64 года назад поэма Евгения Евтушенко «Бабий Яр» была опубликована в «Литературной газете». Это было мощнейшее событие не только в послевоенной литературе Советского Союза, но и во всей общественной жизни страны.

Евгений Евтушенко, автор знаменитой поэмы «Бабий Яр», вспоминал, что первые стихи о трагедии киевских евреев в годы Холокоста, опубликовали в 1944 году Илья Эренбург и Лев Озеров. Он прочёл эти стихи в возрасте 11 лет. Стихи произвели на него сильное впечатление. Попав впервые в Бабий Яр в 1961 году вместе с писателем Анатолием Кузнецовым, Евтушенко был потрясён отсутствием какого-либо памятника погибшим. Более того, на месте массовых расстрелов была свалка.

Это зрелище так подействовало на поэта, что он написал поэму за несколько часов, сидя в гостинице. Первыми стихотворение услышали украинские писатели Иван Драч и Виталий Коротич. Потом Евтушенко прочёл поэму по телефону Александру Межирову. Разговоры об этом произведении поэта тут же пошли «гулять» по Киеву. И запланированное выступление Евтушенко местные власти попытались отменить, ссылаясь на эпидемию гриппа, но отступили перед угрозой скандала.

На следующий день Евтушенко публично прочитал в Киеве новое стихотворение. Оно начиналось словами «Над Бабьим Яром памятников нет…». Поэма сумела прорвать двадцатилетнее молчание об этой трагедии.

В сентябре 1961 года стихотворение было опубликовано в «Литературной газете». Перед публикацией главный редактор Валерий Косолапов сказал, что ему нужно посоветоваться с женой, поскольку после публикации его уволят. Он принял положительное решение.

В 1962 году Пауль Целан перевёл поэму на немецкий язык, на иврит – Эвен Шошан, а к пятидесятилетию публикации газета «Макор Ришон» опубликовала перевод Зеэва Гейзеля, сохранившего поэтический строй оригинала. Всего она была переведена на 72 языка.

Бабий Яр

Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас —
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне — следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус —
это я.
Мещанство —
мой доносчик и судья.
Я за решёткой.
Я попал в кольцо.
Затравленный,
оплеванный,
оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется —
я мальчик в Белостоке.
Кровь льётся, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
«Бей жидов, спасай Россию!» —
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! —
Я знаю —
ты
По сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя «Союзом русского народа»!
Мне кажется —
я — это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много —
это нежно
друг друга в тёмной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся — это гулы
самой весны —
она сюда идёт.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет — это ледоход…
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
по-судейски.
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв,
я чувствую,
как медленно седею.
И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребённых.
Я —
каждый здесь расстрелянный старик.
Я —
каждый здесь расстрелянный ребёнок.
Ничто во мне
про это не забудет!
«Интернационал»
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому —
я настоящий русский!