Поиск по сайту журнала:

 

Радислав Аскотский.Лето было в разгаре, его запахи кружили голову и обостряли чувства. Наша деревня – центральная усадьба совхоза «Светлый путь», утопала в зелени молодых яблоневых садов. Возле домов образцово-показательного совхоза-миллионера, преобразованного недавно из колхоза, которым уже более пятнадцати лет руководил мой отец Гросс Михаил Соломонович, в садах и огородах приусадебных участков тоже зеленели яблони, а кроме них сливы, груши, расцветал буйными красками малинник, аккуратными грядками росли помидоры, огурцы, цвёл белым, а кое-где синим, розовым или фиолетовым цветом картофельник, кусты чёрной смородины и красной, именуемой в Беларуси паречками, стояли стройными молодыми рядами.  

Каких-то восемь лет назад почти ничего этого не было и в помине: хрущёвские реформы прошлись по советской стране серпом по всем имевшим ещё место быть приусадебным участкам, огородам, садам, выкорчевав почти всё живущее, растущее, цветущее под корень, приведя сельское хозяйство в запустение и разруху. Но бывший партизан, подрывник, командир сапёрного взвода Михаил, на счету которого были десятки взорванных мостов, эшелонов, умел обходить стороной не только минные поля. Он умел обходить болота, топи и прочие препятствия на пути к светлому будущему. Причём не только умел обходить сам, но при этом он вёл за собой всех, кто был рядом с ним, всех, кто был ему дорог и близок, всех, за кого он отвечал по жизни. Он сумел не похоронить вверенное ему хозяйство, а всяческими хитростями, уловками, своей настойчивостью, смелостью и решительностью, наоборот, несмотря, на обстоятельства, приумножил его богатство. Когда ему не удалось убедить в своей правоте районное начальство, а после и областное, он нашёл выходы, как старый партизан, на республиканское, которое дало добро на строительство крупнейшего в республике комплекса по выращиванию крупного рогатого скота. Он умудрялся сеять и пахать не тогда, когда от него требовало начальство, чтобы вовремя отрапортовать, а тогда, когда это было целесообразно, то есть, когда выученный им в сельскохозяйственном институте агроном, которому он безоговорочно доверял, говорил: «Михаил Соломонович, время пришло, пора приступать».
Да, он не совал голову в полымя, умел уступать, отступать, смириться с неизбежностью, но всё время смотрел вперёд и, уступая в чём-то, уже продумывал ходы, как бы это отыграть назад, при чём не только отыграть, а пойти дальше и сделать ещё лучше. Люди его любили и уважали, так как чувствовали его неподдельную заботу о них, и, когда он требовал, они понимали, что в этих требованиях нет попытки возвыситься или самоутвердиться.
Да, ему во времена хрущёвских реформ пришлось пойти, под давлением парторганов и многочисленных комиссий, на «обрезание» или частичное уничтожение многих подсобных хозяйств, вплоть до того, что некоторым членам колхозов пришлось вырубать яблони или резать скотину, но он тут же посадил огромный колхозный сад, что вовсе не противоречило курсу и духу политики партии и правительства. Причём, не просто росли, проверенные временем сорта, он всячески приветствовал, помогал, внедрял новые, только появившиеся, но уже успевшие заявить своей высокой урожайностью, устойчивостью к климату, и вкусовыми качествами.
Когда колхоз стал тесен для обширных планов председателя, он добился преобразования его в совхоз, построил на его территории спиртзавод, консервный завод и огромный колбасный цех, новый свиноводческий комплекс. А как только времена изменились, Хрущёв со своей реформой канул в небытие, самолично выдавал людям лучшие саженцы для посадки на своих приусадебных участках.
…Перед самой войной Михаил Соломонович вернулся из армии, отслужив срочную службу в сапёрной роте. С самого начала войны пошёл добровольцем на фронт, и, как и многие красноармейцы, вместе со своей частью в начале августа 1941 года попал в окружение, при попытке выхода из него с тяжёлыми кровопролитными боями был контужен и попал в плен.
В товарном вагоне, в котором немцы перевозили военнопленных, он сумел открыть боковой люк и бежать, спрыгнув на ходу с поезда возле самой границы вместе с группой тех, кто не побоялся совершить отчаянный поступок. Храбрецов было всего пять человек. Основная масса была подавлена и ни на какие действия не способна. Были и те, кто попытались помешать побегу. Один из них, упитанный здоровяк, увидев, как Михаил пытается открыть боковой люк, накинулся на него сзади с пудовыми кулаками, нанося удары по голове и хрипло крича при этом: «Вам, жыдам, опять болей усiх трэба, наймётся вам, сядзi i не рыпайся…». Михаил был не из робкого десятка, успел увернуться от большинства ударов, сгруппировался и собирался уже, ударить в эту откормленную «репу», но вдруг неожиданно подоспела помощь от молодого парня, с которым они только что вместе обсуждали побег. Тот подскочил к здоровяку и сбил его с ног неожиданным и резким ударом колена в пах.  
Помощнику было чуть за двадцать. Высокого роста, сухощавый, жилистый, красивый ─ его внешний вид сразу располагал к себе, в нём чувствовалась какая-то внутренняя сила и уверенность.
─ Пётр, ─ он протянул Михаилу свою крепкую руку.
─ Михаил. Спасибо за помощь, а то с этим «кабаном» один мог и не управиться, ─ сплёвывая кровь с разбитой губы и глядя на своего спасителя, сказал Михаил.
Когда после получасовых попыток Михаилу открыть люк всё-таки удалось, то всего пять человек осмелилось на побег, шестым был здоровяк, которого со связанными спереди руками первым выбросили из поезда. Михаил прыгал вторым, Пётр собрался прыгать последним. Удачно приземлившись, Михаил пошёл вперёд по ходу движения поезда. Пройдя вдоль путей километров десять, он сумел найти только двух беглецов, но Петра среди них, к большому его огорчению, не было.
Вот так втроём, они и двигались три недели ко всё дальше уходящей от них линии фронта. После чего совершенно случайно набрели в густом, плохо проходимом смешанном лесу на выставленную охрану, недавно сброшенной в тыл врага диверсионной группы, в задачу которой входило формирование партизанского отряда на захваченной немцами территории. После последовавших коротких допросов, комиссар этой группы, учуявший в Михаиле еврея, хотел пристрелить его в ближайших кустах, но командир отряда не дал ему сделать это. Его отряд как раз больше всего нуждался в специалисте по сапёрному делу, каким себя Михаил сразу и объявил. Ведь после ночной высадки на парашютах бесследно исчез тот, кто за это самое сапёрное дело и отвечал. А какие они теперь без сапёра диверсанты? Это всё совершенно неожиданно для Михаила командир отряда, махая наганом у самого курносого носа комиссара, втолковывал в его голову.
─ Ты что партсобраниями тут воевать собираешься, партбилетом будешь у фрица под носом размахивать? Ты не видишь, что он нам нужен, что его нам сам бог послал.
─ Так ведь жид он, какой с него сапёр?
─ Он советский человек, или ты уже забыл про дружбу народов, фашистской брехни наслушался? Может, ты и есть вражеский агент? Пытаешься тут смуту сеять? Пристрелю сейчас! ─ При этом командир отряда, не долго думая, взвёл курок и тут же приставил наган к круглому комиссарскому подбородку.
Позеленевший тощий комиссар с трясущимися губами стал быстро и невнятно оправдываться, проглатывая слова и боясь, что не успеет убедить командира в том, что он сожалеет о совершенной ошибке и больше ничего подобного не повторится.
─ Ладно, смотри мне, тут для тебя я хозяин и бог. Ещё раз займёшься самоуправством ─ сразу в расход пущу.
Командир отряда, Дубинин Сергей Анатольевич, ещё не один раз выручал Михаила за годы, проведённые в сформированном им партизанском отряде и, даже возглавив через какое-то время партизанскую бригаду, всегда интересовался своим подопечным, давая всем понять, что Михаил его человек и никаких таких вольностей по отношению к нему он не потерпит. Будучи ещё непосредственным командиром Михаила, он разрешил принять в отряд найденную Михаилом в лесу во время возвращения после очередного боевого задания еврейскую девушку с её матерью, бежавших из гетто и скитавшихся по лесам. Через восемь месяцев он справил Михаилу и Соне самую настоящую партизанскую свадьбу, по всем законам того военного времени. По его же рекомендации Михаил в 42-ом году был принят в партию.
Уже после войны, в начале 53-го года, в самый что ни на есть закат сталинской эпохи, его бывший командир, находясь на высоком партийном посту, был репрессирован, как это ни странно покажется по так называемому «делу врачей», и расстрелян, как «покровитель мирового сионизма», посмевший в открытую выступить в защиту главврача областной больницы и других врачей еврейской национальности. И, как установило следствие, воспитывался Сергей Анатольевич отчимом, как раз той самой, что ни на есть еврейской национальности, который, по-видимому, и посеял в нём семена этой неистребимой тысячелетиями «заразы»…
…У меня сегодня день рождения. Я только что закончила школу, причём, с золотой медалью. Все это и послужило поводом для намечавшегося семейного застолья. Но, неожиданно для всех нас рано утром была получена телефонограмма, в которой сообщалось о приезде к нам в совхоз, высочайшего гостя, причём, не только его одного. Вместе с ним к нам прибывала большая партийная делегация из Германской Демократической Республики для изучения передового опыта нашего советского сельского хозяйства, на примере нашего совхоза-миллионера. Высочайшим гостем был первый секретарь Центрального комитета коммунистической партии Белоруссии Пётр Миронович Машеров. Приезд этой делегации ожидался через две недели, но что-то где-то не срослось, или просто глава республики решил нанести визит экспромтом, устраивать которые он любил.
Про празднование моего дня рождения и моих успехов речь больше не шла. Отец вообще не стал говорить по этому поводу ─ и так всё было понятно. Мать, побледневшая от услышанной новости, увидев мой вопросительный взгляд, только и промолвила: «Потом, потом, доченька, всё отметим. Видишь, что творится?»
Надо сказать, что к высоким гостям совхоз-миллионер и мой отец уже успели немного привыкнуть, но такой уровень делегации и высокого гостя такого ранга приходилось встречать впервые. Посовещавшись с партийным руководством, решено было в конце посещения пригласить всех в дом директора совхоза, что в то время, в принципе, не было принято, по крайней мере, на официальном уровне. Но положение было безвыходное – гостей ожидали только через две недели, а в доме директора сегодня как раз собирались отмечать важные семейные события, и проблем с организацией застолья не было.
Пётр Миронович Машеров был необычным руководителем. Методы его работы не соответствовали общепринятым. О своих визитах он не всегда предупреждал. Направляясь куда-нибудь на машине, в сопровождении охраны и ГАИ, как и полагалось ему по высокому чину, совсем по-другому делу, мог заехать на поле, где проводились какие-либо сельскохозяйственные работы, тут же потребовать председателя, устроить ему полный разнос, если что-то было не так. Мог заехать на любой завод безо всякого предупреждения; облетая на вертолёте, мог попросить лётчиков приземлиться в ранее не запланированном месте. На местах общался с рабочим людом и от них пытался узнать, что на самом деле происходит.
Он был человеком, который видел войну собственными глазами, дважды раненным, одним из организаторов и руководителей партизанского движения в Белоруссии. Но он был человеком системы, которая его взрастила, и правилам которой он подчинялся, а по-другому быть и не могло, хотя и пытался внести в неё какие-то изменения.     
Сказать, что Машеров не был до этого знаком лично с моим отцом, так это сказать неправду. Не быть знакомым с директором совхоза-миллионера, Героем Социалистического труда ─ такого себе Машеров позволить, конечно, не мог. Они встречались в Минске на различных форумах, встречались и во времена внезапных наездов первого лица республики на поля, фермы совхоза- миллионера, но никогда раньше отец не получал таких телефонограмм с подробным изложением предстоящих событий. Конечно, как вы понимаете, в совхоз сразу, почти одновременно с телефонограммой, прибыли ответственные товарищи из райкома, обкома, из органов, инструкторы, секретари и «люди в штатском», которые пытались взять всё под свой бдительный контроль, чтобы, как говорится, и мышь не проскочила… Давались ценные указания, предписания, весь совхоз был мобилизован на встречу важных гостей, всё кругом подчищалось, убиралось, красилось, белилось, мылось и умывалось…
Лично мне было дано важное родительское поручение: я должна была зорко смотреть за своей бабкой, чтобы она ничего такого не выкинула, так как бабка, прошедшая гетто, в котором похоронила мужа и сына, сумевшая выбраться из него только со своей младшей дочкой, немножко тронулась умом, иногда впадала в неадекватное состояние. А в этом состоянии она была способна на всякие неожиданные действия и поступки. Короче, мне строго-настрого было приказано бабку из её комнаты не выпускать до тех пор, пока делегация не покинет наш дом.
По мере приближения часа встречи делегации накал страстей нарастал, казалось, в воздухе вот-вот раздадутся раскаты грома, после чего пойдёт проливной дождь, а уж только после этого дышать станет легко и хорошо.
Раскат грома действительно вскоре прозвучал. Ну, об этом чуть позже…
Удивительно, но к намеченному часу многое успели сделать. Кругом тишь и благодать, даже мух не повстречаешь… Всё в полном ажуре. Товарищи из «органов» заняли свои посты, переодевшись в тружеников села, один взял в руки грабли, вторая метлу, третий зачем-то стал возле чужого огорода копать грядки, ну, а остальных просто не было заметно невооружённым взглядом.
Делегация прибыла, первым делом прошлась по садам, посетила несколько коровников, свинарников, посетила центральную усадьбу, а уже после этого зарулила в наш директорский дом, который, впрочем, от всех остальных построенных по-новейшим проектам того времени в нашей деревне ничем и не отличался.
В зале был накрыт длинный стол, изголодавшиеся гости с большим аппетитом накинулись на расставленные яства местной белорусской и еврейской  кухни. Так как к застолью готовились всё-таки в еврейской семье, то некоторые блюда еврейской кухни после предварительной дегустации товарищами из «органов» разрешено было поставить на стол. И всё-таки королём всех блюд были дранники, подаваемые со сметаной и брусничным вареньем. Восторг у немецкой делегации также вызвали зразы (это фарш в тонкой оболочке из тёртого картофеля) тушённые в печке, тонкие блины, подаваемые с мачанкой, белые грибы, маринованные по-домашнему, форшмак и фаршированная рыба. Всё было вкусно, обильно, по-домашнему. На столе стояла знаменитая «Зубровка» и белорусский квас. И то, и другое немецкая делегация не обошла вниманием, обильно запивая все эти яства. Машеров почти ничего не ел и не пил. Так, пригубил, закусил. Партийные функционеры, окружавшие его, тоже держали себя довольно скромно, следя за своим начальником и стараясь во всем подражать ему. Периодически застолье прерывалось тостами в духе «дружба – фройндшафт», признаниями в дружбе и вечной любви между странами и народами.
Всего этого я не видела, так как в это время бдительно стерегла свою бабушку, но шум торжественного приёма всё же доносился до меня. Через какое-то продолжительное время я вдруг почувствовала, что мне надо выйти в туалет по естественным надобностям. Я несколько минут втолковывала бабке, чтобы она из комнаты не делала ни шагу, а я вскоре вернусь. После чего пулей выскочила на улицу, где у нас и находилась уборная, так как внутренние удобства, такие как туалет в доме, ванна, горячая вода в то время в совхозе-миллионере ещё не были доступны. Сделав своё дело, я все же не смогла побороть любопытство и, пройдя уже второй раз мимо дядечки, стоящего возле дома, с которым за это время я уже была визуально знакома (он знал, что я живу в этом доме, и чья я дочка, потому не вызывала у него никаких подозрений), подошла к одному из окошек, выходящих из нашего зала. Подмигнув дядечке, я заглянула в него, став с краю окошка и спрятавшись за высовывающейся из окна занавеской и остолбенела: в дверях залы нарисовалась бабка, и мой взгляд ступором замер на ней. Она сделала ещё несколько бесшумных шагов. Я заметила, как у моего отца и сидящей рядом с ним матери широко открылись рты и глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Гости повернули свои головы в ту сторону, в которую так выразительно смотрели мои родители. Бабка, не обращая внимания на гостей, медленным старушечьим шагом продолжила движение в сторону своего зятя с дочерью. И в это время, о боже, с неё спадают её тёплые байковые рейтузы, которые она носила и зимой, и летом, так как ей всегда было холодно. Она попыталась на ходу согнуться и подтянуть их, но ей это никак не удавалось. Старое тело уже давно потеряло свою гибкость, и выполнять акробатические этюды она была, увы, не в состоянии. Бабка и не думала останавливаться, не достигнув своей цели. Она медленно, но верно продолжила свой проход по залу со спущенными ниже колен рейтузами. В это время рты открыли уже все гости, глядя на странную старушку и не понимая, что происходит. Бабка как ни в чем не бывало дошла до своей цели, стала напротив отца и громким, совсем не старческим голосом отчётливо произнесла, обращаясь к своему зятю:
─ Миша, я тебя сколько раз просила: когда ты берёшь мой молитвенник, возвращай его на место. Почему я каждое утро должна искать его в твоей комнате?
Отец сначала побледнел, потом позеленел. Таким я его ещё никогда не видела, и, выйдя из оцепенения, бросилась в дом. Я вбежала в дом, подошла к бабке и стала помогать ей натянуть рейтузы. И в это время услышала, как оживилась немецкая делегация, моего школьного немецкого было вполне достаточно, чтобы понять, что они просят советскую переводчицу перевести им, что, собственно, говорит эта пожилая женщина. Но наши ответственные товарищи дали ей уже громкую и внятную команду: «Не сметь переводить».
За столом только один человек сохранял полное видимое спокойствие, он, наоборот, усмехнувшись, поднёс ко рту стакан с квасом и стал пить его мелкими глотками, причём, в его глазах мелькали озорные огоньки.
Когда мы с бабкой наконец-то водрузили её рейтузы на их исконно-законное место, бабка вдруг заговорила по-немецки, с явным акцентом языка идиш, обращаясь на этот раз к носителям этого самого немецкого языка. Она ещё раз понятно изложила суть проблемы, даже ответила при этом на несколько вопросов, объяснив гостям, кто она в этом доме и по какому праву она тут, повернулась и с гордо поднятой головой пошла в свою комнату. Я последовала вслед за бабкой, на всякий случай незаметно за спиной придерживая её рейтузы.
Ещё не выйдя из залы, я услышала голоса: «Гнать таких надо из партии, с работы. Да как такое может быть, директор совхоза, коммунист читает на ночь молитвенник…»
И вдруг всю эту начинающуюся, несмотря на высокую иностранную делегацию богадельню, оборвал спокойный тихий голос:
─ А что, собственно говоря, произошло? Старая женщина, пережившая гетто, похоронившая там мужа и сына и чудом выжившая сама, немножко тронулась рассудком после всего этого и не совсем отдаёт себе отчёт о происходящем, ─ Машеров встал. ─ Давайте выпьем за тех, кто пережил эту страшную войну, за то, чтобы на земле никогда ничего подобное больше не повторялось…
Уже потом, много лет спустя, только перед своей смертью отец рассказал мне историю спасения его из плена, историю того побега из товарного вагона, перевозившего пленных. И о том, что тем Петей был друг всей его жизни Пётр Миронович Машеров, о дружбе, которую они пронесли через всю жизнь и о которой никогда и никому не рассказывали.

Радислав Аскотский

Рассказ основан на реальных событиях, о которых я услышал из уст участницы этих событий, проживающей ныне в Нью-Йорке. Герой рассказа известный всей стране директор совхоза, Герой Социалистического труда – её отец.
Факт побега П.М. Машерова из плена подтверждается Википедией
«В годы Великой Отечественной войны П.М. Машеров с первых дней доброволец в рядах Красной Армии, боец истребительного батальона. В августе 1941 года попадает в окружение и в плен, но сумел бежать из плена: при подходе немецкого поезда к границе выбрался из товарного вагона через боковой люк и спрыгнул с поезда на ходу».

Об авторе: Радислав Аскотский родился в 1963 году в Витебске. Закончил Новополоцкий политехнический институт по специальности инженер­строитель. С 1996 года – в Израиле. В журнале «Мишпоха» №36 состоялся литературный дебют, опубликован его рассказ «Мишка на севере».

Радислав Аскотский.