15 января исполнилось 127 лет со дня рождения Осипа Эмильевича Мандельштама.

Он умер 80 лет назад в пересыльном лагере неподалеку от Владивостока. Тело его вместе с другими умершими зэками пролежало до весны непогребённым, а затем было захоронено в братской могиле.

…В ноябре 1933 года Мандельштам написал эпиграмму «Мы живём, под собою не чуя страны…», в которой высказал правду о кремлёвской власти. Портрет Сталина вполне узнаваем («кремлёвский горец»). Вождь распорядился: «Изолировать, но сохранить».

Поэта арестовали в мае 1934-го и приговорили к трём годам ссылки на севере Пермского края. Осип Мандельштам отправился отбывать срок с женой Надеждой Яковлевной.

Смягчению участи больного поэта способствовали ходатайства друзей и попытка власти показать себя «с хорошей стороны» накануне Первого съезда Союза писателей.

Мандельштаму позволили перебраться в Воронеж, где супруги жили около трёх лет. Иногда им помогали деньгами мать Надежды Яковлевны, артист Владимир Яхонтов и Анна Ахматова. Время от времени Осип Эмильевич подрабатывал в местной газете и театре. В эти годы он написал знаменитый стихотворный цикл – «Воронежские тетради».

Ссылка закончился в мае 1937-го. Супруги вернулись в Москву… в самый разгар арестов. Поэт строил планы, но 1937 год – не 1934-й.

В ночь с 1 на 2 мая 1938 года Мандельштам был арестован вторично.

Уже тяжело больной поэт был отправлен по этапу на Дальний Восток. До Колымы он не доехал. Умер от тифа 27 декабря 1938 года.

…Это последнее письмо, написанное его женой Надеждой Яковлевной.

«Ося, родной, далёкий друг!

Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтёшь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернёшься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.

Осюша – наша детская с тобой жизнь – какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?

Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом, и его едят вдвоём? И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было ещё холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мёрзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды – это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.

Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка – тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой милый слепой поводырь...

Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и всё безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье – и как мы всегда знали, что именно это счастье. Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному – одной. Для нас ли неразлучных – эта участь? Мы ли – щенята, дети, – ты ли – ангел – её заслужил? И дальше идёт всё. Я не знаю ничего. Но я знаю всё, и каждый день твой и час, как в бреду, – мне очевиден и ясен.

Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я всё спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.

Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести все это добро, потому что не знаю, где ты.

Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе... Ты всегда со мной, и я – дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, – я плачу, я плачу, я плачу.

Это я – Надя. Где ты? Прощай.
                                                       Надя».