В мире тихо. Тишина скрипит. Будто в воздух, плотно обхвативший дом и дерево под окном, добавили крахмал. Машина просигналила. Кому, зачем сейчас жать на клаксон… Тишины стало меньше. Холодильник затаённо урчит. Будто зверь, который собирается прыгнуть. А сейчас шаги на лестнице. Скрип. Беспомощная ветка бьётся у подоконника. Потом соседи включили громкую музыку. Она рвёт полотно-тишину.

Исайя один в своей комнате. Он пытается читать, склоняется над книгой. Но на страницу будто пролили жидкость, которая делает буквы разбегающимися и трудно читаемыми. И он долго сидит, держа на коленях книгу, умную, но такую чужую.

«Кто однажды обрёл самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить не может». Он прочёл – и досадливо пожал плечами. «Обрёл». Глупость.

Вчера он заходил к Милене, с которой познакомился, когда она приезжала к его соседям в гости. Она тогда тяжело дышала, спотыкалась, нагружённая тяжёлыми сумками. Он ей помог донести свёртки и хрустящие мешки до соседской двери. Гостья рассыпалась в благодарностях, обещала пригласить его за праздничный стол, как только отдышится и распакуется. Никто его никуда не пригласил, но Милена через два дня, уезжая, увидела Исайю на гравиевой дорожке у дома – и бурно порадовалась встрече. Потом, когда в квартиру Милены попала ракета, её переселили жить в какой-то пансионат. Она позвонила Исайе (номер телефона она попросила у него ещё тогда, после двух дней в гостях у соседей), рассказала о своих печалях. Сказала: «Навестили бы…». Очень грустно сказала. Он навестил. Она была потерянная, раздавленная. «Ничего нет… даже пижамы… Лампы маминой, зелёной, любимой… Родственники не приходят…» Он заходил ещё несколько раз. Каждый приход и их неловкая беседа отзывались в груди неуютным ощущением стыда и беспомощности. Помочь ей он не мог, а их формальные вялые диалоги в неуютной комнате приносили только тяжесть и беспокойство. Но он продолжал выполнять этот ритуал – покорно, методично, словно застрял в петле времени. Каждый раз, злясь на себя, на неё, на свою инерцию, принуждённо, как зазубренный текст, безо всякого выражения повторял «всё будет хорошо», и спешил уйти, неловко пожав её тряпочную сероватую руку. И всякий раз после этих визитов злился и на себя, и на неё.

Исайя работал в маленькой упаковочной фирме. Работал устало и понуро. Наименование у фирмы было помпезным до смешного: «Нецах». «Вечность», значит. Это был не слишком симпатичный подвал, сыроватый, неровно оштукатуренный. Летом душный, подчас до обморока. Зимой источавший запах плесени и капусты. Паковали здесь неизвестно где произведённую мебель и обувь, клеёнку в рулонах, сувениры и ещё много всякой ерунды. Атар, секретарша и правая рука шефа, шумная, как Ниагара, с вечно перекатывающейся во рту жвачкой, трясла фиолетовой прядью, кричала в телефонную трубку «Ата тембель! Тембель ата!». То есть – недоумок. Перевод не точный, но созвучный. Так она клеймила заказчиков и должников, а это в случае с фирмой «Нецах» было практически одно и то же. Шеф искусно врал всем, выкручивался из любых ситуаций, дружил с подозрительными типами, – но судьба упорно не давала ему разбогатеть. Подвал оставался сырым и мрачным, крики Атар долбили барабанные перепонки, наводили на мысли о приёмном покое больницы, галерах, потных рабах, дурных снах и диких племенах, творящих свои обряды. Исайя трудно привыкал ко всему этому. Прежде жизнь была иной – но он никогда и никому бы не рассказал об этом, да и жаловаться он не хотел и не умел. Вечерами и в свободные дни Исайя пытался читать и смотрел телевизионные сериалы. Много сериалов. Долгие истории про далёких и незнакомых людей его захватывали именно потому, что эти люди были далеко, их ситуации были совершенно иными, ни в чём не похожими на его собственную жизнь. Во время прогулок он всматривался в людской поток, будто искал знакомых по сериалам людей. Вот пробежали молодые мужчина и женщина, она несла ребёнка – и, запыхавшись, зло и громко выговаривала мужчине, очевидно мужу: «Сволочь… надо же быть таким мерзким… иди медленнее… или возьми своё дитя, видишь – он не затыкается!». Девочка лет десяти, в шортиках и узком топике, слушала. Одна из тех, что слишком рано всё самое запретное в этой жизни начинают познавать, она окидывала взглядом прохожих. Вертлявая и наглая, смотрела, будто прицениваясь. Старик катил детскую коляску, набитую трухлявым хламом: Исайя всегда раздражённо разглядывал эти повозки со скарбом, размышлял по поводу содержимого баулов и свёртков, – он не переносил вида мусора…

Однажды весной, когда на смену зябкой тусклой погоде уже пришло время злобной жары, Исайя пошёл на концерт. Было всё ещё горячо, как в печке. И асфальт казался липким, но вечер уже прочертил контуры домов и фонарей. Он немного скрыл убогую архитектуру города, в котором Исайя жил уже десять лет. Синева положила слой краски своим волшебным мастихином.

У входа в зал толпились люди. Исайя не знал программу, или знал её приблизительно. Он спросил у дамы с огромным пластмассовым колье на шее, что сегодня будут исполнять. Дама окатила его высокомерным взглядом: «Классика. Концерт классической музыки…» Исайя немного смутился: «Да… Конечно. Понимаю. Но что именно в программе? Какие произведения?». Этот вопрос разозлил даму окончательно: «Музыка – классическая! Оркестр. Что неясно?!». Исайе уже было всё ясно – и, досадуя на себя за глупость – он пошёл к кассе. Там и билет купил, и программу концерта узнал. Этот дворец культуры был сравнительно новым: эффектный дизайн холла и яркие картинки на стенах, правда, весьма далёкие от целей и задач храма духовности, говорили о значительных материальных вложениях. Дворец носил имя бывшего мэра города. Исайя не очень понимал, зачем увековечивать людей, которые за определённую зарплату, делали свою работу. Командовали, служили семье-детям-друзьям, интриговали, участвовали в предвыборных баталиях. Выделили деньги на консерваторию или дворец культуры. За что мэру благодарность?  Исайя сознавал, что он вообще многого не понимает. И почти уже смирился с этим. Да и какая ему разница? Есть зал. Будет радость от концерта. Проходя мимо элегантного, звучащего ложечками, визгливым кассовым аппаратом, источающего дурманящий аромат кофе буфета, он заметил женщину в чём-то белом, прохладном, как снег¸ – она осторожно и с достоинством несла белую чашечку с дымящимся напитком. Женщина привлекла его внимание тем, что шагала гордо, царственно, будто транслировала миру свою красоту. Исайя проследил за ней взглядом – и, задумавшись, вздрогнул от звонка, от электронного голоса информатора, приглашавшего всех в зал. Его кресло было довольно близко от сцены, немного сбоку. Сосед, увидев проходящего к своему месту Исайю, сразу спросил, сколько стоил его, Исайи, билет. Получив ответ, он возмутился: «Это же в два раза дешевле! Безобразие! Нет равенства, нет правды!». Оркестр уже появился на сцене¸ он медленно, как варенье из банки, вытекал из кулис, чёрно-белый¸ чуть подсвеченный блестками нарядов скрипачек и альтисток. Вырос колосс контрабаса. Золотые нити протянулись от труб. Рядом с Исайей села женщина – и её духи защекотали, взволновали его. Вышел дирижер, потом солистки. Зал затих. Началась музыка. Певицы вели знакомую, хрустальную тему. Он подумал: «Попса по сути, но как дивно…».

Стало удивительно светло, будто зажгли дополнительные люстры. Соседка шелестела программкой. Листала её. От начала к концу и снова – уже от конца к началу. Потом тихо и медленно произнесла: «Лео Делиб. Опера «Лакме». Дуэт цветов…». Она сделала в фамилии композитора ударение на первом слоге. Вероятно, она не знала его. И оперу «Лакме» скорее всего не знала. Дуэт цветов звучал мило, без особых откровений. Певицы старались, но их маленькие домашние голоса почти перекрывал оркестр. На аплодисментах Исайя тихо сказал: «Это фрагмент из прелестной экзотической оперы… Про дочь брамина Лакме. Либретто написал морской офицер Пьер Лоти… у него была очень интересная судьба…». Она повернула к нему красивую блондинистую голову: «Вы музыкант?». Он ответил, чуть помедлив, что просто любит музыку. Она одарила его обезоруживающей улыбкой, силу которой прекрасно осознавала. Шепнула: «Я не люблю всё это, не понимаю, не хожу обычно… подруга дала билет – чтобы не пропал…». И она состроила печальную гримаску. Исайя понимающе кивнул. Потом в программе были Концерт для мандолины и симфония. Музыка заслоняла его от жизни, и Исайе было хорошо. Он шёл, поднимался с вымышленными, им самым нарисованными образами в просвет между потолком концертного зала и безбрежным космосом. Думал о смыслах, о непонятной силе простой мелодии. О телепатии, которой наделены лучшие вещи в искусстве. И вообще в мире. Где-то на втором плане сознания возникли рабочий подвал, Атар с её криками, грязная лестница без перил в его доме. Нет, лучше слушать, тихо радоваться и ощущать себя, будто в скафандре. Хотя бы недолго. Хотя бы на небольшой отрезок жизни.

Когда звучащее солнечное тепло иссякло, когда закончился концерт, и смолкла музыка, он вышел в горьковатый неподвижный городской воздух. В темноте светился искусственный пруд, неслись, разгоняя своим стремительным полётом ночь, электрические самокаты. Из тени выступил светлый силуэт. Белый. Женщина в белом. Та, из буфета, которая несла чашечку так, будто старалась не обронить с головы корону. Исайя даже не узнал её, а просто почувствовал: это она. Женщина была хороша в тёмном и нежарком обрамлении вечера, оглядывалась и явно кого-то или что-то

 искала. Он прошёл мимо, но, видимо, она уловила его интерес, и сама окликнула: «Русский? Вы говорите по-русски?». «Иногда…» – отозвался он. «Чудесно! Я не знаю, как найти дорогу к станции поезда. Не у всякого можно спросить по-русски. Не понимают. Поможете растерянной даме?». Она не выглядела растерянной. Сохраняя достоинство и горделивость, незнакомка спокойно сказала: «Может, вы меня подвезёте?». Исайя оглянулся – они разговаривали у входа на автостоянку. «Я не вожу автомобиль. Передвигаюсь на автобусе или пешком…». Она не смутилась, не расстроилась, продолжила в том же тоне: «…но вы мне покажете дорогу¸ ведь так?». Исайя поспешно сказал: «Конечно». Из переулка возле здания концертного зала вынырнул чёрный ангел на быстром самокате, неподвижный, застывший – и внезапно рванул из рук его собеседницы белую лакированную сумочку в форме сердца. Самокат умчался. Сумка исчезла. Женщина отрешенно ахнула: «Вот ещё и это». Исайя поспешил заверить, что он её не бросит в беде. «Может, в полицию…». Он сам себе не хотел признаться, что заинтригован, почти рад этому приключению, очарован женщиной, и почти с головой готов окунуться в какую-то новую воду событий. Её точёная, будто скульптурная головка венчала длинную шею, она была как цветочный бутон. И он подумал вдруг: как было бы прекрасно прикоснуться губами к этой шее. Женщина встряхнула пышными короткими волосами, – она сливалась с ночным светом, с ночной тьмой, белая на фоне мерцания. «Вы же меня, правда, не бросите?!». Это прозвучало почти как приказ. И она прибавила: «Я – Дана. Очень приятно познакомиться».

…Дни потекли нереальные, странные, будто ожила книга или развернулся – как огромное знамя, перекрывшее горизонт, – красочный фильм. Дана – так звали прекрасную фею – мягко отодвинула Исайю с территории его кровати. Она сказала, что не может изменить своему врожденному аристократизму, что вульгарные лёгкие отношения, просто для проформы или в уплату за помощь не для неё – и он перебрался на диван в кладовую, которую переоборудовал в комнату. Она благодарила. Утром готовила омлет, который безбожно переперчивала. Зашила старую куртку – собственно¸ его единственную куртку. Слегка преобразила жилище: появилась вазочка, яркое полотенце на кухне¸ смешная мыльница в виде уточки на умывальнике. Потом попросила телефон. Узнав, что он не пользуется мобильными телефонами, нежно и твёрдо попросила купить аппарат для неё. «Хотя бы старый, со вторых рук…». Так она скромно формулировала просьбу. Исайя не посмел возразить. Он пошёл в магазинчик, который назывался «Услышь меня», – там продавали компьютеры, телефоны и всякие мелкие дополнения к ним. Исайя купил телефон, не новый, но и не самый дешёвый, – продавец, кашляющий, юркий, заверил его, что это хорошая покупка. Назвал цену. Подмигнул: «Только для тебя». И предложил ещё и весёленькую «рубашку», футлярчик с танцующими обезьянами. Дана поблагодарила, сдержанно, но сердечно. Так ему, по крайней мере, показалось. Что сердечно. Немного покритиковала футлярчик.

Вечерами, когда появлялось настроение, Дана рассказывала о себе. Прелюдией к этим рассказам становилось то, что она внезапно замолкала с чашкой чая или с книгой, смотрела вдаль – и начинала монолог словами «я много повидала… это просто вид у меня такой акварельный». Детство. Какие-то кромешные ситуации с родителями, их трагический уход. Злая тётка, заменившая ей мать, бесценная, добрая, любимая бабушка, романтические влюблённости, с детского садика до встречи со знаменитым актёром, имени которого она не желала называть. Поиски себя и туманные намёки на насилие, которому она подверглась в отрочестве. Исайя её не останавливал. Не перебивал. Ему так приятно было видеть в своём доме эту изумительную женщину. И всё, что с ней в этот дом пришло. Мыльница, шелест платья. Гардероб она очень деликатно попросила ей обновить: было куплено новое платье, пиджак, брюки, а заодно часики и сережки.

Его диван был жёстким и для его роста коротким. Он не высыпался. Жёсткое ребро дивана вонзалось в его ребра. Но Исайя даже не представлял себе, что можно ворчать, возмутиться. Теперь утром, по дороге на работу, он был занят делом: он думал о Дане, и вспоминал свою жизнь. Именно так: в память, в старые картины того, что было раньше, что уже было им пройдено, как-то окрашено, увидено, добавлялась она. Яркая и реальная. И от слияния фантазий и памяти, красивой живой женщины, которая спокойно и красиво двигалась по его маленькой квартире и вечных его выдумок, было и тревожно, и прекрасно. И кружилась голова. Исайя механически работал, ел свой прихваченный из дома бутерброд, не чувствуя вкуса. Возвращался к работе, а мысленно снова нырял в тот май, когда дико пахла сизая сирень, прохладный ветер гладил щёки наставительно и печально, а молодая, экзотически яркая учительница физики равнодушно смотрела на листок, на котором он вывел посвящённые ей стихи. Он тогда убежал в шуршащие испуганные кусты, в дрожь и влагу весеннего парка – и стонал, дрожал от обиды, пытался заплакать¸ чувствовал, что сердце вот-вот выпрыгнет. И всё время слышал её равнодушное «ты бы серьёзным делом занялся… палка-селёдка… детский сад…». Он мечтал сбежать из города, из пропахшей мастикой и книжной пылью квартиры, из своего тела в другую вселенную. Где нет весны, неразделённой любви, паркета, в который годами рабски втирали мастику. Мастика была фундаментом дома: у всех соседей и у всех знакомых паркет покрывался лаком цвета свежего ромашкового чая, блестел, а его, Исайи родители, не желавшие уподобляться толпе, покорному большинству, втирали в свои полы пахучую мастику. Нет, лак тоже сопровождался едким запахом, но сияние, которое возникало в итоге, казалось Исайе прекрасным. И он рисовал в своём воображении парчовые туфельки, скользящие по этой зеркальной глади, и арфу, этот треугольный сквозистый разлёт струн в золоченой раме, и далёкую музыку. Исайя умел придумывать, как умел дышать и читать. Он всегда придумывал. Шёл по улице – придумывал встречным людям судьбы. Характеры и события. Домам придумывал истории. Деревьям – их беззвучные монологи. В детстве придумывал себе друзей, весёлых, верных. Очень умных. Неизменно и радостно желающих с ним общаться. Добрых. Реальных друзей у него не было. Потом, после школы, реальность университетских семестров заполнила фантазии, придумки упорядоченной суетой, редкими проблесками рассказиков для самого себя про личную жизнь профессора с вечно расстёгнутым рыжим портфелем и сигаретным пеплом на пиджаке. Или про уборщицу, которая остервенело, размахивая тряпкой, заливала водой полы в коридорах, ругала всех, кто осмеливался пройти, и что-то брюзгливо шипела себе под нос. Однажды Исайя вместе с одногруппником Олегом написал в университетскую стенгазету лирическую новеллу. Восторженную и абсолютно оторванную от всякой реальной жизни. Вообще-то писал Исайя, а Олег только шумел, курил, жевал ватрушки и посмеивался. Новеллу читали все, и она никому не понравилась. Староста группы, некрасивая и всегда язвительная Стелла обронила что-то про «оторопелую козу-философа», куратор Бэдя (так его между собой студенты – и уже никто не мог припомнить, почему) насмешливо скривил пухлое гуттаперчевое личико и выдал: «Выделяться надо в учёбе. Все прочее – дурь и кокетство». Университетская красавица Зоя спела ему под гитару «друг мой, будь проще – тебе не к лицу побрякушки». Олег, прочувствовав неуспех, провал, сразу отодвинулся, заявил, что он хотел иначе, «совсем-совсем иначе». Лучше и талантливее. Исайя (его все привыкли звать Исик, хотя ему такое обращение совсем не было по душе) решил, что никому и никогда больше не покажет свои размышления. Даже клятву такую дал: «Ни с кем не делить фантазии». И он не делил их с тех пор. Ни с кем.

…Исайя вновь лежал без сна на своём диване.

Большая лужа, глинистая, желтоватая¸ неподвижная¸ как бельмо на глазу чёрной, мерцающей огнями ночи, была видна из его окна. Лужа и луна цвета кофе, и тяжесть в голове, то ли от неудобного диванного валика, то ли от бессонницы. В соседней комнате во сне тихо вздохнула Дана. Он даже боялся представлять, рисовать себе её спящую. Волосы… Руку на тёплой смятой подушке. Её шею и плечи. Зазвонил телефон. От неожиданности Исайя вздрогнул всем телом. В своем далёком сне что-то пробормотала Дана. Исайя глянул в сторону её комнаты. И схватил в темноте телефон, который мигал экраном, как маяк в море. Торопливо зашептал в трубку: «Да… кто это?». Голос из

шелестящего морем телефонного пространства произнёс: «Вы спали? Я думала¸ что ни к кому не могу обратиться…». Милена. Её плаксивая просительная интонация. Даже можно сказать клянчащая. «Что… что стряслось?», стараясь громко шептать, спросил Исайя. «У меня кошмар… погибаю. Никому нет до меня дела. А тут такое…». Он тихонько сглотнул¸ перевёл дыхание – и опять зашептал: «Я слушаю. Что у вас случилось?». Она бойко зачастила: «Шаги. Кто-то ходит над моей головой… Я не могу чувствовать себя в безопасности. Это меня сведёт с ума». Исайя подавил раздражение: «Бог с вами… Какие шаги? Может, ремонтные работы…». Она возмутилась: «Ремонтные? В два часа ночи?». «Милена, милая, прежде всего – успокойтесь, шаги – и только? Просто шаги?». Она изнывала от тревоги: «Шаги?! Просто шаги? И вы так легко об этом говорите?! Вас не беспокоит, что одинокая женщина тёмной ночью подвергается смертельной опасности? Что я могу погибнуть? Вам же хуже: потом совесть замучает». Он вздохнул. Потянулся к стулу, на котором висела куртка. «Еду…» – покорно и твёрдо произнес кто-то, помещающийся внутри.

…Милена выскочила навстречу в немного фривольном халатике. Мятом, неопрятном. Лицо её было одновременно и торжествующим, и жалким. «Ой, я вас так напрягла. Как неудобно…». Он молча вошёл в её квартиру. «Какие шаги… у вас последний этаж…». Она всплеснула руками: «Именно. В этом весь ужас!». Исайя собрался выйти на лестничную клетку, подняться по лестнице, ведущей на крышу, но она его не пустила. «Все мои проблемы – оттого, что я живу одна. Это нездорово, ненормально. Я беззащитна. Так нельзя. Тут не только шаги услышишь…». Он усмехнулся: «То есть – вы вызвали меня среди ночи, чтобы я лечил вас от слуховых галлюцинаций?». Она поджала плечами: «Нам уже давно пора перейти, ну… вы понимаете». Она выглядела, как поднаторевшая врать и передёргивать всё на свете дикторша на экране, как политик с бегающими глазами и дикой жаждой не быть пойманным. Как человек, который говорит глупости, знает это и которому никто давно не верит, но он все равно надеется, что как-то всё устроится… «Вы – мой кумир. Моя душа. Без вас я мелею, как река… Не покидайте…». Исайя поморщился, отступил к дверям и закричал:

– Оставьте меня в покое! Я не желаю вам помогать, выслушивать ваш бред, я не хочу продолжать наше общение, да что вы себе вообразили, ей-Богу. И этот ваш звонок… И одежда… такая неуместная… ей-Богу…».

Милена стала малинового цвета, её глаза расширились, казалось, она грохнется в обморок. Она тяжело, картинно, как ведьмы в кино, подняла руки над головой и часто дышала. «Убирайся… провались… умри! Ублюдок… сволочь… Я тебе душу – а ты в неё помои?! Проклинаю!». Он бросился вон из квартиры. Дом будто затаился за его спиной, из какой-то двери выглянул заспанный старик в кружевной ночной рубашке.

Кошка гаркнула что-то злое на своё хищном древнем языке – и умчалась в подворотню.

Исайя шёл в темноте. Один в ночи. Его трясло. Голос Милены так сразу изменился, как же это, и что он сделал, чем провинился, чтобы сразу стать для неё «сволочью»…

Ему было грустно. Тяжко ворочалось что-то внутри. То ли сердце, то ли горькая обида. Он почти всю дорогу шёл быстро, иногда бежал, задыхался, нервно и устало приглядывался к одинаковым домам, пальмам, сухим кустам. Исайя очень тяжело воспринимал обиды. Особенно, когда они сваливались на него вот так, ни за что, внезапно, как тропический ливень.

Вот и подъезд его дома. В окнах темно. Занавеска взлетела к луне. Облачком. Ночная прохлада приятно освежает разгоряченное лицо. Ноги ныли. Он устал. Больше от происшествия, от этой ненужной встречи, чем от дороги. Лестница. Знакомая. Без перил. Дверь распахнулась, будто только и ждала его прихода. Дана стояла близко, вся прелесть и покой были в ней. Были ею. Белая фигура, будто фея или ангел. И глаза, слепящие обещанием и магией. Она молчала. Воздух вокруг звенел… Потом он как в хмельном сне, среди зеркал и видений, обнимал её гладкие плечи, целовал лицо, грудь, находил её самые нежные и магические линии, задыхался, плыл, целовал, целовал.

…Утром Исайя ушёл, когда Дана ещё спала. Улыбаясь чему-то своему. Загадочному. Он работал, будто под гипнозом. Или – как работают с высокой температурой, но при этом не желают показать, продемонстрировать свою слабость. Медленно двигался. Вполуха слышал крики Атар, ругню заказчиков с хозяином, выносил коробки, отчаянно сопротивлялся, упрямился, когда его торопили или делали замечания. Что-то рифмовал про себя, нашептывал: вдруг понял, что не рифмовал долгие годы. Почти что с той весны, с той сирени, с тех обидных слов. Домой он летел, как на крыльях, купил букет белых роз, шампанское. Денег до зарплаты не оставалось совсем, даже на хлеб и картошку¸ но ему не хотелось снижать высокую ноту этого дивного состояния. Не хотелось обыденного. Банального. Голова кружилась, мир показался даже красивым¸ – а что, пронеслось в мыслях, дома нормальные, скверики, чем я был недоволен…

Он замер на ступеньках, глянул на котов, злобно и жадно глядевших со своей каменной ограды. Поправил воротничок. Поднялся почти до самой двери. Тут заметил, что развязался шнурок на ботинке. Исайя поставил пакет с шампанским на пол, наклонился. Стучало сердце. Крутой зелёный бок бутылки приятно просвечивал через белый пластик, или из чего там эти пакеты делают. Он слышал, как в квартире Дана разговаривает по телефону. Сначала разобрал слова «цирк… как это легко… даже не верится…». Он выпрямился. Ему всё ещё было хорошо, непривычно легко, уютно. Он взял пакет – и послушал дальше. Просто послушал. Без плана¸ не желая её контролировать. По инерции, как слушал, работая, не особо вникая в суть, разговоры Атар.

Дана сообщала кому-то, видимо подруге¸ что «это просто ошизеть, какой идиотизм…». Она засмеялась. И это был какой-то другой смех. Не тот, который Исайя знал. Теперь её смех звучал низко, на грудных, тёмных регистрах. Вульгарно. Как-то по-цыгански. Или – как в мультиках звучит смех ведьмы. Угрожающе и победно. «Он ничего не понял, прикинь? А тот твой выход с кражей сумки был просто вышка! Вылетаешь орлом – и сумки нет. Её не жаль, клеёнка… Старик так и онемел… идиот… Что ты, я осторожна. Да, да… Скоро всё закончится. Он берёт ссуду – я забираю деньги. Не станем миллионерами – но хоть что-то… Целую, ласкаю тебя мысленно, мой герой… Всё, надо заканчивать. А то он может явиться… Целую, целую, целую…».

Исайя покачнулся. Изнутри поднялась волна боли, рвотная спазма скрутила его. Звякнула, покатилась с тяжёлым стуком бутылка. Он оседал на истёртые ступени. На лестницу без перил. Кто-то хлопнул дверями. Кто-то кричал. Светлый день стоял, горел, царил за стеной. Потом пришла ночь, и луна цвета кофе с молоком выкатилась из сизого облака. И увидела своим глазом одинаковые дома, кусты, автомобили. В мире было тихо. Как в те ночи, когда Исайя ещё мог слышать эту тишину.

Инна Шейхатович