюда можно туда ехать и через Каспийское море до Красноводска, а оттуда железной дорогой через Ашхабад сравнительно недалеко. Когда я еду и каким путем – ещё не знаю. Сейчас меня перевели к остальным товарищам: все они тоже получили ссылку, но в Сибирь (точные места неизвестны), так что я еду один.
Солнышко моё, конечно, неплохо, что дело окончилось ссылкой, но очень досадно, что придётся ехать так далеко, и я не знаю, сможешь ли ты туда добраться. Сегодня отправил тебе телеграмму. Я был бы настроен очень бодро, если бы не трудность твоего приезда в такие далёкие края. От тебя за всё время, кроме телеграммы, имел только открытку от 6 с. м. и поэтому ничего о тебе не знаю, что очень досадно.
Горячо целую тебя, родная, обнимаю родителей. Твой Яша.
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В УХТИЖЕМЛАГЕ
Сутуля улицу молчаньем,
Как тень тюремного окна,
Висит изжеванным мочалом
Изрешеченная стена.
О, если б строки эти мог
Я распахнуть, как окна, настежь
На перекрестке тех дорог,
Где жизнь сражается с напастью.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БЕРТЫ НОВГОРОДСКОЙ
«Теплоход пришел вовремя. На пристани много людей, но Яши не было. Оказалось, что он тяжело заболел. Молодой парень, ходивший по пристани с моей фотографией, не признал в очень хорошо одетой девушке – в большой соломенной шляпе (жара была около 40 градусов!), в туфлях на очень высоком каблуке – ту, которую встречал. Вернувшись с пристани, он сообщил Яше, что «жена» его не приехала.
Я с трудом добралась до учреждения, где должны были знать его адрес. Однако мне сообщили, что лишь через 8 дней он придет на «отметку» и тогда узнают его адрес. Когда поняла весь ужас своего положения (приехала только на 3 дня, с обратным билетом, крупицей денег и без необходимой одежды), – попросила коменданта дать мне еще несколько адресов из колонии ссыльных. Добрые люди не оставили меня в беде. Сменяя друг друга, они ходили со мной по всей колонии ссыльных и лишь глубокой ночью нашли молодого парня, сосед которого встретил у комендатуры среди «получивших свободу» очень больного ссыльного. И вместе с другими товарищами ныне помогают ему. А так как все боялись, что Яша болен заразной болезнью, то комнаты ему никто не хотел сдавать. Друзьям пришлось снять только что построенную голубятню, куда и отнесли больного Якова. Туда же ребята внесли три очень больших ящика с книгами (эту библиотеку – пусть не покажется легендой – везли даже тогда, когда ее хозяин шел пешком…) Положили на ящики одеяло из Яшиной сумки и устроили «ложе».
Когда я вошла, Яша узнал меня, улыбнулся и снова потерял сознание. Температура была у него 40 градусов.
Остаток ночи его товарищи и я решали, что предпринять. Они обещали достать воду для уборки помещения, купить кастрюлю, рис и сварить кашу, а потом сменить меня, чтобы могла пойти на почту. Когда температура у Яши упала, он принял участие в наших планах, подсчитали все наши деньги: его, мои и товарищей… Поняли, что их слишком мало, тем более. Что мне необходимо было купить ситцевый халат, чтобы сменить шифоновое платье и не менее нарядное второе платье, которое взяла на смену…»
ПИСЬМА ИЗ ССЫЛКИ
Астрахань. XI – 1935 г. Политизолятор
Моя любимая, едва я закончил письмо, как прибыла из Одессы телеграмма от 22-го. Судя по ней, ты чересчур близко принимаешь к сердцу все происшедшее. Прежде всего имей ввиду, что дело у других ребят в других городах кончилось гораздо хуже. В Турткуле я посижу с полгода, а потом, может быть, удастся перевестись. Семен был только в 30 километрах от Турткуля, и ты ведь знаешь по его рассказам, что там вовсе не так страшно. Мне смешно, что ты пишешь мне – «сохрани полную бодрость». Я бы с большим правом тебе это мог сказать, ибо ты ведь знаешь, что я бывал в худших переплетах, а ты у меня, как молодой тростник, от всякого жизненного испытания качаешься. Здоровье мое в полном порядке, за это не беспокойся. Я рассчитываю, что ко мне скоро приедут отец и мать. Если ты соберешься ко мне во время отпуска в будущем году (а для этого нужно быть вполне здоровой!), то нужно будет тщательно продумать, какой путь лучше.
1. Одесса-Москва-Ташкент, Чарджуй и оттуда рекой до Турткуля (или автобусом), или
2. Одесса-Батум (морем), Батум-Тифлис-Баку, Баку-Красноводск-Ашхабад-Чарджуй (железной дорогой) и оттуда рекой до Турткуля.
Ну, ладно, об этом еще успеем побеседовать.
Итак, моя светленькая, не думай, что я в унынии либо в упадке. Конечно, я еду без особого энтузиазма, но… могло быть хуже! Да! Я не совсем уверен в том, что мне удастся телеграфировать тебе в день отъезда.
Горячо целую еще раз.
Твой Яша.
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В УХТИЖЕМЛАГЕ
Вадиму, 7.04
В жизни не было горше отравы,
Чем зловещие дни на Ухте:
На костях и крови там бесправье
Пир справляло в ночной духоте.
Но когда в эту пору удушья,
Я встречал в твоём сердце покой,
То тревога звучала всё глуше
Над свинцовой безмолвной рекой.
Что таить? Прятал я от чужого
Все порывы отчаянья в сон,
И всегда ободряющим словом
Я развеивал жалобный стон.
Но подчас, невзначай, без причины,
Заедала таёжная грусть,
И тогда шёл к тебе я с повинной:
«Помоги, я с тоской поборюсь».
Ты молчал. Но искристой улыбкой
Колебанья мгновенно тушил,
И отчаянье в лодочке зыбкой
Утопало в болотной глуши.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БЕРТЫ НОВГОРОДСКОЙ
«В 9 часов утра решила пойти в комендатуру и добиться выделения медицинской помощи для Яши. Всё, что дальше произошло, по тем временам считалось чудом. Войдя в комендатуру, я попросила дежурного доложить начальнику управления, что Новгородская из Ленинграда просит её принять. До сих пор не могу понять и объяснить себе, почему сказала именно так: «Новгородская из Ленинграда». Ведь о начальнике не имела ни малейшего представления, и фамилия моя ничем не была знаменита. Несколько удивило, что после телефонного звонка сам дежурный, закрыв кабину, повёл меня в главное здание.
Но совсем обалдела, когда начальник пошёл мне навстречу со словами: «Здравствуйте, Берта Михайловна, какими судьбами занесло вас в наши края, очень рад вас видеть».
Оказалось, что человек этот был моим бывшим студентом. В Ленинградском финансово-экономическом институте я преподавала с 1930-го по 1933 год. Узнав о моей беде, человек, которого я никогда не забуду, вызвал врача-инфекциониста, позвонил в спецаптеку для получения бесплатных лекарств и, самое главное, одолжил мне 500 рублей. На эти деньги я смогла дать телеграммы родным и друзьям с просьбой выслать деньги, чтобы подлечить Яшу и как можно скорее вернуть долг. На экипаже начальника мы с главврачом больницы (как сейчас помню: профессор Топорков) приехали в голубятню. Вердикт врача: немедленная госпитализация. Мы с Яшей запротестовали. (Для нас была дикой перспектива расстаться сразу после пятилетней разлуки). Тогда профессор Топорков сказал мне: «Труп никто не сможет вынести без разрушения голубятни, а для её восстановления у вас не хватит денег».
И всё-таки больница прислала лаборанта с микроскопом. После анализов пришли к выводу: у больного бациллярная дизентерия, а также малярия. Сразу же в спецаптеке получила необходимые лекарства, ежедневно доставала лёд и ухаживала за Яшей круглые сутки. У меня не было не только кровати, но даже стула… Через две недели опасность для жизни Яши миновала. Попросила родителей Яши приехать. Отпуск, который сестра моя Эмма продлила на работе и в институте, заканчивался».
ПИСЬМА ИЗ ССЫЛКИ
Астрахань. 24 ноября 1935 г.
Дорогая моя женушка!
После объявления приговора пишу тебе третий раз, не считая телеграммы. За всё время со дня нашей разлуки я получил от тебя – если не считать весточек с дороги – только одну-единственную открытку из Ленинграда, да ещё ответную телеграмму. Таким образом, я о тебе, к моей великой горести, почти ничего не знаю.
Когда я еду и как еду – ещё не знаю точно. Однако есть более или менее достоверных слух, что мы едем 27-го спецконвоем, но только до Саратова, а там будем ждать очередного этапа. В решении Москвы указано: отправить по этапу, так что хорошего ждать нельзя. Весьма вероятно, что мне придётся ехать весьма долго. Поэтому ты не беспокойся ни в какой степени, если от меня долго не будет писем.
Ты, вероятно, уже посмотрела на карте и разыскала в энциклопедии эту дыру, куда мне придется ехать. Остальные ребята, хотя не знают точно места своего назначения, уже собираются выписывать своих жён. У меня, признаться откровенно, не хватит смелости взять на себя ответственность уговаривать тебя зарыть себя в такой глуши. Я слишком люблю тебя, чтобы требовать от тебя таких жертв и подвигов.
Вероятно, меня оставят в этой «столице» Турткуль, но вообще говоря, не исключена возможность, что погонят и дальше, в какой-нибудь аул. Во всяком случае, если ты даже и решишься собраться ко мне, то не раньше будущей весны. Может быть, ты сможешь приехать ко мне во время отпуска в будущем году?
Единственное светлое пятно во всём этом – то, что этот треклятый Турткуль находится «сравнительно» недалеко от Сталинабада. Вот, моя светленькая, какая каверза приключилась! Я теперь в тюрьме вместе с остальными ребятами, условия сносные. Здесь мы тоже имеем ряд льгот. Поздравительной телеграммы от тебя не получил. Настроение у меня среднее. Хотя бы уже поскорее добраться до этой пресловутой «столицы». Мне, вероятно, придётся сидеть в пересыльных тюрьмах в Саратове, Самаре, Ташкенте, Чарджуе. Удовольствие не из особенных! Здоровье моё в полном порядке. Попробуй написать мне на открытке в Самарскую и Ташкентскую тюрьмы. Пиши также в Турткуль до востребования. Впрочем, я, вероятно, доберусь туда не раньше, чем через месяц. Дорогая моя, только что приключилось маленькое приятное событие: мне принесли две открытки (от 12 и 16 с. м.) от тебя, переданные из сектора. Очень счастлив, что ты здоровенькая и что настроение у тебя нормальное. Надеюсь, что ты отдохнешь как следует, а обо мне не беспокойся, лишь бы мне добраться поскорее до Турткуля.
На всякий случай повторяю, что в приговоре указано, что предварительное заключение зачитывает, так что мне придётся быть в Турткуле немногим больше двух лет.
Горячо целую тебя, родимая, а также родителей.
Твой Яша.
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В УХТИЖЕМЛАГЕ
Из тумана бездорожья,
С каждой искорки строки
Ты встаёшь во сне тревожном
Мёртвым стонам вопреки.
Ты встаёшь – мы ходим рядом,
Вместе ищем тайну слов,
Ту, что в каменной ограде
Нам былое принесло.
И как чуткая гадалка
С полуслова славишь ты
То, что брошу я вповалку
На алтарь своей мечты.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БЕРТЫ НОВГОРОДСКОЙ
«15 числа приехала София Самойловна и Натан Яковлевич утром, а на вечер у меня был билет до Ленинграда с остановкой в Москве. В комнату, которую удалось снять тут же, мы перенесли и уложили в нормальную постель Яшу. Он был очень слаб и сильно нервничал, вбив себе в голову, что я не вернусь… Добился того, что я уговорила городское начальство прислать домой зав. ЗАГСом с огромной книгой и оформить наш брак…
Итак, 15.09.1933 года наша свадьба состоялась, хотя Яша не мог поставить свою подпись (в постели он не мог сесть и руки его сильно дрожали), расписался в книге его отец… Вечером свёкр проводил меня на вокзал и усадил в поезд. Приехав в Москву, сразу направилась в союзный Минфин, где было у меня в то время уже немало друзей. Через пару часов попала на приём к замминистра, объяснила ему сложившуюся ситуацию. Сейчас даже понять трудно, что он не побоялся помочь мне. По его указанию была оформлена командировка в Астраханское управление сберкасс на должность замзава сроком на один год. Им же было дано указание Ленинградскому финансовому институту о предоставлении мне годичного отпуска для подготовки диссертации (к тому времени экзамены в аспирантуру были сданы) Приехав в Ленинград, оформила бронь на жильё, перевод из горфо и из института».
ПИСЬМА ИЗ ССЫЛКИ
Турткуль, 24.02.36
Дорогая любимая жёнушка!
Очень давно нет от тебя свежих вестей. Но я не волнуюсь, ибо почта вследствие отсутствия навигации и аэропланного сообщения (плохая погода!) не прибывает к нам уже дней 10. У нас зима, мороз, снег, который растопится первым солнышком, так что придётся поплавать в жуткой грязи. Но все эти временные жизненные неудобства, которые здесь приходится преодолевать, всё это – пустяки по сравнению с досадой от мысли, что ты так далеко от меня, и я до сих пор не знаю, увидимся ли мы раньше, чем через два года. Как ты там живёшь, о чём думаешь, чем занято твоё сердечко, чем наполнена твоя головушка – все эти вопросы беспокоят меня, и я не нахожу на них твёрдого ответа.
Каждый раз, когда я сижу в ресторане и поедаю какой-нибудь так называемый шницель или рагу – и в это время начинает играть «музыка» – т.е. ресторанное трио с его избитыми, заезженными мотивами и дешёвыми эффектами – бешеные темпы, присвистывание – мне становиться тоскливо, и я вспоминаю тебя с большой душевной грустью. Здесь много «интересных» женщин, приезжих, раскрашенных, но кто может затмить мне тебя, мою сероглазую длинноносую дурнушку? И я тянусь к тебе всеми чувствами, потрёпанными в жизненной борьбе, но всё ещё сильными и в себе самих черпающими неиссякаемый источник вечной свежести. Но нет ответа ни в протяжном перегуде телеграфных столбов, ни в порывах колючего ветра, ни в долгожданных строках твоего письма. Молчаливо и безответно кругом. Я разговариваю с собственными домыслами. Свеча уныло подмигивает. Мышь скребёт за стеной. Ночные тени робко набегают со стен и кривых углов, даже в тикании часов чувствуется какая-то усталость. Пустынно и за воротами моего сердца.
Но тебе, знающей все его потайные калитки, тебе не покажется пустынно в том саду, который зовётся любящим сердцем. Для тебя на извилистых тропах там растут благоуханные цветы, которые трепетно ждут, чтобы их сорвала твоя любящая рука. Если цветы узнают об этом, то они в одну ночь увянут и поблекнут. Кому нужны засохшие листья? В них образуется яд, и я могу им отравиться…
Верно ли, что ты – родимая? Или это только тогда, когда я вблизи, а та, вдалеке, за тысячи равнодушных вёрст, ты ж забывчивая и раздумчивая? Равнодушная? Чтобы снова затеплить огонек через два года? Или никогда? А костра-то уже не будет! Сыроватые сучья тлеют. Останутся ли до тех пор горячие уголья* или встречный ветер их загасит, и ничто не замерцает на тёмной тропинке, ведущей из Азии в Европу? И впотьмах, по кочкам и ухабам, по выбоинам и рытвинам, я приду к родному гнезду и увижу пепелище, усеянное вороньёём? Они не выклюют моего сердца, будь покойна! До свиданья, любимая.
Яша.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БЕРТЫ НОВГОРОДСКОЙ
«В Астрахань вернулась в конце сентября 1933 года. Получила комнату в здании центральной сберкассы, где было и управление, и приступила к работе. Моя семейная жизнь началась очень счастливо. Но длилось это недолго. В день выхода на работу увидела сотрудников в состоянии шока. Оказалось, что главбух накануне моего приезда одолжила у многих из них деньги, а в день приезда моего скрылся в неизвестном направлении. Попросила зава позвонить в Сталинград – в главное управление, но он этого не сделал. Позвонила сама начальнику. Тот сказал, что в управление наш главбух не приезжал. Сообщила об этом заму (много лет спустя оказалось, что в бегах был и бывший начальник милиции Сталинграда – у него при обыске нашли несколько паспортов на разные фамилии), но заведующий отнёсся к этому факту очень странно и попросил меня помочь работникам составить дневной баланс, так как это обычно делал убежавший главбух.
Пользуясь пребыванием у нас свекрови и свекра, смогла целые дни и вечера быть на работе. Как и следовало ожидать, баланс у меня не сходился ни в первый, ни в последующие дни.
По выздоровлении Яша получил работу зам. управляющего госбанком. Материальная сторона нашей жизни стала нормальной, и я полностью отдала себя работе. Яше скрашивала моё отсутствие радость общения с любимыми родителями. Очень скоро поняла, что не случайно не могла добиться равновесия дебета с кредитом. Короче говоря, обнаружила злоупотребления, как теперь говорят, в крупных размерах. Это было «дело» местного начальства, финорганов, торгсина, рыбного треста и других… Воровали эти люди, как тогда говорили, «по-чёрному». Уже после суда были опубликованы несколько статей в газете «Экономическая жизнь» от 30 октября 1934 года. В статье «Мёртвые души астраханской сберкассы», где подробно было описано, с чем я столкнулась по приезде в командировку. Но это было потом. Семья моя знала обо всём, очень беспокоилась, но не остановила меня, о чём порой очень жалела. Настроение у нас было печальное. Видимо, чувствовали беду, но не осознавали её.
В то время жизнь всей семьи скрашивало трепетное ожидание желанного ребёнка. Мой незабвенный муж, ожидавший сына, написал такие строки:
«Хотя ты мал, настолько мал,
что мог бы поместиться
На папиной ладони,
Но я к тебе
Уже влеком
ростком любви бездонной».
Яша купил для сына детскую «Золотую библиотеку», уверяя меня, что «потом её не достать ни за какие деньги».
Незадолго до рождения сыночка на меня было совершено покушение. Дитя наше погибло.
С невероятным трудом кое-как справились после тяжелейшей утраты и болезни (общее заражение крови) – мне поручили выступить в суде общественным обвинителем. В перерыве работы суда (проходил он в зале центральной библиотеки, в доме, где мы жили) я пошла вниз – в свою квартиру, за мной прокрался один из преступников, бывший ещё на свободе и решивший совершить второе покушение… Спасли меня мой муж и соседка. Преступник сразу был взят под стражу».
ПИСЬМА ИЗ ССЫЛКИ
1936 г.
Моя дорогая,
получил только сегодня твоё письмо от 13 с. м. Я уже получил твои письма от 16 и 20 с. м. Письмо от 20-го я получил позавчера (и тогда же ответил), а письмо от 13-го только сегодня. Понимаешь, дурында, сколько мы выиграли? Я был непростительным дураком, что так долго терпел твои благоглупости. Начинай готовиться в дорогу. Теперь 4 раза в неделю из Москвы ходит скорый поезд до Ашхабада, которым ты за 4 дня доедешь до Чарджуя. Немедленно сообщи мне, будешь ли ты из Чарджуя лететь самолётом сюда. Я тебе настойчиво рекомендую это сделать. Все так и поступают. Теперь самолёт летит только 2 часа. Иначе тебе придётся ползти на пароходе 3-4 дня, либо ехать на автомобиле, а потом мучиться с переправой, что здесь дело нелегкое. Сообщи мне свои решения, я тебе дам тогда ещё указания.
Сообщи мне список моих стихов, которые ты получила во время разлуки, чтобы я мог тебе дослать неполученные тобой. Последние дни я пишу запоем, так как ощущаю жестокую душевную боль. Теперь, больше, чем, когда бы то ни было, я верю в свои поэтические силы, хотя по-прежнему мучаюсь из-за неудовлетворенности формой.
Ты, дурочка, пишешь, что «последние стихи очень хороши», а я не знаю ведь, о каких идёт речь.
Я так тоскую, так страдаю, что сам не знаю, в кого же я влюблен, мне теперь безразличны и служба, и занятия. Если бы не стихи, я бы давно оказался... В последнем стихе вторую половину я считаю удачной, начиная со слов «Я должен матери за нежность».
При определении времени твоего приезда устрой так, чтобы не приезжать в одно время с моими родителями. Мы должны вдвоем насладиться нашим счастьем, которое зависит только от нас. Ты должна приехать. Неужели ты этого не понимаешь?
Ты пишешь, что про стихи уже писала. А я ничего не получал. Напиши ещё. По поводу же мнения «хороших критиков», скажу вот что. Можно, конечно, не соглашаться с тем или иным образом. Это зависит от того, как кто видит мир, какими глазами кто смотрит. Когда я вижу перед собой всё время тюремные решетки, то стена кажется мне изрешечённой, а так как она надоела мне до чертиков, надоела, как изжеванное мочало, то она и кажется мне таковой. Но это не важно. Меня совершенно не интересует оценка того или иного частного образа, меня интересует оценка стиха в целом.
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В УХТИЖЕМЛАГЕ
Повторяю упрямо: не надо.
Но скользили по сжатым губам
Мимолетной искринкою радость
И несказанным словом мольба.
Пусть мгновенье царило над нами
И разлука мелькала во мне
И болотными злыми глазами
Проходила в ночной кутерьме.
Шлю за вечер укоров и ласки
Издалека прощальный привет.
Это всё, чем богат я и счастлив,
Отлучённый от мира поэт.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БЕРТЫ НОВГОРОДСКОЙ
«Так прожили мы до 1 декабря 1934 года.
В 5 часов утра этого страшного дня начались аресты ссыльных… – как известно, С.М. Киров был убит днём – в 16 часов этого дня. Яшу в этот день «не потревожили». Оказалось, что управляющий банком написал от имени всего коллектива, что без Якова Натановича они не смогут составить отчёт за 1934 год. С 1 декабря 1934-го по 14 марта 1935-го мы прожили в молчаливой тревоге. Незадолго до бракосочетания мы, по инициативе Яши, дали друг другу слово: что бы ни случилось – всегда быть мужественными и не терять бодрость духа.
Выполнить это обещание, к сожалению, не всегда нам удавалось.
15 марта вызвал меня новый предисполкома и попросил съездить на пару дней в Москву и «выбить» в Минфине 50 тысяч рублей для «неотложных» работ в городском хозяйстве. Яша принял эту весть с большой тревогой и настоятельно просил меня отказаться от командировки. Обычно без меня он не любил входить в квартиру, до моего прихода бродил у дома, а когда я полтора месяца лежала в роддоме (после операции было общее заражение крови), Яша после работы проводил на лестнице этого дома все ночи».
ПИСЬМА ИЗ ССЫЛКИ
1936 г.
Дорогая,
мне опять хочется побеседовать с тобой. Вчера отправил тебе письмо, в котором приводил мотивы моей попытки возобновить с тобой переписку. Я в упор ставил – и продолжаю ставить – вопрос в наших отношениях. Я не могу примириться с тем, что я так мало знаю о твоей жизни, не знаю, увидимся мы или нет. Я очень по тебе скучаю, совсем не могу заниматься. Мне нужно расцеловать и приласкать тебя. А если я пойму, что ты и не собираешься приехать ко мне, то я поболею, поболею, да и найду себе другую девочку. Так и знай.
Вспомни те многие хорошие минуты, часы, дни, которые мы проводили вместе. Разве тебе не хочется, чтобы я тебя приласкал и приголубил, расцеловал бы реснички и все твои родинки? Если ещё хоть немножко любишь меня, так приезжай скорее, я жду тебя с нетерпением. А если не хочешь ехать, так и напиши.
Скудные весточки про твоё житье-бытье доходили до меня через месяц. С этим я, конечно, не мог примириться и потому написал тебе, хотя стороной узнал, что ты уже моя бывшая жена. Но, авось, ты снова вспомнишь былое и вернёшься к своему старому другу? Я могу тебе обещать с чистым сердцем сравнительно приличные условия жизни.
Сегодня я думал опять о том, какая ты дурочка и как ты собственными руками разбиваешь наше красивое счастье, равного которому нет вокруг. У меня теперь такое состояние, что мне обязательно нужно в кого-нибудь влюбиться. А если нет под рукой живого человека, то я влюблюсь в свою мечту. Пусть ты и будешь этой мечтой. Смотри, если ты обманешь меня, то горька будет моя месть. Сегодня я написал тебе маленький стишок:
«Льётся вечерняя тёплая тишь.
Гладит ресницы и щеки.
Скоро, любовь моя, ты улетишь,
Как встрепенувшийся сокол.
Что же останется? Мёртвая гладь.
Зыбью не тронута память.
Так на прощанье мне руку погладь,
Прежде, чем дунуть на пламя».
Ну, хватит болтать. Уже скоро полночь. Целую всё-таки твои глазоньки и губоньки.
Яша.
Ты всё-таки моя очень крепко любенькая.
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В УХТИЖЕМЛАГЕ
В цепком сумраке тающий полдень…
Ветер чёрный вселенской молвы.
Громыхая чугунной щеколдой,
Замыкает просвет синевы.
Где-то жалобно хлопают двери,
Где-то рвётся со стоном плетень…
И приходит мне память, поверьте,
О крутящей, как смерть, клевете.
Где-то штора срывается с петель,
Где-то куст в три погибели гнут…
Это ветер – продажный свидетель,
Соглядатай, предатель и плут.
Старый лес забулдыгой поруган,
Вековой дуб с корнями сражён,
И деревья в помине по другу
Подымают ветвей капюшон.
Воя стаею алчущих вОлков,
Чёрный ветер к окраинам мчит,
Заглянуть бы ему втихомолку
В заповедный таинственный скит.
Он исходит в звериной потуге,
Он бросается в каждую щель,
Но ни вихрю, ни каторжной вьюге
Не проникнуть рывком в цитадель.
Не узнать, что вмуровано в стенках,
Не свалить исподволь ворота,
Как бы ливнем ни брызгала пена
Из его почерневшего рта.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БЕРТЫ НОВГОРОДСКОЙ
«В Москве, в министерстве, мне сразу вручили Яшину телеграмму – мольбу скорее вернуться. В тот же день 50 тысяч рублей были переведены в Астрахань и куплен мне билет. Я дала телеграмму о возвращении, а вечером товарищи проводили к поезду и через сутки меня встретил «пустой вокзал», а у дверей нашей квартиры плакал комендант…
Утром пришёл следователь и принёс письмо и стихи:
«Тугой паровоз,
Торопись-ка!
А вы, набежавшие
Капельки слёз,
Останьтесь случайной опиской…»
(Середина стихотворения не сохранилась… А вот концовка:)
«И разве в толпе равнодушных огней
Не можешь, мой друг, ты разли́чить
Огонь беспокойной надежды моей,
Который одну тебя кличет?»
Ну, родненькая, пока. Будь здоровой и весёлой, и, если тебе взгрустнется, помни обо мне и о моей бодрости. Целую твои глаза. Твой Яша.
22 марта. 10 утра. 1935 г.»
С этого дня каждый день я относила в комендатуру еду и обменивалась с Яшей письмами».
ПИСЬМА ИЗ ССЫЛКИ
25.05.36
Дорогая дурышка,
сегодня утром отправил тебе письмо и сегодня же получил твоё злое, сердитое письмо от 16-го с. м. Я радуюсь хотя бы тому, что это письмо, наконец, сравнительно быстро пришло, и я надеюсь, что теперь с перепиской станет легче. Раздражение твоё – дело преходящее. Разве можно всерьёз и надолго сердишься на меня за то, что я добиваюсь ускорения нашего свидания?!
На мой упрёк, что ты не хочешь ко мне приезжать, а радуешься новой службе, которая лишает тебе возможности приехать вместо того, чтобы воспользоваться случаем и повидаться со мной, – на этот мой основной упрёк ты ничего не отвечаешь. Самое тяжёлое в твоём письме для меня – это не твоя озлобленность и раздражительность, хотя и это прискорбно, а то, что ты подтверждаешь, что получишь отпуск только в ноябре, и фактически отвечаешь на мою мольбу о приезде отказом. Ведь ясно, что ехать сюда в ноябре – нет никакого смысла. Это очень грустный для меня факт. Служба в комнате дороже для тебя, чем наша совместная жизнь. Ничем, никакими рассуждениями ты не прикроешь этого голого факта.
Это очень тяжело. Это просто невыносимо. Как можно примириться с этим? Никак. Мне очень больно от волнения и от обиды. У меня забрали кусок моего сердца, вырвали с кровью и мясом. Мне нечего прибавить к тому, что я уже писал, а я пишу тебе почти каждый день. Я был уверен, что ты обещаешь мне приехать в августе. Я больше не стану влиять и давить на тебя. Уверен, что теперь твоя сердитость на меня прошла, поэтому я не стану отвечать на твои несуразные упрёки.
Почему я не получил извещения о разводе? Разве ты не указала мой адрес?
Ты упрекаешь меня, что в наших личных делах прибегаю к твоей маме. Я не писал твоей маме никаких особых писем по отношению к тебе. Единственное, откуда твоя мама могла узнать обо всём, – из моих писем к тебе. Я очень сожалею, что твоя мама волновалась, но ведь не моя вина, что письма шли через нее. Неудобно было посылать во втором запечатанном конверте.
Прости меня за боль, причиненную тебе. Но мне всё-таки кажется, что тебе должно было быть несравненно больнее, если бы я не стремился ускорить наше свидание. Ужасно глупо получается: двое любят друг друга и один сердится на другого за то, что этот другой хочет повидаться с первым. Всё это доказывает условность и ограниченность твоей любви. Увы, она увядает.
Мне тяжело продолжать это письмо.
До свиданья, Белочка.
Твой Яша.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БЕРТЫ НОВГОРОДСКОЙ
«До нас дошли слухи, что в Москву отправлены предварительные следственные сообщения о неучастии группы арестованных (в том числе Якова Космана) в организации убийства С.М. Кирова.
Однажды следователь зашёл за мной и предложил, как он пошутил, помочь ему отвезти Яшу в зубную поликлинику. Мне разрешили с ним встретиться, счастливые, мы шли, обнявшись, по улицам очень медленно. Охранник в штатском шёл рядом. В поликлинике он попросил врача принять Яшу в последнюю очередь. И мы несколько часов были вместе.
Вскоре мы узнали, что на посланном в Москву документе о невиновности Яши в организации убийства С.М. Кирова и возвращённом в Астрахань, стояла резолюция: «Найти состав преступления. И. Сталин».
Совместными усилиями «состав» удалось найти:
с 1.12.34 по 17.03.36, когда Яша был дома, мы помогали семьям арестованных – керосином и продуктами… Чаще всего это делал Яша после работы, а соседка «посвящала» этому факту свои доносы. Через некоторое время был оглашён новый приговор: ссылка на 2.5 года в Среднюю Азию.
Сразу начались регулярные свидания. Яша был счастлив частым встречам и жил надеждой на мой будущий приезд в азиатскую республику».
ПИСЬМА ИЗ ССЫЛКИ
30.10.1936
Моя дорогая,
писал тебе три дня назад. Сегодня отвечаю на твоё письмо от 14-го с. м. Оно понравилось мне больше прочих твоих скупых весточек, во многих строках его сквозит неподдельное чувство, встречающее во мне горячий отклик.
После получения твоего письма в ту же ночь мне снился сон: Одесса, наши студенческие годы. Я приезжаю откуда-то и решаю, что мне с тобой нужно поселиться вместе и зажить по-настоящему. Спешу к тебе поделиться решением, иду по Куликовому полю, там темно, ни одного фонаря, окна твоего дома тоже не освещены, стучу долго, с нетерпением, никто не отвечает, я огорчён до чёртиков. Вдруг ты прибегаешь со двора, оказывается, ты была у соседей и там услышала мой стук. Мы решаем, что я переезжаю к тебе, так как у тебя есть отдельная комната, а у меня нет. И тут же я начинаю перетаскивать свои книги, тащу уйму книг разного формата, разных переплётов, и укладываю в твой шкаф и говорю радостно тебе: смотри, Белочка, какая у нас будет богатая библиотека. И на этом сон, к сожалению, кончился. Напиши, что тебе снится.
Родненькая, от одного твоего хорошего письма пропадает вся моя досада «на тебя», если можно так выразиться. Ты жалуешься на нашу судьбу, и по этому поводу мне хочется с тобой побеседовать. Садись рядышком, дай мне лапку и слушай внимательно.
Ты пишешь, что тысячи людей ходят вокруг, смеются, ласкают друг друга и счастливы, а вот мы с тобой, как проклятые. Не совсем это так, Белочка. Или даже совсем не так…
Наша любовь так резко отличается от любви всех твоих сверстниц, которым ты завидуешь, что, право, не стоит равняться на их счастье. И ещё пойми, именно особое качество наших отношений было связано с нашей разлукой. И то и другое росло из одного корня. Но это относится к прошлому. Нужно сказать прямо, что в этом году твоя любовь не выдержала испытания. Надеюсь, что в будущем окажется иначе. Поэтому, моя светленькая, вооружись терпением до будущей весны. Моя судьба, по-видимому, решится в январе-феврале. Я рассчитываю на благоприятный исход, но, так или иначе, куда-нибудь отсюда перевезут. Оценить новое место с точки зрения перспектив нашей совместной жизни можно будет, по всей вероятности, только после приезда туда…
Твой Яша.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БЕРТЫ НОВГОРОДСКОЙ
«В октябре 1936 года получила от сестры телеграмму с сообщением, что бронь на третий год не продлят. Пришлось собираться в дорогу. Яша принял сообщение относительно спокойно в полной уверенности, что и он скоро пустится в далёкий путь, а я скоро к нему приеду. О том, что его новое место жительства – г. Туртгуль, Яша узнал лишь в конце своего долгого путешествия.
В Ленинград я уехала лишь в конце октября. В день отъезда нам с Яшей дали возможность провести целый день в приёмной. Свои вещи я захватила с собой в комендатуру, на свидание, а вечером один из работников отвёз меня на вокзал и усадил в поезд, следовавший из Москвы».
ПИСЬМА ИЗ ССЫЛКИ
16.01.1937
Белочка,
получил через родителей твоё письмо от 24-го пр. м. Очень горько, что ты так плохо настроена. У меня сильно сжимается сердце, когда я читаю твои косолапые строчки. Но всё-таки я должен ещё раз тебя побранить за твой глупышкин образ жизни…
Ты, видимо, совсем безнадежно смотришь в будущее. Я настроен совсем не так пессимистически. Если даже этот год мне и придётся потерять, чтобы добиться сносных условий для нашей совместной жизни, всё же я думаю, что мне удастся эту задачу осуществить. И ты напрасно льёшь слёзки, дурочка ты этакая, и вешаешь нос на квинту. Конечно, никто, Белочка, не требует от тебя, чтобы ты веселилась, когда тебе на сердце грустно. Но не следует опускаться, много спать, лить слёзы, намеренно искать одиночества. Брось все эти благоглупости, спи поменьше, читай больше и не забивай себе голову кривыми мыслями.
Судя по твоему замечанию о моих стихах, ты даже не удосужилась прочесть их сколько-нибудь внимательно. Впрочем, ввиду твоего полного равнодушия к ним, я посылаю тебе стихи только для сохранения.
Насчёт словаря я тебя просил не меньше трёх раз, но толку никакого. Мне нужен толстый орфографический словарь в одном томе, чтобы я мог таскать его с собой. Ты бы брала пример в отношении энергии и бодрости с моей мамы. Когда я боялся, что жизнь в Нукусе может для неё быть тягостна (в пору предполагавшегося моего переезда вместе с учреждением в Нукус), то она писала, что её ничто не страшит и что она не отложит свой приезд ни на один день (я полагал, что лучше подождать, пока я не организую свой быт в Нукусе). А теперь она пишет, что приедет ко мне, в какой бы точке земного шара я ни находился. А между тем ей 56 лет – и ты знаешь, каково её здоровье.
Я теперь весь поглощен своей работой о Пастернаке, которая разрастается в целую книжку. Следующую свою критическую работу я полагаю писать (если будут сколько-нибудь подходящие условия) о Михаиле Пришвине. Работа о Пастернаке идёт успешно, но в ней будет ряд спорных положений. Прилагаю несколько стихов и целую твои глазки.
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В УХТИЖЕМЛАГЕ
(фрагмент)
Подснежник и под снежной пеленою
Хранит, как в тайне, свежесть и тепло.
Под игом льда, под чащею лесною
Корой терпенья сердце обросло.
Но день забыт, забыт гнетущий камень.
Всё стерто трепетными строками письма.
И пахнет ночь душистыми ростками,
И в жилы льётся тающая тьма.
И скупость слов, оборванных мгновеньем,
И промелькнувший рядом силуэт
С ожившей жгучестью былых прикосновений
Уходит в память выстраданных лет.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БЕРТЫ НОВГОРОДСКОЙ
«За долгие годы “безделия” Яша самостоятельно получил поистине энциклопедическое образование, не говоря уже о десяти языках, которые он, как и отец, с лёгкостью изучил. По его просьбе высылались книги по математике, физике, химии, биологии, литературе, поэзии и много художественной литературы. Он занимался самообразованием в политизоляторах и в пересыльных тюрьмах. Яша написал работы о Герцене, Пришвине, Пастернаке, Мандельштаме, Киплинге, перевёл стихи Гейне.
Долгие годы странички, адресованные мне, пересылались в конвертах писем к его родителям. Когда следователи спрашивали его о жене, он отвечал, что ничего о ней не знает. Яша спасал мою жизнь».
ПИСЬМА ИЗ ССЫЛКИ
10.02.1937
Моя дорогая,
итак, начинается новый этап в моей жизни. Неопределённость сменилась известностью, немного жёстокой, но во всяком случае никакими ужасами не угрожающей. Решение по моему делу вынесено. Мне придётся ехать в У(хт)-Печорский трудовой лагерь, расположенный в Северном крае, восточнее Архангельска, на территории Коми-области (бывшая Зырянская), столицей которой является город Сыктывкар.
Управление лагерем находится во вновь выстроенном городе Чибью. На территории лагеря, как писали в «Правде» в ноябре прошлого года в связи с 15-летием Коми-области, развернуто крупнейшее промышленное строительство. Там – крупные залежи угля, нефти и пр.
Выеду я отсюда ещё не скоро, так как придётся ждать начала навигации, т.е. месяц или полтора. Поэтому ты можешь ещё ответить мне сюда. Я рассчитываю, что моя квалификация и моё уменье работать помогут мне обеспечить нормальные условия жизни там. Вопрос о возможности создания благоприятных условий для нашего свидания, конечно, сможет выясниться только на месте и. возможно, не сразу. Мне известны прецеденты, когда эти вопросы разрешались в весьма благоприятном смысле. Не пойми моих слов в том смысле, что я собираюсь обречь тебя на неудобства, которые, может быть (я сам этого не знаю), связаны с поездкой – лагерь расположен далеко от железной дороги. Вообще сейчас ещё очень трудно предусмотреть будущие возможности в этом направлении. Я совершенно здоров, бодр, работаю по-прежнему, и предстоящее изменение моей судьбы не оказывает сколько-нибудь серьёзного влияния на состояние моего духа. Меня только тревожит мысль о том, как ты и родители будете реагировать на всё это. Если бы не это, то ничто меня бы не смущало. Я уже столько раз обжигался, что моя кожа стала нечувствительной к новым ожогам. Конечно, особого подъема духа я не испытываю, но и унынья тоже нет.
Прости меня за внешнюю суховатость письма. Мне как-то неловко в моём новом положении писать тебе с былой нежностью, которая укрепляла бы наши отношения перед лицом совершенной неизвестности перспективы нашей встречи. Я думаю, Белочка, что ты, со свойственной тебе чуткостью, угадываешь мои чувства и помыслы сквозь внешнюю скупость строк.
Шерстяные носки я получил от Феди, поэтому можешь не искать. Из твоего письма я вижу, что ты купила мне орфографический словарик, но если он маленький, как ты купила мне в Астрахани, то он меня не устраивает. Я тебе уже писал, что мне нужен словарь побольше. Кроме того, мне нужно достать стихи Верхарна, но обязательно в оригинале, т.е. на французском языке. Узнай в «Международной книге» – может быть, там есть.
Я не теряю надежды, что и на этом извилистом повороте жизни, который мне предстоит, эти книги мне понадобятся…
Несмотря на то, что железная дорога до У(хт)-Печлага не доходит (конечный пункт, по-видимому, Котлас), всё же лагерь значительно ближе расположен к Центр. России, чем Каракалпакия. Там, по моим расчётам, должно быть сильно развито автомобильное сообщение.
Я только что штудировал карту и пришёл к заключению, что поездки в лагерь на свидание для живущих в России менее затруднительна, чем в Каракалпакию. На этом пока заканчиваю, моя дорогая, и крепко целую твои глазки.
Твой Яша.
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В УХТИЖЕМЛАГЕ
Елене К.
Ночная мгла придёт с повинной
Под кров алеющих небес…
И ты, мой друг, и ты покинешь
Болотным сном объятый лес.
И если будешь одинокой
В тумане улиц городских,
Ты вспомни скованные строки
И сердце, бьющееся в них.
Чтоб на мгновенье голубые
Глаза улыбкой озарить,
Готов сокровища любые
Поэт-бедняк всем подарить.
ПИСЬМА ИЗ ССЫЛКИ
18 февраля 1937 г.
Моя дорогая,
давно не было от тебя писем. Последнее письмо было от 21-го пр. м. Несколько раз мне хотелось писать тебе эти последние строки, но всё-таки как-то не мог настроиться. Ты знаешь – это для меня необычно. Я ведь на письма мастак и пишу их при любом настроении.
Читал сегодня моего любимца Пришвина, наслаждался и впивал в себя его мудрость, но вот по каким-то неведомым ассоциациям всплыло во весь рост другое и заполонило все чувства так, что пришлось бросить чтение и отдаться во власть причудливых сцеплений затаённых дум.
И пахло это другое горьким стремлением к чему-то, овеянному девичьей лаской, и связывалось какими-то уголками с тобой или. Вернее, с мечтой о тебе, с тобой не какая ты есть в жизни, а какой я бы хотел тебя видеть и, может быть, увижу. И так стало невмоготу, что пришлось бросить книгу, лечь и закрыть глаза. Пришла настоятельная, непреодолимая потребность написать тебе об этом и рассказать то, что я думаю о тебе на сегодняшнем крутом повороте моей жизни. Он, этот буйный изгиб, не страшит меня и не пугает. Я уже своё место в жизни обрёл, оно у меня внутри, и никто из-под ног не может его выбить. Это – итог моей молодости, которая уже завершилась. Ср. Азия или далёкий Север, Каракалпакская или Коми-область – всюду обрету своё место, либо это право уже заработано, хотя и горькой ценой.
Но я не один. И вопрос сводится не только к смене песков на леса. У меня горячо любящие и горячо любимые родители. У меня есть женушка, которой без меня, по-видимому, грустно и тоскливо коротать в одиночестве неприглядную, серую жизнь. Как они всё это воспримут?
Любовь родителей вечна и нерушима. Но где предел твоим жертвам? К чему толкать тебя? На что обречь?
Жду от тебя, дорогая, ответа. Пиши пока сюда, но не поленись копию письма отправить в чарджуйскую тюрьму, пересыльному п/з такому-то. Может быть, я скоро уеду. До Чарджуя же буду ехать отсюда, возможно, дней 6-7, так как против течения. Поэтому на всякий случай пиши и в Чарджуй.
Горячо тебя целую.
Твоя Яша.
ЗАЯВЛЕНИЕ
В оперативно-чекистский отдел ГУЛАГа НКВД
Весь мир раскололся на два лагеря: первый – лагерь коммунизма и демократии, и второй – лагерь фашизма. В этот исторический момент всякий, кто остаётся преданным знамени Октябрьской революции, не может равнодушно выжидать, умывая руки и отходя в сторону. Это было бы равносильно дезертирству с поля битвы. Или в одном лагере – или в другом. Третьего не давно. Уход в сторону – есть объективное пособничество фашизму.
В момент консолидации всех антифашистских сил я должен заявить, что моё место бесповоротно определено – оно в лагере коммунизма и демократии. Я много лет подвергаюсь репрессиям за свои убеждения. В прошлом у меня были разногласия с генеральной линией ВКП (б) по вопросу о рабочей демократии. Но теперь, при зареве борьбы с фашизмом, все эти разногласия померкли и потускнели, утратив какое бы то ни было значение.
Через месяц – 14 сентября текущего года – кончается срок моего заключения. В течение пяти лет я добросовестно отбывал МСЗ (мера социальной защиты. – Я.Т.) – как на общих работах, так и в рядах низового техперсонала. Теперь прошу дать мне возможность использовать мою высокую квалификацию, мои крупные знания, мои литературные и организационные способности, мою беззаветную преданность большевизму на любом участке фронта и тыла. Я имею право рассчитывать на доверие, ибо в течение 15 лет, прошедших с момента моего вступления в ряды бывшей коммунистической оппозиции, я никогда не подавал никаких заявлений, никогда не пытался двурушничать.
Я подаю заявление именно теперь, в минуту тяжёлой опасности, когда проверкой на деле могут быть познаны все подлинные друзья большевизма.
Моя краткая биография:
Родился в 1907 году, в 1927-1929 гг. принимал активное участие в коммунистической оппозиционной группе «Демократический централизм» (т.н. «сапроновская оппозиция») за что и осуждён в 1929 году к пяти годам политизолятора, после которого отбывал ссылку. При аресте в 1936 году, когда я никакой борьбы не вёл и привлекался только за пережитки своих прошлых убеждений, мне приклеили этикетку «троцкист», от которой я всегда резко отмежевывался, ибо я никогда ни организационно, ни идейно не примыкал к троцкизму и мне никогда не инкриминировался ни один факт, связанный с именем Троцкого.
Теперь я почти бесплодно растрачиваю свои силы и способности в лагере. По специальности я высококвалифицированный организатор-аналитик в области финансового хозяйства (имею высшее образование) и всё время пребывания в ссылке 1933-1935 гг. был на весьма ответственной руководящей работе.
Прошу использовать мои незаурядные способности на любом участке фронта или тыла в защиту большевизма от врага.
12 августа 1941 года
Я. Косман.
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В УХТИЖЕМЛАГЕ
Елене К.
Пусть к сумеркам жизни родные могилы
Нас тянут тенетами тайных теней,
И зыбкие мысли болотною гнилью
Влекутся в овраги свалившихся дней.
Пускай в восковых и слабеющих пальцах
Бунтарскую жадность уже не найдёшь.
И мы, как чужие на день постояльцы,
Гонимы вседневьем на ветер и дождь.
Ты будешь, неведомый друг и товарищ,
По-прежнему спутником пасмурных лет,
Чтоб дать на заре отпылавших пожарищ
Исканьям потомков горячий ответ.
ПИСЬМА ИЗ ССЫЛКИ
5.03.37
Белочка, дорогая,
сегодня мне захотелось побеседовать с тобой. Какая ты ни бываешь иногда плохая, но ты единственный
человек, который остался у меня (кроме родителей) по ту сторону стен моей жизни. И этим сказано всё, сказано бесконечно многое. Ты и родители не можете заменить друг друга. Так что ты у меня в своём роде единственная. И поэтому моя мысль частенько возвращается к тебе – как ты там живёшь, о чём думают твои серые глаза.
Меня волнует, что я до сих пор не имею от тебя ответа на извещение о крутом повороте моей жизни. Мне бы очень хотелось получить от тебя хорошее письмо. Из мамочкиного письма выглядывает глубокая подавленность. Дорогой светлый отец мой прислал мне замечательное письмо. Не в том дело, что он ободряет меня. Я, признаться, настолько крепко стою на ногах, что не нуждаюсь даже в отцовском ободрении. Но лучше, когда тебя ободряют, чем, когда ты ободряешь.
Отец пишет:
«Страдания порождают с удесятеренной силой чувства любви, и в этот серьёзный час испытания хочется излить на тебя всю глубину родительской любви… Много страданий ты нам причинил, принципиально я тебя всегда осуждал, но не слова укора, а слова ободрения диктует нам наше чувство. И сейчас ищу слов, которые могли бы хоть в отдалённой степени выразить, как мы любим и прощаем все причинённые страдания». «Так безмерно наше чувство любви к тебе, что мы готовы заглушить всякий ропот и упрек и думаем об одном, как бы влить чувство бодрости в твою душу, чем и как смягчить тяжесть испытаний».
Благородство любящего духа внушило эти прекрасные слова. Я хотел бы, чтобы и твоя головка была так устроена. Посмотрим, как ты выдержишь это тяжёлое испытание. Как бы я хотел, чтобы и ты мне прислала письмо в таком духе.
Вопрос о возможности нашей совместной жизни выяснится только по приезде на место. Конечно, обрекать тебя на продолжительную жизнь там – бессмысленно. Если бы удалось добиться того, что ты хотя бы пару месяцев в году проводила со мной, то и это было бы хорошо.
О моём выезде ещё ничего не известно. Представь себе, что у нас со 2 марта началась зима, окна замерзли доверху. Возможно, что выезд задержится. Я чуть ли не впервые в жизни провожу последние дни в безделье за неимением серьёзных книг. Есть только беллетристика, да и то не по выбору. Приходится читать то, что есть, а ты знаешь, как я этого не люблю. Впрочем, прочитанная мною – среди других – книга польского писателя Фердинанда Гетеля «Изо дня в день» оказалась неплохой, прочти и ты. Стихи пишу, но меньше.
Последнее твоё письмо, наполненное разными милыми пустяками, было от 31 января. С тех пор ничего от тебя нет. С полугорькой усмешкой прочёл я то письмо, что у тебя «залежалось»… Почему это у меня письма никогда не залеживаются?
О дне моего выезда ты получишь телеграфное уведомление от меня, либо от моих родителей. После этого направляй мне письма в ташкентскую тюрьму и сызраньскую пересыльную тюрьму. К концу путешествия – в кировскую (б. вятскую) тюрьму и в г. Котлас (не знаю, что там – тюрьма или пересыльный пункт: пиши и так, и так). На письмах пиши: пересыльному политзаключённому. Адрес лагеря: Северный край, город Чибью, Ухт-Печорский лагерь.
Я, конечно, здоров. Немного томлюсь от безделья и нелепой траты времени. Вообще обстановка «на колёсах» и не располагает к занятиям. Нет нужного покоя, чтобы дух мой уйти в себя и восстанавливать нарушенное равновесие. А это – необходимое условие творчества. Опять легко раздражаюсь, как раньше, потому что не люблю ничего бесцельного.
Но это всё – пустяки, преходящее. Дело не в этом. Другое – оно важнее. И мы с тобой держим в руках два крайних звена, разорванной цепочки. Когда они сомкнутся?
Ну, пока, до свидания, моя дорогая. Желаю тебе покоя на сердце. Сам же я предпочитаю волнения!
Целую тебя крепко в реснички.
Яша
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ БЕРТЫ НОВГОРОДСКОЙ
«В сентябре 1925 года мы поступили в ВУЗ. На первом курсе было очень много молодых ребят, а девушек всего лишь пять. Третьекурсники своё знакомство с нами начали с проводов домой после лекций. Ходили ребята и со мной. Однако сидевший рядом со мной первокурсник-очкарик (у Яши близорукость была на пределе) написал в моей тетрадке: «Если ещё раз за Вами пойдёт этот «табун», я за себя не отвечаю…».
После занятий «властная рука» взяла меня и вывела чёрным ходом. У моего дома Яша, галантно попрощавшись, удалился. С этого дня провожать меня домой стало его «правом».
Переписка в тетради рядом с записями лекций (в то время учебников не было) была постоянной в течение всех лет учёбы. Эти записи хранятся у меня и по сей день. Есть там и такие «перлы»: «Если ты сейчас же не погладишь под партой моё колено, я поцелую тебя во время лекций». Требование выполнено не было…
Как-то Яша сообщил матери, что «кажется, полюбил свою сокурсницу». И 21 октября 1925 года, в первый месяц дружбы, в моей тетрадке появилась новая запись: «Мои родители приглашают Вас сегодня к семи вечера на чашку чая». А в его тетрадке появился ответ: «А мои родители запрещают мне ходить в гости к незнакомым людям». Следующая запись в моей тетрадке: «Пожалуйста, запишите следующую лекцию, а я пойду к Вашим родителям за разрешением».
К тому времени Яша уже изредка бывал у меня дома, и родители даже не думали запрещать. Мой незабвенный отец попросил «просителя» посидеть, а мне предложил перейти в другую комнату, где отец отгладил моё платье, начистил до блеска мои туфли, а маму направил к жившей рядом её сестре за шарфиком. Затем из шкафа были вынуты маленькие золотые часики с цепочкой и надеты на мою шею.
Мы добежали до самой фешенебельной улицы Одессы. Встретила нас мать Яши – молодая, очень красивая и прекрасно одетая женщина. Она пожурила сына за опоздание, меня одарила ласковым приветствием…
В столовой был накрыт стол и дымился самовар».
АКТ
1942 год, сентябрь, 20-го дня
Совершенно секретно
Пос. Ухта Коми АССР
Мы, ниже подписавшиеся: начальник оперативного отдела Ухтижемлага НКВД старший лейтенант госбезопасности Леонов П.И., оперуполномоченный оперативного отдела сержант госбезопасности Торжинский Н.П., председатель судебной коллегии Верховного суда Коми АССР Омеличев Н,А,, начальник следственного изолятора оперативного отдела Ухтижемлага НКВД Кириллов П.А., лекпом следственного изолятора оперативного отдела Оводовский В.С. – составили настоящий акт в том, что сего числа на основании отношения председателя Судебной коллегии Верхсуда Коми АССР при Ухтижемлаге НКВД тов. Омеличева за №1227 от 19 сентября 1942 года привели в исполнение приговор Судебной коллегии Верхсуда Коми АССР при Ухтижемлаге НКВД от 7-10 июля 1942 года в отношении осуждённых по ст. ст. 58-10 ч. II b 58-11 УК РСФСР к ВМН – расстрелу следующих заключённых:
1. Косман Якова Натановича, 1907 года рождения.
2. Шибаева Константина Сергеевича, 1904 года рождения.
3. Лейтан Адама Владиславовича, 1896 года рождения.
4. Козловой Елены Владимировны, 1894 года рождения.
Всего расстреляно пять (5) человек. Трупы расстрелянных зарыты в землю в специально отведённом для этого месте. Перед приведением приговора в исполнение производилась сверка личностей с контрольным материалом личного дела и контрольно-наблюдательным делом.
Настоящий акт составлен в двух экземплярах, из них: один экземпляр – Судебной коллегии Верхсуда Коми АССР при Ухтижемлаге НКВД, и второй экземпляр – в дело оперативного отдела при Ухтижемлаге НКВД.
Подписи:
Леонов
Торжинский
Омеличев
Кириллов
Оводовский
В БОЛОТНОМ ЛЕСУ
Яков Косман описал место, где впоследствии он будет расстрелян: «болотный лес» (по Акту – «специально отведённое для этого место»). И предвидел, как поведут туда приговорённых: «Я втиснут в ряды под ударом приклада».
И в этом, последнем в жизни ряду (в Акте перечислены четыре фамилии – одну забыли) было пять человек. И было бы несправедливым не сказать (Б-г знает, когда ещё кто-то напишет об этом?!) и об этих людях несколько строк. На в самом деле несколько, ибо это всё, осталось, – всё, что нашлось в «ПОКАЯНИИ» (Коми-республиканском мартирологе жертв политических репрессий):
«Шибаев Константин Сергеевич, 1904 г.р., армянин, место рождения: г. Баку, место проживания: Ухтижемлаг НКВД, заключённый, зоотехник в сельхозе №2. Арестован 29.10.1941 г. осужден 10.07.1942 г. Верховным судом Коми АССР по ст. 58-10 УК РСФСР к высшей мере наказания. Приговор приведён в исполнение 20.09.1942 г. (КомиКП-7 ч.2).
Лейтан Адам Владимирович, 1896 г.р., латыш, место рождения с. Бындоры, Двинский у., Витебской губернии., место проживания Ухтижемлаг НКВД, заключённый, агроном, ст. оператор инкубации ОЛП-12. Арестован 28.10.1941 г. Осужден 10.07.1942 г. Верховным судом Коми АССР по ст. 58-10 ч. 2, 58-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Приговор приведён в исполнение 20.09.1942 г. (КомиКП-7 ч.2).
Косман Яков Натанович, 1907 г.р. место рождения: г. Одесса, место проживания: Ухтижемлаг НКВД, заключённый, бухгалтер-экономист, бухгалтер хозчасти ОЛП-4. Арестован 28.09. 1941 г. Осужден 10.07.1942 г. Верховным судом Коми АССР по ст. 58-10 ч. 2, 58-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение 20.09.1942 г. (КомиКП-7 ч.2).»
В Акте о расстрелянных есть и Козлова Елена Владимировна. Но в «ПОКАЯНИИ» Коми-республиканского мартиролога Козлову зовут не Елена, а Зинаида Товьевна: «Козлова Зинаида Товьевна, 1894 г. р., еврейка. Место рождения г. Богуслав, Киевская обл., Украинская ССР, место проживания: Ухтижемлаг НКВД, заключённая, педагог, портниха в ОЛП-7. Арестована 27.09. 1941 г. осуждена Верховным судом Коми АССР по ст. 58-10 ч. 2, 58-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Приговор приведён в исполнение 20.09.1942 г. (КомиКП-7 ч.2).»
Может, в группе была и «Елена К.», но эта нелюдь (выше названа пофамильно!) расстреляла людей, а в Акте перепутала имена и фамилии?! И даже количество убитых!
Фамилию и детали биографии «Елены К.» удалось восстановить по дате расстрела: 20.09.1942 г., Ей посвящал Яков Косман стихи. Может, она была ему добрым слушателем, единственным товарищем, а может, лагерной музой:
Конохевич Елена Владимировна, 1898 г. р., украинка, место рождения: г. Чугуев, Харьковская обл., Украинская ССР, место проживания: Ухтижемлаг НКВД, заключённая, медработник, лаборант ЦНИЛ. Арестована 27.09.1941 г. Осуждена 10.07.1942 г. Верховным судом Коми АССР по ст. 58-10 ч. 2, 58-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Приговор приведён в исполнение 20.09.1942 г. (КомиКП-7 ч.2).
СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В УХТИЖЕМЛАГЕ
Ещё не остыла в суставах ломота
И сон предрассветный упрямо зовёт,
Когда мы, сутулясь, в холодных лохмотьях,
Выходим в примятый туман и развод.
И снова заученных слов бормотанье,
О близости смерти бубнящий припев.
И снова я слышу в ответном молчаньи,
Как дышит запрятанный в рубища гнев.
Я шелест вдыхаю кустов придорожных,
Хмелею от хлынувших с порослей строк,
Гляжу по бокам следопытом таёжным
И вижу: во мхах голубеет цветок.
Мечте, как и смерти, душою подвластен,
С простертой рукой окунаюсь в росу,
Но скалит в лицо мне собачьею пастью
Колдун из легенды в болотном лесу.
И мне, не нашедшему слов заклинанья,
Сужден для похмелья кровавый укус,
В петлю затянуть бы всю горечь изгнанья
И просто повесить на ближнем суку.
Я втиснут в ряды под ударом приклада,
Но, страстью старинной до гроба влеком,
Я вижу с тоской, обернувшись украдкой,
Какой-то чудак ворожит над цветком.
Ян Топоровский
