К 100-летию со дня рождения выдающегося дирижёра и альтиста
(28.09.1924 – 2.11.2010)
Камерный оркестр представляет удивительное совершенство музыки и исполнения. Характерным для артистов Московского камерного оркестра является единство истории и современности: не искажая текста и духа старинной музыки, артисты делают ее современной и юной для наших слушателей.
Д. Шостакович
…Записи Московского камерного оркестра – это великое музыкальное достижение, это Баршаевское наследие на века!..
Роб Кован,
обозреватель английского музыкального журнала «Gramophone»
В нашей семье всегда знали, что руководитель легендарного Московского камерного оркестра Рудольф Борисович Баршай – наш дальний родственник, и нам было очень приятно это осознавать. Впрочем, быть может, он был и не такой уж дальний. Не зря же его отец Борис Владимирович Баршай приезжал к нам в Киргизию, во Фрунзе в гости к своим двоюродным сестрам – Маре Баршай – моей маме – и Фаине Виленчик (в девичестве – Баршай). Это было где-то в конце 1948 года, и я – тогда семилетний – даже смутно помню тот неожиданный визит московского родственника. Помню, наверное, ещё и потому, что он привёз мне необычный подарок книжку-букварь на языке… идиш! Яркая цветная книжка с незнакомыми экзотическими (а на самом деле – ивритскими) буквами, выпущенная московским издательством «Дер эмес», ещё долго хранилась среди моих игрушек и книг.
Когда кто-то из наших Баршаев бывал в Москве, то непременно или звонил, или даже заезжал к Борису Владимировичу, в его гостеприимный дом. Борис Владимирович был очень родственным человеком и старался поддерживать связи с многочисленными представителями большого клана Баршаев из белорусского местечка Свислочи, откуда родом его отец Велвл и мой дедушка Хаим. Даже я, уже 17-летним, вместе со своей старшей кузиной Тамарой Виленчик однажды будучи в Москве проездом из Фрунзе в Ленинград, навестил Бориса Владимировича. От него мы узнали, что Рудик недавно покинул СССР и выехал на постоянное жительство в Европу. К сожалению, добавил Борис Владимирович, его жену Елену советские власти не выпустили из страны, и сейчас идёт борьба за то, чтобы она могла воссоединится с мужем...
Хочу сегодня признаться и покаяться в том, что стащил тогда из альбома у Бориса Владимировича маленькую, примерно, три на четыре сантиметра, но цветную фотографию Рудольфа и Елены Раскиной, молодой талантливой органистки и клавесинистки, присоединившейся к оркестру Баршая и вскоре ставшей его женой. Уж больно хотелось мне, юному провинциалу, иметь хоть какое-то вещественное доказательство причастности к знаменитому представителю нашей фамилии!
…Прошло, пролетело, промчалось с той поры ровно полвека – целая жизнь! Время разнесло довольно многочисленное племя Баршаев по разным странам и даже континентам. Но самое судьбоносное, на мой взгляд, изобретение человечества в эти годы – интернет, всемирная информационная паутина – дало невероятную возможность людям – членам семей, семейных кланов объединится в единую фамильную когорту, восстановить давно утерянные связи, узнать много нового о корнях, об истории своей фамилии, познакомиться с не ведомыми ранее родственниками.
Так получилось и у нас. В 2008 году по интернету на мой адрес пришло письмо от некоего Владимира Баршая (не моего сына, которого тоже зовут Владимиром). Каково же было моё удивление, когда я узнал, что это родной сын Рудольфа Баршая, что он живёт то в Америке (где его зовут Уолтером или Вальтером), то в Таиланде, что он разыскивает родственников своей семьи по всему миру и был бы рад, если бы мы таковыми оказались. Я поведал незнакомому Володе Баршаю ту самую семейную историю, о которой рассказал выше. И все вопросы были сняты. Более того, мы очень подружились, между нами возникла некая живая «химия», которая, естественно, подпитывалась и нашей родственной связью. Он рассказал мне много интересного о себе и своей семье, об отце и маме, которая была дочерью Сергея Мартинсона, замечательного советского киноактёра, о других своих близких. На основе его рассказов и некоторых моих собственных изысканий я написал очерк под названием «Габай, Баршай, Мартинсон» – небольшую семейную сагу об удивительных переплетениях судеб людей, имеющих отношение к фамилии Баршай. Очерк этот разошёлся по интернету, был опубликован в Израиле, Германии, США, Украине, Беларуси. Но самое главное, благодаря этому очерку и, разумеется, Володе-Вальтеру, я, наконец-то, познакомился со своим знаменитым родственником. Вначале – заочно – по телефону и переписке, а затем – о чудо! – так удачно сложились обстоятельства, что мне с женой и сыном (который был за рулём) посчастливилось побывать в гостях у Рудольфа Борисовича в его доме в Швейцарии, в маленьком, не помеченном даже на карте, городке Рамлинсбург, недалеко от Базеля. Это было в мае 2010 года.
Я уже много раз подробно писал об этой захватывающей встрече, поэтому не хочу повторяться (желающие легко могут найти эти материалы в интернете), а приведу лишь некоторые фрагменты нашей тогдашней беседы с моим знаменитым родственником.
– Рудольф Борисович, а как всё-таки удалось вызволить
Вашу жену из Советского Союза?
– Практически с первого дня моей жизни на Западе началась борьба за то, чтобы Лену выпустили из СССР. Но кто мне помог по-настоящему – это Голда Меир. Ох, какой это замечательный человек был! Невероятно! Однажды она пришла ко мне на концерт в Тель-Авиве и после окончания поднялась на сцену. Поздравить. Обняла меня прямо на сцене. И говорит по-немецки: «Господин Баршай, почему вы такой грустный?». Я говорю: «Мою жену не выпускают из СССР». «Ой, как же это?». А она уже слышала, что мы хлопотали, посылали всякие прошения, обращения, ничего не помогает. «Что вы делаете завтра в 12 часов?» – спрашивает. «Завтра у меня свободный день». «Приходите ко мне в офис, я буду вас ждать». Я пришёл назавтра ровно в 12. Она говорит: «Садитесь, рассказывайте». Я рассказал. Голда подумала немного и говорит: «Так, а если я поговорю с Айзиком Стерном, и мы напишем письмо советскому правительству от имени самых выдающихся артистов мира?». Я сказал ей сразу: «Нет, артисты для них – не авторитет. Они не будут реагировать». «А кто – авторитет?». «Король или, по крайней мере, премьер-министр какой-нибудь страны». «Да?» И сразу же: «Вилли Брандт годится?». Я говорю: «Лучший адресат для этого дела трудно придумать!». Она берёт телефон – тут же, прямо при мне набирает номер: «Алло, Вилли? Здравствуй, Вилли, дорогой, это я, Голда. Как у вас там дела?». По-немецки говорит с ним. «Вилли, вот здесь у нашего известного дирижёра трудности – его жену не выпускают из СССР, надо что-то сделать». И потом слышу: «Что? О, Вилли, узнаю, узнаю тебя, мой Вилли! Хорошо, хорошо, я всё ему передам…». А я как раз должен был на днях ехать в Штутгарт. Я там работал в оркестре Южногерманского радио – «Зюйддойче рундфунк». Голда говорит: «Он сказал – как только дирижёр приедет в Штутгарт – пусть сразу мне позвонит. Вот, дал два телефона – надо сразу же позвонить ему».
Так всё и было. Мне тут же интендант Радио дал свою машину, и меня отвезли в Бонн, к ФРГ Вилли Брандту. Я ему всё рассказал. Он внимательно меня выслушал и сказал: «Я постараюсь сделать всё возможное, чтобы Вам помочь. Буду говорить на самом высоком уровне по этому поводу» ...
Короче говоря, вскоре поехал я на очередные выступления в Тель-Авив, а утром мне в гостиницу приходит телеграмма из Москвы, от Елены: «Виза получена. Вылетаю такого-то в Вену». Всё-таки мы победили, хотя на это ушло два года жизни!
Нехемия Леванон – он, по-моему, был заместителем министра иностранных дел Израиля и подчинялся непосредственно Голде Меир, такой милый человек, чудесно ко мне относился, – сказал мне: «Обязательно поезжайте в Вену встречать жену». Я, конечно, полетел, и там была такая встреча торжественная. Привёз её в Тель-Авив, и в Израиле был очень тёплый приём. А когда вернулся в Штутгарт, меня ждало письмо от Вилли Брандта: «Уважаемый маэстро Баршай и уважаемая фрау Баршай! Рад приветствовать вас на земле свободной Германии, желаю вам счастливой жизни и творчества на нашей свободной земле!».
– Рудольф Борисович, скажите, пожалуйста, я слышал, что ваша мама была казачка еврейского исповедания из станицы Лабинской Краснодарского края, вы ведь там родились, на Кубани?
– Да, дед мой, мамин отец принял еврейство, он был из секты субботников. И поскольку он был атаманом Кубанского казачьего войска, главным генералом на Кубани, то склонил многих казаков принять еврейство. Его звали Давид Алексеев. Как мне рассказывали, он был набожный невероятно, строго соблюдал иудейские законы, кашрут. Не дай Бог, увидит где-то молоко рядом с мясом, он мог разнести всю кухню. Да, многие кубанцы, вояки были иудейской веры. Вот в эту войну, во Вторую мировую, мой дядя Володя воевал, мамин брат, казацким был офицером.
– А как звали Вашу маму, и как Борис Владимирович с ней познакомился?
– Маму звали Мария, Мария Давидовна Алексеева. Но потом, конечно, она стала Баршай, когда они поженились. Мой отец в те годы – ещё НЭП не кончился – был торговым агентом – коммивояжером, он разъезжал по России и там, на Кубани встретился с Марией. Она была красавица, говорили, Мария – самая красивая казачка на Кубани, она могла свести с ума кого угодно. Вот и отца моего свела с ума. Они поженились и стали там жить в Лабинской в одном из двух домов, которые были у бабушки моей – вдовы атамана, она подарила его Марии. Но потом начались сталинские репрессии, и те, к примеру, у кого был собственный дом, вполне могли быть расстреляны либо прямой дорогой попасть в ГУЛаг. И нам пришлось бежать.
Папа в ночь, когда узнал, что расстреляли маминого кузена, велел всем тотчас собираться. И я отчётливо помню себя четырёхлетним мальчиком, на рассвете, часа в четыре утра, сидящим на телеге в бабушкином платке, на груде узлов и чемоданов. Мы ехали сначала до железной дороги в Армавир, а потом попали в Среднюю Азию, в Узбекистан. Так папа, почти по Солженицыну, спас семью – и бабушку, и маму, и меня. Потому что местные чекисты преследовали неблагонадёжных только по своему округу, а дальше розыск прекращался. Узбеки были к нам дружественны. Папа был главным бухгалтером в хлопковом совхозе, его всюду уважали. Но как только он встречал какого-нибудь знакомого – мы немедленно переезжали в другое место, в другой город или кишлак. Кончилось тем, что мы сели на пароход и через Каспийское море переплыли в Баку... В общем, детство у меня было живописное…
– Рудольф Борисович, вы над чем-то сейчас работаете? Я вижу у вас повсюду ноты, клавиры недописанные…
– Я всё время работаю. Постоянно. В данный момент я завершаю работу над «Искусством фуги» Баха, делаю другую редакцию переложения для оркестра. У меня была первая редакция уже давно, но сейчас, я думаю, она будет гораздо совершеннее.
– «Искусство фуги» написано для фортепиано или для какого-то другого инструмента?
– Там не указано, для какого инструмента или оркестра. Там даны четыре строки и всё. А почему не указано? Да потому что Бах не успел закончить эту работу. Но это итог его жизни, всего его музыкального творчества. Бах работал над этим произведением 30 лет и умер, не завершив его. Там в нотных знаках зашифровано его имя – Бах, его нотограмма. Это как бы подпись под всей его жизнью.
– Это можно рассматривать, как учебное или, может быть, теоретическое сочинение?
– Ни в коем случае не учебное, скорее теоретическое, а ещё точнее – супертворческое произведение. Почему оно называется «Искусство фуги»? Потому что в нём Бах собрал всевозможные методы и формы создания фуги и даже такие свои новые приёмы, которые ещё никогда не использовались. Это вершина творческой лаборатории композитора, его музыкального гения. Произведение невероятной силы и невероятной глубины! Многие выдающиеся музыканты считали и считают «Искусство фуги» лучшим произведением Иоганна Себастьяна Баха.
– Так вы исполняли первую свою редакцию переложения для оркестра? А с кем вы её играли?
– Я играл «Искусство фуги» со своим оркестром, с Московским камерным. Пришлось учиться игре на инструментах той эпохи. И музыканты прекрасно овладели ими.
Должен Вам сказать, что Дмитрий Дмитриевич Шостакович с большой теплотой, с огромным интересом отнёсся к моей работе. Он так поощрял меня на это дело, что просто удивительно.
– А когда вы задумали, когда начали работу над переложением «Искусства фуги» для оркестра?
– Сейчас вам скажу, когда. Это было в 50-е годы. Вы знаете, была такая легендарная русская пианистка Мария Юдина. Однажды я стою с группой моих приятелей во дворе Московской консерватории, около памятника Чайковскому. Дверь открывается, выходит Юдина. А она ходила с палкой. Мария Вениаминовна оглядела всех внимательно и быстро направилась к нам, к нашей группе. Подошла ко мне, ткнула палкой меня в грудь и говорит: «Рудик! Вы знаете, что вы должны сделать? Это ваша обязанность, ваш долг, ваша миссия – инструментовать «Искусство фуги»! Повернулась и ушла.
Я пришёл домой, открыл Баха и так увлёкся этой фантастической, бездонной музыкой, что уже остановиться не мог и работаю над ней до сих пор!
Два человека помогали мне в моей работе над «Искусством фуги». Один из них – это Александр Локшин. Вы слышали, наверное, о нём. Это был гениальный композитор, в высшей степени образованный, очень тонкий и глубокий, замечательный человек.
Так вот, я приходил к Локшину, показывал ему куски работы, он смотрел, – что-то принимал, что-то критиковал: «Так не пойдёт, это надо переделать». Я уходил – переделывал, шёл дальше, дня через два вновь приносил ему, он говорил: «О, это интересно, это, то, что надо!», и так я работал. Это было очень хорошее подспорье.
А второй человек, который очень поддержал меня в этой работе, был Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Это было уже ближе к завершению её. Я тоже приносил ему отдельные фуги, он долго вглядывался в них, а потом говорил: «Так хорошо. Знайте, у Вас будет много критиков. Прошу вас, никогда никого не слушайте, ничего не переделывайте, идите своим путём. У вас будет много советчиков, но вы доверяйте своему внутреннему чувству, всё у вас получается нормально».
– Сколько времени вы работали над первой редакцией «Искусства фуги» и когда вы сыграли её впервые?
– Я работал над ней двадцать лет. Впервые мы исполнили её с моим оркестром в 70-е годы в Большом зале Московской консерватории. Шостакович был на премьере, пришёл ко мне после концерта, долго тряс руку, а потом сказал: «Я уверен, что вы даже не понимаете, что вы сделали!». Так он сказал. Я был счастлив, конечно, что вы! Получить такую оценку от Шостаковича!..
– Локшин тоже слышал это исполнение «Искусства фуги»?
– Да, он тоже слышал, и ему очень понравилось. Но он слышал не только это. Он успел услышать и свои собственные произведения в моём исполнении. Его гениальный «Реквием» я сыграл в Париже и послал ему запись. Мы исполнили и его Одиннадцатую симфонию, которую он сочинил позже и посвятил мне. Она написана на стихи португальского поэта Луиса де Камоэнса. Он прислал мне ноты, все тексты, и мы сыграли её именно в Португалии, с Лиссабонским симфоническим оркестром. А потом я послал ему эту запись в Москву.
На Западе изумительную музыку Локшина играют и ценят. А вот на родине исполняют редко и мало. В 2002 году, спустя 40 лет после создания «Реквиема», этот шедевр впервые прозвучал в Москве, в Большом зале консерватории. На вечере, посвящённом памяти жертв ГУЛАГа я сыграл трагическую жемчужину Александра Локшина с Российским академическим симфоническим оркестром имени П.Чайковского. Считаю это исполнение одним из самых важных событий моей музыкальной биографии.
Между прочим, Локшин невольно дал толчок другой моей большой работе – делу, которому я тоже отдал 20 лет жизни. Как-то Александр Лазаревич пригласил меня к себе и поставил пластинку с Десятой симфонией Густава Малера. Впечатление было огромным. Последнюю, неоконченную симфонию великого венца реконструировал по сохранившимся эскизам известный английский музыковед и композитор Деррик Кук.
А мысль сделать собственную версию окончания малеровского шедевра подал мне Шостакович. Когда я принёс ему завершение последней фуги из "Искусства фуги", он мне сказал: "Есть ещё одно сочинение, которое ждёт, чтобы его завершили. Десятая Малера".
И первое, что я сделал, уехав за границу, – стал искать манускрипт Десятой симфонии. Он обнаружился в Копенгагене у одного датского композитора, ученика Альбана Берга. Я на коленях умолял дать её на несколько часов! Он отказывался: бесценная вещь, свадебный подарок его жены. Потом он пришёл на концерт, где я исполнял Девятую симфонию Малера. На моё счастье, ему очень понравилось, и он согласился дать мне партитуру на одну ночь. Я поехал на радио, там сделали копию. Хотя мне не всё нравится в редакции Деррика Кука, надо отдать ему должное: он проделал колоссальную работу, расшифровав записи Малера, иногда почти не читаемые. 18 лет я обдумывал свой вариант завершения, следуя заветам Шостаковича – сочинять музыку в голове, а не за роялем и не за столом. И только когда партитура стала ясна, я приступил к записи и потратил на это ещё два года. Она опубликована в венском издательстве "Universal". Да, это была большая работа, ведь ни одна часть симфонии не была закончена, из четырёх частей, лишь одна инструментована.
И вот так получилось, что крупнейший в мире специалист по Малеру, известный английский музыковед Джонатан Карр, пришёл на её премьеру во Франкфурте, и после концерта подошёл ко мне и сказал: «Наконец-то мы имеем Десятую Малера!». Мы потом настолько подружились с ним, что он прислал мне в дар свою биографию Малера. Это было в 2001-м году, зимой, я играл с молодёжным оркестром «Junge Deutschе Philharmonie». Этот оркестр, по моему мнению, – лучший в Германии. Потрясающий коллектив молодых музыкантов - студентов и недавних выпускников немецких консерваторий. Их туда принимают по конкурсу, и проходят лучшие из лучших. Феноменальный оркестр! Запись нашего концерта во Франкфурте пошла на пластинки и диски. А до этого я сыграл Десятую Малера в Ленинграде, то есть, в Петербурге с филармоническим оркестром.
– Я знаю, что Вы входили в первый состав легендарного квартета имени Бородина. Может быть, поэтому Вы так любите делать переложения квартетной музыки в оркестровую?
– Да, я много занимался квартетами, особенно написанными Шостаковичем. Я обработал для оркестра его Первый, Третий, Четвёртый, Восьмой и Десятый квартеты, а также два квартета Бетховена, Первый квартет Чайковского, Второй – Бородина и квартет Равеля.
Тем не менее, из всего мною сделанного хотел бы выделить две наиболее крупные работы, на которые ушло последние полвека. Я могу вам сказать, что, если я сделал что-то существенное, важное в своей жизни (выделено мною – АБ), то это Десятая симфония Малера и «Искусство фуги» Баха...
P.S. Этот очерк-интервью был написан летом 2010 года, за несколько месяцев до ухода из жизни Рудольфа Борисовича. К счастью, он успел прочитать написанный мною текст, внести в него небольшие поправки и уточнения, увидеть публикацию его в различных средствах массовой информации и положительно отозваться о моей работе. Через некоторое время после нашей встречи с Рудольфом Баршаем в гости к маэстро в Швейцарию приехали российский кинорежиссёр Олег Дорман (автор нашумевшего фильма «Подстрочник») и продюсер-израильтянин Феликс Дектор, которые хотели договориться с ним о предстоящих съёмках фильма-монолога. Но, увидев физическое состояние великого дирижёра, они решили записать его воспоминания сразу же, не откладывая дела в долгий ящик. Так родилась знаменитая картина О. Дормана «Нота». А на основе не вошедших в фильм его многочасовых бесед с Р. Баршаем была создана замечательная книга-исповедь Маэстро под тем же названием – «Нота», выпущенная в 2013 году московским издательством АСТ с блестящим предисловием Соломона Волкова.
Александр БАРШАЙ
Фото автора и из семейного архива Рудольфа и Вальтера Баршаев