Рассказ

Моисей Трубадур откладывал визит в американское посольство. Он знал, что ничего хорошего его не ждёт. Моисей не был американским гражданином. У него имелся белорусский паспорт, но со штампом, позволявшим ему жить в Америке, куда он вместе с семьей эмигрировал из Беларуси вскоре после развала Союза. Моисей не рвался переезжать навсегда в Штаты. Да, била по нервам развернувшаяся ещё в конце перестройки антисемитская кампания в прессе, открытая деятельность общества «Память», разваливался и, наконец, развалился Советский Союз, и тем не менее в Америку, куда звала осевшая там родня, ему не хотелось. Моисей Трубадур любил Россию и Беларусь, любил Советский Союз. Это была больная любовь к матери отвергнутого ею сына. Моисей боготворил Чехова и Бунина, он преподавал русскую литературу в минском профтехучилище № 23. Ученики любили и уважали его. А одна ученица призналась ему в своих чувствах.

Моисей был худой, стройный, его лицо еврейского пророка с горящим взором, обрамлённое плотными седыми кудрями с завитками, не могло не обращать на себя внимание окружающих.

Когда у себя на кухне, среди друзей, разгорячённых выпивкой и разговорами, Моисей ввязывался в спор, на его скулах появлялся румянец, глаза начинали пылать – он был тогда особенно неотразим. Друзья любили Моисея за его бескорыстие, преданность в дружбе, какую-то детскость. Они любили бывать у него в гостях, вести долгие и откровенные беседы. Чаще всего говорили о литературе. Моисей сам писал и печатался. Его рассказы изредка появлялись в некоторых многотиражках, одну повесть и два очерка напечатал республиканский литературный журнал, но вот книгу пробить было трудно. В прозе Моисея видны были и наблюдательность и чуткая душа. Подводило же стремление резонерствовать, насыщать свои повести и рассказы предваряющими и заключающими нравоучительными и штампованными сентенциями. Сочинения его переполняли высокопарные банальности вроде того, что «величие человека – в его неповторимости». Или: «Истинное общение – это способность дарить». Он вообще любил мудрствовать, не замечая, что изрекает пародийного характера трюизмы: «Мы вместе идём по дороге жизни, но каждый прокладывает на ней свою тропу, следуя за своей звездой». Отстаивая нетленное в душе человека, Моисей, несмотря на прошедшие годы, не уставал обличать в своей прозе «мёрзкую тоталитарную систему, измордовавшую страну и общество». Возможно, в этой дежурной патетике сказывался не лучшим образом учительский опыт. Впрочем, у Моисея, несомненно, были проблемы с эстетическим слухом. А на критику он реагировал болезненно. Он не был членом Союза писателей, подавал несколько раз заявление, но на приёмной комиссии заваливали по причинам, не связанным с высокими творческими требованиями. Один из белорусских писателей однажды по-дружески объяснил: «Понимаешь, фамилия у тебя не та. Ну, что это такое – Трубадур? Взял бы ты приличный псевдоним». Моисей что-то смущённо бормотал насчёт отца, который может обидеться. Хотя отца уже давно не было в живых.

В общем, так и не дождавшись выхода своей давно сданной в издательство книги, под жесточайшим прессингом сына и невестки, а также при молчаливом согласии с ними жены, не желавшей разлучаться с внуками, Моисей где-то в начале 90-х уехал в Америку. В городе Нэшвилле он отчаянно страдал. Ему были противны эмигрантские разговоры о том, кто, как и где устроился, сколько зарабатывает, какую приобрёл машину. Он постоянно вспоминал оставшихся в Минске друзей – художников, журналистов, музыкантов, разговоры и споры с ними на своей маленькой, но уютной кухне. Кстати, перед отъездом Моисей настоял на том, чтобы не продавать ни квартиру, ни дачу. Мало ли что? Ну, не пойдёт жизнь в Америке – будет куда вернуться.

Желая сохранить свою полную независимость от американского государства (я у вас ничего не брал и потому ничего вам не должен), Моисей отказался от положенного легальному еврейскому эмигранту пособия, не откликался на вызовы социального бюро, приглашавшего получить отдельную и, естественно, оплачиваемую государством квартиру, не оформлял положенную ему медицинскую страховку. Он продолжал жить с семьей сына и упорно искал работу. Очень скоро выяснилось, что с работой для не знающего языка есть проблемы. В принципе заработок можно найти, но, как правило, это был тяжёлый физический труд, который к тому же оплачивался меньше по сравнению с тем, что платили говорящим по-английски. Ну, как не знающему языка отстоять свои права? Приходилось соглашаться на условия хозяина.

Моисей подрядился строить бассейн на вилле какого-то нувориша из России. Командовал рабочими подрядчик-американец, который немножко знал по-русски. Моисей имел опыт со времен студенческих стройотрядов и шабашки в первые годы семейной жизни, когда особенно не хватало денег. Вообще у него были хорошие руки. Он мог и по плотницкому делу, и по части сантехники, и в электросварке кумекал. Но пока эти его умения не требовались. Шёл начальный цикл стройки, рыли котлован, траншеи для труб, заливали бетоном опалубку. Жара стояла под сорок градусов. Моисей изнемогал вместе с другими тремя строителями, тоже эмигрантами, поляком, украинцем и грузином. Они жили в вагончике рядом со стройкой. Кондиционер работал скверно, настроение было паршивое. Рассчитываясь в конце недели, подрядчик постоянно урывал то пять, то десять долларов, объясняя это какими-то огрехами в работе. Понять, что именно он имел в виду не было никакой возможности.

После одного расчёта в вагончике была налажена капитальная пьянка, во время которой завязался страшный спор. Началось с заявления украинца, что Америка жидовская страна и что, если бы он знал, что здесь столько жидов, ни за что бы сюда не приехал. Грузин кричал, что при Сталине всем было хорошо. Моисей пытался доказать украинцу, что Америка вовсе не жидовская страна, и призывал грузина согласиться с тем, что Сталин всё-таки был тираном и погубил много народу. Долго молчавший поляк выкрикнул, что его отец сидел и при Сталине, и при Гомулке. Когда украинец стал утверждать, что жиды развалят Америку так же, как они развалили Советский Союз, Моисей назвал его петлюровцем. Украинец попытался ударить его, но промахнулся. Со спины на Моисея пытался насесть грузин, но заработал апперкот левой (Моисей занимался в юности боксом), после чего оказался совершенно выключенным. Сцепившихся Моисея и украинца безуспешно пробовал разнимать поляк, крича при этом:

– Панове, дайце спокуй!

Негр-охранник вызвал полицию. Была долгая и муторная разборка в участке, штрафы вкатили всем четверым. Потом Моисей работал – тоже на строительстве – ещё у нескольких хозяев. Когда удалось скопить около десяти тысяч долларов, он сказал родным:

– Всё! Я здесь больше не могу! Еду в Минск!

Невестке через два месяца предстояли роды, жена уговаривала подождать – всё-таки третий внук должен появиться, но Моисея ничто не могло остановить. Он уже видел наяву свою квартиру на Партизанском проспекте, оставшуюся там библиотеку, папки со своими рукописями. Он будет работать, писать, встречаться с друзьями. Может, что-то удастся напечатать. И, естественно, получить гонорар. В Штатах его напечатали в одной русской газете, но ничего не заплатили, объяснив, что издание безгонорарное.

Не приняв американского гражданства, которое даётся легальному эмигранту спустя пять лет после въезда в страну и сдачи элементарного экзамена, Моисей, как обладатель «green card» (что, как уже говорилось, удостоверяла печать в его белорусском паспорте), оставался гражданином Беларуси с правом проживания в Штатах. Для США же, согласно американскому закону, он был «резидентом». А «резидент», опять же согласно закону, мог выезжать за границу и пребывать там не более двенадцати месяцев, после чего должен был вернуться. А потом снова можно было ехать на срок, не превышавший год.

Но Моисей просрочил с возвратом, и не на год, а почти на два. Жизнь после возвращения в Беларусь буквально закружила его. На кухоньке его квартиры закипели встречи и разговоры-споры-выпивки со старыми друзьями, начались походы в гости, на выставки и концерты. Каждую субботу Моисей парился в сауне с соседями по дачному поселку. И, конечно же, регулярно посещал различные мероприятия в еврейском общинном доме. Но было главное дело жизни – творчество. Набегавшись по гостям и выставкам, наговорившись на своей кухоньке, Моисей иногда на целую неделю погружался в абсолютное одиночество. С волнением он раскрывал потрёпанные папки с увядшими, выцветшими рукописями. Их было много. Это были повести, рассказы, эссе и даже два романа. В папках лежали давние ответы из редакций толстых литературных журналов, под тем или иным предлогом отвергнувших его произведения. Моисей знал, что это были несправедливые, во всяком случае пристрастные оценки и приговоры, с которыми он ни за что не мог согласиться. Тем не менее он не считал, что всё написанное им совершенно, и поправлял старые вещи. Естественно, сочинял и новые. Это были лучшие часы, когда, заварив крепкого чаю, он сидел с утра до вечера, а нередко и глубокой ночью перед монитором своего подаренного ещё в Нэшвилле одним знакомым эмигрантом ноутбука. Нанизывались сами собой одна на другую строки, писалось легко, свободно, Моисей чувствовал, что вдохновение, как и во времена молодости, не покидало его. К семи вечера появлялось замечательное ощущение, что день прошёл не зря, сделано что-то важное, значительное. После этого он включал телевизор, начинал звонить друзьям.

Правда, очень скоро обнаружилось, что надежды на литературный заработок не оправдались. Когда-то печатавший его приличный русскоязычный журнал публиковал теперь антисемитские вещи, и нести туда своё Моисей, естественно, не мог. В других изданиях ничего не платили. Две книги своих рассказов и повестей он издал за собственный счет. Выпущенные крошечным тиражом – 200 экземпляров – они тем не менее потребовали ощутимых затрат. Он сдал на продажу по пять экземпляров в три магазина, в которые периодически наведывался узнать, не приобрёл ли кто его книги. Только в одном были проданы два экземпляра. Вырученных денег хватило на пару бутылок пива, которые он с приятелем распил в ближайшем сквере.

Моисей попробовал подрабатывать в своём дачном посёлке, помогая с ремонтом то одному, то другому соседу, но однажды жуткой болью отозвался травмированный в молодые годы позвоночник, и эти дела пришлось оставить. Между тем привезённые доллары таяли. Вообще-то сам Моисей жил, питался скромно. Но он любил угостить-принять друзей. И не то чтобы стол сверкал дорогими закусками и изысканными винами, и коньяками, как правило, всё было по-холостяцки просто и надёжно: сальце, лучок, пельмени, водочка, да и супец неплохой он варил. Но посиделки шли регулярно, иногда несколько дней подряд. К тому же жизнь в Минске стала как-то заметно дорожать. Кусались не только цены в магазинах и на рынке, стали буквально угрожающими коммунальные платежи и в дачный кооператив.

И Моисей решил осуществить своё законное право на пенсию. Для этого нужно было возобновить прописку. В районном отделении милиции поглядеть на ненормального, сменявшего Штаты на Беларусь, и на его чудной паспорт с американским штампом сбежались сотрудники. Начальник отделения подполковник Сизоненко полистал документ и, недобро прищурившись, сказал:

– Что, трудновато на американских харчах пришлось? Решили перейти на белорусское сало?

Моисей гордо вскинул голову:

– Почему вы так считаете? Приехал, потому что здесь родина. Решил пожить… Пока… А на пенсию я имею право, заработал!

– Да-да, заработали, – устало сказал подполковник, передавая паспорт беленькой девчушке-сотруднице, – только имейте в виду, временную прописку даём на год, а потом меняйте паспорт на чистый, без этой американской хрени, получите новый документ, и станете полноценным нашим гражданином.

– Я и сейчас полноценный! Меня никто не лишал белорусского гражданства! – всё также гордо отпарировал Моисей.

Лицо подполковника Сизоненко стало каким-то кислым. Этот еврей уже утомлял его. Он придал голосу строгие ноты.

– По нашим законам, лица, уехавшие на ПМЖ в другое государство, пенсию не получают. Так что вы, гражданин Трубадур, примите решение – туда или сюда.

Пенсию ему назначили, в пересчёте на баксы получалось меньше сотни с половиной. Это была бедность на грани нищеты. Мог бы присылать сотню-другую в месяц прилично зарабатывавший в Штатах сын, но Моисей даже думать себе запрещал об этом. А сын звонил не меньше раза в неделю, конечно же, звонила и жена Галя, и оба они уговаривали Моисея вернуться, ну, если не окончательно, то хотя бы приехать на какой-то срок в Штаты, ведь уже так долго не виделись, да и внучка подрастает, а он и не подержал её ещё на руках. С женой и сыном он вёл долгие беседы, и всё шло так, как будто нет никаких проблем, достаточно ему взять билет на самолёт до Нью‑Йорка, хотя и сам Моисей знал и на той стороне провода было известно – он просрочил… Но оставалась надежда, что, может быть, это не страшно, мало ли чего в жизни случается. Человек может тяжело заболеть, сломать ногу или ещё что-то… Вот и не уложился в отведённый законом срок. Знакомая эмигрантка из Минска, писательница, пристроившая один рассказ Моисея в «Новый журнал», написала ему по электронной почте из Чикаго, что такие случаи уже бывали и что достаточно взять справку у врача, предъявить её в посольстве и ему поставят там штамп, разрешающий въезд в США несмотря на просрочку с пребыванием за границей.

Моисей приободрился. К знакомому ещё с доэмигрантских времён невропатологу он пришёл с бутылкой дорогущего французского коньяка и без проблем получил нужную справку о том, что в течение почти года вынужден был лечить тяжёлое заболевание позвоночника, не позволившее ему вовремя вернуться в Штаты.

– Слушай, у тебя рентгеновские снимки сохранились? – спросил невропатолог.

– Вроде бы где-то есть, – ответил неуверенно Моисей, а потом вспомнил:

– Но они же старые! Там же дата есть!

– В самом деле, неувязка получается, – признал невропатолог. – Но ничего, я сейчас тут посмотрю у себя.

Он вытащил из шкафа несколько снимков и стал рассматривать их на свет.

– Вот замечательный! И довольно свежий! Тут, дорогой мой, такие проблемы позвоночные, что не только до Штатов не доберёшься – до собственного дома в Минске сам не дойдёшь!

В свежей сорочке, новых джинсах и вычищенных туфлях, с аккуратно свернутым в рулон и упакованным в газету рентгеновским снимком Моисей подошёл к американскому посольству на Старовиленской улице. Он волновался и призывал себя быть спокойнее. «Они не должны видеть, что ты волнуешься. Веди себя так, как будто всё в норме». Дежуривший на пропуске в посольство охранник-сержант потребовал развернуть рулон. Моисей спокойно объяснил ему, что это медицинский документ, свидетельствующий о том, почему он просрочил возвращение в Штаты. Вместе с напарником, коротко стриженым американским морским пехотинцем, сержант тщательно изучил снимок и паспорт, затем морской пехотинец звонил кому-то. Наконец, Моисея пропустили. В пристройке, где принимали посетителей, сидел за окошком бледный парень в рубашке с короткими рукавами. Моисей сразу определил, что это наёмный, из местных, и подумал, что это хорошо – тот по-человечески должен понять его. Парень раскрыл паспорт и, без всяких объяснений, сказал, что Моисей утратил право вернуться в Штаты. Лицо парня было абсолютно бесстрастно, буквально не за что зацепиться, какой-то автомат. Моисей почувствовал, как его начинает охватывать мелкая дрожь. Как-то сразу пересохло в горле. Но он овладел собой и как можно спокойнее сказал:

– Но ведь я объяснил вам, я был тяжело болен. Вот справка от невропатолога. А вот снимок.

Моисей стал проталкивать в окошко рулон. Парень отпихнул рулон и с прежней автоматической бесстрастностью произнес:

– Вы утратили право на возвращение в США.

– Но у меня была причина! – выкрикнул Моисей.

Что-то щёлкнуло в бледном «автомате», он выложил перед Моисеем картонный квадратик:

– Эти вопросы решает американское посольство в Варшаве. Вот… Здесь их данные – адрес, телефоны, электронная почта.

Моисей понял, что его дурят. При чём тут Варшава? Что он вообще себе позволяет, этот молокосос?

– Я требую разговора с консулом! – неожиданно для самого себя и с угрюмой решительностью сказал он.

– На приём к консулу нужно записываться, – ответил «автомат».

– Я требую разговора с консулом! – повторил Моисей.

Наверное, что-то впечатляющее было в этот момент написано на его лице, потому что «автомат», ни слова не говоря, поднялся с места. Минут через двадцать Моисея пригласили в консульский кабинет. В молодой, лет тридцати, не больше, черноволосо-курчавой, с выраженными семитическими чертами лица консульше Моисей сразу признал еврейку. Она явно была раздражена, но Моисей был уверен, что разговор должен получиться. Люди должны понимать друг друга, тем более евреи. Он писатель, он сумеет убедить эту близкую ему по крови американку. Консульша не говорила по-русски, переводил застывший рядом с ней «автомат».

– Вам объяснили, что наше посольство не занимается проблемами людей, утративших право возвращения в страну. Нужно обращаться в наше посольство в Польше. Вам нужно ехать в Варшаву. Какие ещё проблемы?

Но почему, почему он должен ехать в Варшаву? Ведь здесь, в Минске, тоже американское посольство! Почему нельзя решить этот вопрос здесь?

– Я болел! Вы понимаете, я был тяжело болен! – дрожащим, неверным голосом произнёс Моисей. – Вот справка, вот снимок! Посмотрите! Там всё написано, все видно! Я не мог в таком состоянии даже двинуться, не мог доехать до аэропорта. Неужели трудно понять?

Консульша как-то брезгливо, кончиками пальцами приподняла рентгеновский снимок и удивленно спросила:

– Что это?

«Автомат» объяснил. Лицо консульши исказила гневная гримаса, как будто Моисей нанес ей тяжкое оскорбление. Она так резко отодвинула от себя снимок и справку, что те упали на пол. Моисей поднял документы и с невесть откуда взявшейся игривостью сказал:

– А вот я возьму билет и прилечу в Штаты. И что вы со мной сделаете?

– Вы тут же будете депортированы обратно как незаконно въехавший, – сухо сказала консульша и поднялась, давая понять, что разговор окончен.

И тут Моисея прорвало.

– Вы не имеете права! – закричал он. – У меня там жена, сын, внуки! И все они находятся в Штатах на законном основании! И я тоже имею «грин кард»! Вот она, в моём паспорте! Я приехал сюда из Америки, а не откуда-нибудь и имею полное право вернуться к своей семье!

Консульша что-то сказала «автомату», тот позвонил и через минуту появился морской пехотинец. Он положил руку на плечо Моисею и развернул его к выходу. Моисей решительно стряхнул это «полицейское прикосновение» и, подойдя к консульше, глядя прямо в глаза и потрясая перед её лицом великолепным по четкости рентгеновским снимком, отчеканил:

– До сих пор я думал, что Америка великая демократическая страна! Я писатель! Теперь я буду всюду рассказывать, что никакой демократией у вас и не пахнет! Вы разлучаете насильственно семьи! У вас жестокие, бесчеловечные, антигуманные законы! Я напишу об этом в мировую прессу! Я обращусь в международные органы по правам человека!

Морской пехотинец тащил его к выходу, а Моисей продолжал выкрикивать свои угрозы. Консульша смотрела на него одновременно с сожалением и презрением. «Автомат» был по-прежнему бесстрастен. Как и скрытая видеокамера на стене, фиксировавшая безобразную сцену.

Ночью Моисей прокручивал этот «фильм»: разговор с «автоматом», потом с консульшей, морской пехотинец тащит его к воротам, он упирается и кричит, ждущие приёма возле пропускной будки испуганно расступаются, когда его выталкивают, и он, споткнувшись, едва не падает носом в землю. Какой позор! Но вместе с ощущением униженности мучило и угрызение: в сущности, он вёл себя, как наглый совок-демагог, лгал, утверждая, что болел, по сути, он сознательно просрочил, знал, что в его положении можно отлучаться только на двенадцать месяцев и тем не менее надеялся, что как-то пронесёт… Но это угрызение тут же накрывала волна возмущения. А что им за дело, этим проклятым американам, сколько он пробыл в отлучке? Он что, задолжал им что-нибудь? Брал у них пособие? Но есть их законы – говорил другой голос. И тут же подавлялся. Хреновые законы! Где их хваленая свобода? Где их настоящая демократия? Не пустить мужа и отца к жене и сыну из-за какой-то просрочки!!!

Обида жгла душу. О сне не могло быть и речи. Моисей встал, включил компьютер и попытался через «Гугл» что-то узнать по адресу на том самом картонном квадратике, который дал ему в посольстве бледный «автомат». Ничего не получалось, и он, едва дождавшись восьми утра, позвонил давнему знакомому, литературному критику Бредихину, больше него разбиравшемуся в Интернете, а, главное, знавшему польский язык. Этот Бредихин был довольно противный, жёлчный тип, постоянно отпускал едкие шуточки насчёт творчества Трубадура и телефонные беседы с ним начинал со слов: «Привет, графоман!». Тем не менее, в общем, у них были приязненные, почти дружеские отношения. Бредихин страдал бессонницей и, выслушав Моисея, сначала отматерил его за несусветно ранний звонок, а потом пообещал позвонить часа через четыре.

Разговор он начал с ещё раз подтвердившейся констатации тяжёлого идиотизма Моисея. Оказывается, Моисей вставил в поисковый модуль электронный адрес американского посольства в Варшаве, полагая, что это информационный сайт.

– Идиот! – кричал Бредихин в телефонную трубку. – Ты же не отличаешь адреса электронной почты от названия сайта! Как ты вообще живёшь на свете? Как ты доехал из Америки в Минск?

Моисей знал, что нужно дождаться окончания этого выброса желчи, иначе разговора не получится. Наконец, успокоившийся Бредихин растолковал ему, что он обнаружил, выйдя через тот же «Гугл», на сайт американского посольства в Варшаве.

– Вопросы с возвращением просрочивших пребывание за границей – это действительно их компетенция. В Минске эти дела не решаются, – устало-обречённо сообщал Бредихин. – Тебе дали электронный адрес посольства, чтобы ты написал заявление на приём и послал им по электронке же. Они тебя поставят на очередь и потом сообщат, когда тебе нужно приехать. Заполнишь там необходимые документы и будешь ждать вызова на беседу к консулу.

– Сколько ждать? – спросил Моисей.

– Несколько месяцев, поскольку нужно проверить человека. Вообще это долгое и хлопотное дело…

Они помолчали. Потом Бредихин сказал:

– Хочешь знать моё мнение? Тебя не пустят. Ты наскандалил в посольстве в Минске и попал к ним на регистрацию как нежелательный элемент. Они всех визитёров снимают на видео. И ты уже в их коллекции.

– Но ведь решают в Варшаве, – нерешительно возразил Моисей.

– Не будь наивным. Варшавские американцы работают в тесном контакте с минскими. Они запросят про тебя.

– Ну и чёрт с ними! Сын вышлет приглашение, и я поеду по гостевой визе.

– Тебя и по гостевой не пустят, – всё также устало-обреченно сказал Бредихин. – Будут подозревать, что ты останешься.

– Что делать?

– Можно, конечно попробовать через Варшаву. У них это называется хлопотать о «статусе возвращающегося резидента». Нужно представить очень серьёзные резоны, почему просрочил. Ну и произвести хорошее впечатление на консула, поскольку он все решает. Но перед этим я бы тебе посоветовал пойти здесь, в Минске, на Старовиленскую и извиниться, мол, погорячился, потому что нервничал.

Всё это Бредихин говорил таким тоном, по которому можно было понять, что всё равно ничего не получится. Пойти извиняться перед этой американкой – это было чересчур для самолюбия Моисея. В конце концов, если есть законный путь для возвращения, почему не воспользоваться им? Он стал готовиться к поездке в Варшаву. Выстоял гигантскую очередь перед польским консульством в Минске. Поляки входили в Шенген, визы вот-вот должны были подорожать до 60 евро, и народ торопился съездить по дешёвке – всего за пятерку. Моисей никогда не был в Варшаве и знакомых там не имел. Долларов было в обрез, а тут дорога стоила туда и обратно уже больше сотни, ну и как-то перекантоваться в польской столице нужно было, наверное, дня два как минимум. Естественно, Моисей вынужден был экономить. Бредихин нарисовал ему маршрут, как пешком дойти от вокзала до американского посольства. Оказалось, что это недалеко, минут за двадцать вполне можно управиться.

Поезд в Варшаву пришёл рано, в половине седьмого утра. В кафетерии на вокзале Моисей, сменявший в канторе долларовую двадцатку на злотые, как-то не сориентировался с ценами и подзалетел: чашка чая с бутербродом обошлась почти в 15 злотых. Обжигаясь кипятком, он лихорадочно делил в уме и получалось, что истратил больше семи баксов. Это было непозволительно для него.

Бредихин нарисовал очень точно, и Моисей, всегда ходивший быстро, дошёл даже меньше чем за 20 минут. У консульского отдела американского посольства, который ещё не начал работать, стояла приличная очередь – около сотни человек. К обеду Моисей добрался до нужного окошка, вежливый господин с залысинами пытался говорить с ним по-польски, потом по-английски, затем позвал сразу не понравившуюся Моисею высокую худую девицу, говорившую по-русски, хотя и неправильно, но понятно. Девица вручила Моисею несколько бумаг и объяснила, что одна из них, это бланк заявления на рассмотрение просьбы о статусе возвращающегося резидента, а остальные это список вопросов, на которые нужно дать детальные ответы и приложить подтверждающие их документы. Заполненные бумаги с соответствующими документами у него примут после оплаты в кассе консульства тысячи долларов – триста за подачу заявления и семьсот за вопросник.

Моисей почувствовал, как три купюры – две по сто и одна пятидесятидолларовая – начинают, подобно шагреневой коже, корчиться и уменьшаться во внутреннем кармане куртки. Это были его последние баксы. И, как в американском посольстве в Минске, гнев охватил его. Тысячу долларов с него хотели содрать только за подачу бумажек! Причём без гарантии положительного решения! Но он сдержал себя. И, придав голосу почти равнодушную интонацию, только поинтересовался, какие это ещё дополнительные документы он должен представить. Ему объяснили, что нужно подтвердить, где и на что он жил всё это время, по какой причине не смог вовремя выехать в Штаты. Моисей дернулся было показать справку от врача и рентгеновский снимок, мол, годятся ли такие свидетельства, но тут же угас. Он уже понял, что ничего не получится, что в Варшаву он ездил зря и, наверное, прав Бредихин – в Америку ему дорога заказана.

Потом он долго сидел в кафе на вокзале. Нужно было брать билет на семичасовый вечерний поезд. Но он почему-то не мог заставить себя пойти к кассе. Совсем неожиданно побрёл уже знакомым путем по Аллеям Иерусалимским до Нового Свята, а оттуда повернул не вправо, в сторону Уяздовских Аллей, как это сделал, когда шёл в посольство, а налево и вскоре дошёл до исторического центра Варшавы – Старой площади, Старувки, забитой кавярнями, туристами, художниками с мольбертами, молодёжными компаниями, уличными музыкантами, нищими на ступенях костёлов. Усевшись за столик с деревянной оградкой, Моисей заказал пиво и стал прислушиваться к игравшему недалеко маленькому оркестрику, состоявшему, видимо, из отца и двух дочерей – девиц лет пятнадцати-шестнадцати. Отец играл на аккордеоне, девицы – на скрипках. Исполнялись старые советские мелодии, что-то из Дунаевского…

– Для чего пан ест таки смутны?

Проститутка, наверное, подумал Моисей, глядя на оказавшуюся за соседним столиком женщину. Она была немолода, выглядела лет на сорок с лишним, но ухожена и глаза блестели. Он смутный? Значит грустный? Никакой он не грустный! И даже весёлый!

Моисей сделал приглашающий жест. Давайте сюда! Она пересела не торопясь. И тут Моисей увидел, что она гораздо старше, чем ему показалось сначала. Совершенно неожиданно Моисей стал рассказывать. О себе, своей семье, зачем приехал в Варшаву… Она слушала вроде не очень внимательно, курила. Моисей тоже закурил. Они сидели, молчали. А потом Моисей разошёлся и заказал разной вкусной еды и хорошей выпивки. Она пыталась остановить его:

– Мусиш цось зоставиць на поврут.

Да, хватит, хватит у него на возвращение! Потом они гуляли по вечерней Варшаве и долго ехали трамваем куда-то на окраину. Он совал ей остатки разменянных в канторе долларов. Она отбивалась и запихивала купюры в карман его куртки.

Он проспал до обеда и проснулся бодрым, сильным, уверенным. Она накормила его каким-то очень вкусным супом и смеялась, когда он подшучивал над собой. На вокзале она подтолкнула его к вагону. И чуть замешкавшись поцеловала в щеку. Уже поднявшись в вагон, он сообразил, что не записал ни адреса её, ни телефона.

Когда в Бресте у дверей купе показались белорусские пограничники, Моисей с каким-то вызовом подал свой паспорт. Строгий лейтенант долго перебирал странички, потом спросил:

– Так вы из Америки приехали в Беларусь?

– Я живу в Минске. Там же видно, есть прописка, – подчеркнул Моисей.

– Я вижу, – сказал пограничник. – А в Польше что делали?

– Да так… Ничего особенного, – ответил Моисей.

Пограничник ещё раз сверил его лицо с фотографией и шлепнул печать.

………………………………………………

Прошло несколько лет, и Моисею дали визу. Он несколько раз слетал в США и неизменно возвращался в Беларусь. Он умер в Минске. Но урну с его прахом жена увезла в Америку.

Семён БУКЧИН

Об авторе:

Семён Букчин (р.1941) -- критик, литературовед, прозаик, публицист. Доктор филологических наук. Автор книг о Фонвизине, декабристах, Льве Толстом, Чехове, Власе Дорошевиче, а также очерков о белорусско-русских литературных связях XIX--начала XX вв., ряда сборников публицистики, литературной и театральной критики. Книги выходили в Беларуси, России, Польше, Литве, Болгарии, Швейцарии, США.