Об Омаре Хайяме

Я попросил карту Одессы. Маленький старичок, стоявший у киоска, внимательно осмотрел меня и задумчиво произнес:
– Вы не шпион!?
– Нет, – ответил я, и, вспомнив старый анекдот, уточнил. – А шпион живёт этажом выше!
– Любомирский, граф! – гордо сказал старичок. – Это моя наследственная фамилия. Одесских поляков. А вы знаете, что евреи и поляки здесь жили ещё до того, как Суворов с русскими занял Гаджибей. И де Рибас и Дюк ещё не знали, что им придётся стать одесситами. А откуда такой молодой человек? – спросил он, понимающе кивнув на мой фирмовый «wrangler».
– Из Минска, – ответил я.

– А трузера не у нас покупали? – с сомнением показал он на джинсы.
– Про трузера откуда знаете? – удивился я.
– Внук просвещает. Про фирму и про фуфло. Он в курсе, что, кто и где импортное в Одессе изготавливают.
– Покупал не на Малой Арнаутской, – засмеялся я.
Из небольшого магазинчика, рядом с киоском, вышел очень благообразный персонаж в твидовом пиджачке и при бабочке.
– Давид, – сказал граф Любомирский, – я хочу тебя познакомить с молодым человеком из Минска. Он читал Ильфа с Петровым. А Олешу знаете?
– Юрий Карлович Олеша тоже из одесских поляков! – неторопливо произнёс Давид, – но пил! – вздохнув, расстроено уточнил.
– Давид был известным дегустатором! О, он знал толк в винах и барышнях, – почти пропел старичок-граф.
– В Минске делали водку и там никогда не делали вина. Это другая субкультура, – грустно покивал Давид.
И я почувствовал некую свою вину, как часть этой субкультуры. У него были, как сказали бы классики, печальные глаза библейского пророка.
Граф бережно поправил сбившуюся «бабочку» пророка.
– К нему опять пришла еврейская грусть. А гиц ин паровоз, Давид! Покажи молодому человеку свою коллекцию и свою Дусю. Видите, – кивнул граф на строение из которого вышел Давид-пророк. – Я вас приглашаю!
Старичок-граф шагнул вперёд и церемонно открыл дверь:
– Прошу!
Это было что-то вроде небольшого кафе или аккуратной «Рюмочной».
– Когда Давид ушёл на пенсию, он сделал из этого шалмана оазис культурного пития!
Граф горделиво повёл рукой, предлагая восхититься увиденным.
– Да-а, – вежливо протянул я. И вдруг увидел на стене нечто живописно-непонятное в позолоченной раме и вроде портретное.
– А это что? – спросил я, кивнув на картину.
– Это Омар Хайям! Он коллега Давида.
– Кто? – озадачился я. – Он же, вроде, поэт?
Дома, в родительской библиотеке, был томик Хайяма. К своим девятнадцати годам я ещё до него не дошёл, но знал, что есть такой поэт и жил века четыре тому.
– Омар Хайям, молодой человек, был большой любитель девушек и вина. Как Давид. И я был не прочь! – граф Любомирский покрутил несуществующий ус. – Мы решили сделать его покровителем нашего заведения. Советская власть не возражала. С анкетой у него был полный ажур. Даже с пятой графой.
– А картина откуда?
– Это Федотов рисовал. Вы не слышали за нашего Федотова!?
Я припомнил, что про какого-то Федотова я что-то слышал, вроде из передвижников. Поэтому уточнил:
– Который передвижник? Реалист?
– Нет, – печально сказал Давид-пророк, – он был начальником стройуправления до пенсии.
– А когда ушёл, стал импрессионистом, – уточнил граф. – И внёс свою лепту, вот этого Омара.
В соцветии красок и впрямь было что-то восточное, хмельное. И уже потом, прочитав рубаи Омара Хайяма, я понял: образ поэта вина и любви начальник стройуправления отобразил достойно.
...Потом вошла с подносом Дуся. Она была величественна и габаритна, как шахматная ладья.
– Это Дуся! – представил граф. И взяв бокал, поставил передо мной. – А это «Лидия» с ветхозаветного виноградника Давида...

P.S.
...и они, чокнувшись, принялись
читать рубаи...

ДАМА ИЗ ДОНЖУАНСКОГО СПИСКА

«Лидия» с ветхозаветных виноградников Давида-пророка под портретом певца вина и любви вдохновила графа Любомирского. От Омара Хайяма он решительно приступил к Александру Пушкину.
– Вы, надеюсь, знакомы с почти одесситом и поэтом Александром Пушкиным! – тоном экзаменатора вопросил он и решительно воздел палец.
Давид-пророк от собственного дачного продукта поклевывал носом. Я сидел под портретом Омара Хайяма и осторожно ответил за нас обоих.
– В общих чертах, по школьной программе. Да, ещё знаком с донжуанскими списками Александра Сергеевича. Изучал в библиотеке, как факультатив после физики.
Указательный палец графа стал восклицательным.
– Браво! Тогда вы должны знать эту историю, о которой до сих пор помнят даже на Привозе.
Пришёл в движение и Давид-пророк:
– Витольд, – предостерегающе произнес он, – у тебя от этой троицы опять давление поднимется.
– Пусть! Но молодёжь должна знать. Молодой человек, просматривая «донжуанские списки» поклонниц и даже возлюбленных Пушкина, вы не могли не обратить внимание на даму под номером и именем Элиза. Графиня Елизавета Ксаверьевна Браницкая, была его музой и мучительницей. И не только его! О, я знаю этих моих ясновельможных соплеменниц, покорявших, как Мария Валевска, Наполеонов!
– Честно сказать, – смущённо оправдался я, – внимания не обратил, но знаю, что была женой графа Воронцова и что Пушкин о нём сочинил эпиграмму «полумилорд, полуподлец».
– Вот, видишь! – указательный палец упёрся в сторону Давида-пророка, – вот как благороднейшего человека, столько сделавшего для Одессы, можно на века заклеймить! Из-за увлечений супруги.
Он яростно допил вино.
– А ведь причина в женском кокетстве, в стремлении покорять и властвовать. Но, конечно, и в необузданности африканской наследственности поэта. Донжуанский список, оглашённый друзьям, не делает ему чести. Нужно судить объективно. Не спорю, не спорю, великая женщина. Умна, талантлива, воспитала замечательных детей...
Отхлебнул свою «Лидию» и Давид-пророк. Я понял: Пушкин с нами.
– Молодой человек, – неторопливо начал он, – ещё в 1925 году мы с графом создали пушкинскую ячейку. Правда, что он граф мы не рекламировали и что есть какие-то общие корни с графиней Браницкой тоже. Нельзя сказать, что валили валом. Но приходил пару раз даже Багрицкий...
– И пару раз вызывали в гепеу! – ядовито добавил Граф. – И спрашивали, почему в пушкинской ячейке мало русских и украинцев, а преобладают поляки и евреи. А кто ещё должен был преобладать в Одессе, спрошу я вас! Между нами, именно Воронцов остановил при царе Николае высылку евреев в заволжские степи. А ведь графиня отговаривала мужа от обращения к царю по этому поводу. Но об этом умалчивают даже в хрущёвскую оттепель!
Давид-пророк сделал примирительный жест типа «Ша!» и продолжил прерванное: – в 28-м году вызвал на дуэль профессора рабфака. Вы знаете, что такое рабфак?
Я кивнул.
Граф стремительно ткнул пальцем вверх, и палец потянул его за собой. С вытянутой рукой, маленький, но удивительно прямой, он напоминал игрушечную рапиру.
– Этот бывший приват-доцент посмел назвать этого великого одессита Михаила Воронцова «крепостником» и «мучителем», а любовные терзания Пушкина «бездельем правящего класса». И я отправил ему вызов! – выкрикнул он и сделал фехтовальный выпад, пронзая профессора рабфака
– Ой! – испуганно подала из-за стойки голос Дуся – шо вы так, Витольд Николаич каждый раз за Браницкой переживаете! Ну, гульнула, ну, вильнула. Ну и Пушкин клюнул. Так мужик же. Вы ж его стих постоянно читаете, ну тот шо он ей писал. Прощальное и такое душевное, аж приласкать и утешить вашего Пушкина хотелось. Ну, вы ж знаете за одесситок, шо я вам эту майсу рассказываю.
– А чем дуэль закончилась? – спросил я.
Давид-пророк посмотрел на боевую стойку графа и как-то нежно сказал:
– А как закончилась: вся Одесса над профессором смеялась. Витольд же революционэром был. Мы ж здесь с петлюрами воевали, с антантой.
Острие указательного пальца графа перестало быть атакующим. Рука плавно переместилась ввысь, и он возвышенно прочёл тот крик души поэта своей неверной возлюбленной, о котором пролила слезу Дуся...
Пройдёт много-много лет и я, вспомнив о Графе, Пророке и дуэли найду эти пушкинские строки, историю любовного треугольника, точнее, четырехугольника...
Елизавета Ксаверьевна и впрямь была великой женщиной, наделённой многими талантами и дарами. В том числе, и даром управлять мужскими страстями. Как в той одесской любовной истории 19 века, где трое мужчин и одна – не то, чтоб красавица – но Дама! Наместник новороссийского края, одесский губернатор граф Михаил Воронцов, ссыльный поэт и чиновник при губернаторе Александр Пушкин и ревнивый, страдающий, комплексующий от сердечных мук, герой войн с Наполеоном полковник Александр Раевский.
Вот ему-то больше всех и не повезло в той одесской love story.
Прилюдный припадок ревности, устроенный возле кареты, в ответ холодное молчание графини и затем – ехидная молва. Храбрый офицер потерпел поражение в том сражении.

PS.
«Все кончено: меж нами связи нет.
В последний раз, обняв твои колени,
произносил я горестное пени.
Все кончено – я слышу твой ответ.
Обманывать себя не стану вновь.
Тебя преследовать не буду...»

Вот строки, что отправил Пушкин Даме из своего «донжуанского списка». Впрочем, некоторые пушкинисты считают, что это был платонический роман. И ничего более. Надеюсь, придёт время и я выясню это...

Леонид МИНДЛИН

Об авторе:

Леонид Аронович Миндлин. 1946 года рождения. Минчанин.
Закончил учёбу в Белгосуниверситете.
В разные годы работал в физической лаборатории, на телевидении.
Как сценарист и режиссёр снимал документальные фильмы.
Отец, дед, прадед.
Побывал на четырёх континентах.