Как и везде, на улице Гончарной были и такие люди, которые ко всему подходили с вопросом: «А что я с этого могу иметь?». Такой была соседка моей бабушки Ёха Лахерман.
Чем ближе, как писали в газетах, трудящиеся приближались к мечте, осуществления которой веками ждало человечество, тем чаще, в честь этого исторического движения, по Витебску прокатывались различные кампании. Жителей призывали то на битву за индустриализацию, то бороться за здоровый быт, то звали превратить реку Двину в гранитную цитадель здоровья трудящихся, то призывали свершить  ещё что-то. Гончарная на всё это обращала внимание не больше чем, как говорили у нас, ви офун амолыкер шней (как на прошлогодний снег – перевод с идиша).

Она жила своей жизнью. Казалось, что так будет всегда, но вышло не так. Всё началось после того, как в Германии арестовали вождя немецких коммунистов Эрнста Тельмана. Это Гончарную заинтересовало. И совсем не потому, что везде стали требовать, чтобы его освободили, а из-за его фамилии.
– Как вам на этот тарарам, который подняли за этого еврея, – удивлялся каменщик Мейер.
– Интересно, из чего это вы берёте, что он еврей? – спросил бухгалтер Айзик.
– Из чего? А вы когда-нибудь слыхали, чтобы гоя звали Эльке Тельман?
– Это ещё ни о чём не говорит, – не соглашался Айзик.
– Ему это ни о чём не говорит, – возмущался Мейер. – Ему обязательно надо посмотреть в паспорт. Что до меня, то если ты Тельман, или Гильман, или Шульман, то мне уже паспорт не нужен.
Только перестали говорить про Тельмана, как, здрасьте, пошли разговоры про войну. А почему бы им не пойти, если везде, где только можно, стали кричать, что, в случае чего, мы ответим ударом на удар, причём, делать это будем только на чужой земле. Газеты были переполнены злыми карикатурами, одну из которых я помню до сих пор. Свинья в каске со свастикой просунула нос через нашу границу. А богатырь-красноармеец проткнул его штыком. И подпись: «Не суй свиное рыло в наш Советский огород!». По радио зазвучали песни, на которых росло моё поколение.
Гремя огнём, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин
И Первый маршал в бой нас поведёт.
Или эта:
Если завтра война, если завтра в поход,
Если чёрная сила нагрянет,
Как один человек, весь Советский народ
За любимую Родину встанет.
Эта песня – из кинофильма «Если завтра война». Трудно было, наверно, найти человека, который бы его не посмотрел. Я смотрел несколько раз. И каждый раз, когда я видел, как Красная армия расправляется с врагом, у меня от восторга захватывало дыхание. Грохотали пушки, мчались с пиками наперевес лихие кавалеристы. Сметая преграды, неслись танки. Враг в панике бежал. А с неба наши «бомбовозы» обрушивали на него свой смертоносный груз. В конце фильма ликующие граждане неизвестной страны встречали объятьями и цветами бойцов и командиров Красной армии, освободивших народ от буржуев. Ну, так скажите, могли ли на Гончарной не заговорить о войне, если вокруг происходило такое.
В нашем доме, где жило несколько семей, все новости обсуждались на высоком крыльце. Взрослые рассаживались на ступеньках, к ним подходили из соседних домов, и начинались разговоры. В последнее время разговоры шли только про войну, то есть, каким боком эта
война, если она нит догедахт (не приведи – пер. с идиша) начнётся, коснётся евреев. Мнения, как всегда, были разные. Одни говорили, что это всё вообще а пустэ майсэ (чепуха – пер. с идиша). Никакой войны не будет. Просто весь этот шум поднят, чтобы люди подписались на новый заём. Другие доказывали, что война-таки будет, что всё к этому идёт.
– Я не могу сказать, – вступала в разговор Песя Миндл, тёща сбежавшего в Америку торговца Вульфа Темчина (в его доме мы все и жили), – будет война или нет, но если она всё-таки будет, то уж лучше воевать с немцами, чем с поляками.
– Что это такое вы говорите? – возмущался дамский мастер Иче Лэйб. – Кому-кому, а еврею от войны всегда два, немцы это или поляки.
– Нет, не скажите, – стояла на своём Песя. – Немцы – культурная нация. У нас даже язык почти один, правда, у них другой акцент. Тот раз, когда они были в Витебске, они евреям вреда не делали, как белые или красные. Мой зять даже имел с ними неплохой гешефт. А поляки? Это же сплошные антисемиты!
–Тогда, мадам, были немножечко другие времена, – вступал в разговор извозчик Шмуэл. – Теперь немцы такие гешефты с евреями делают, что волосы дыбом.
– Откуда вы это знаете? – с вызовом спросила Песя.
– Об этом не знает только тот, кто не хочет знать, – с нажимом сказал Шмуэл.
– Но ведь в наших газетах об этом ничего не пишут, а даже наоборот,.. – растерянно произнёс Иче Лэйб.
– В ваших газетах, – сказал ему Шмуэл, – правда – только число, когда они вышли.
И такие разговоры шли не только у нас на крыльце.
Только стали затихать разговоры про войну, как началось новое мешугоес (помешательство – пер. с идиша) – химзащита. Везде стали говорить о необходимости защиты от химического нападения. В парках, кинотеатрах, других местах, где собирались люди, появились лекторы, которые рассказывали, какая нехорошая вещь эта химическая война. При этом они демонстрировали муляжи частей человеческого тела с язвами от отравляющих веществ. Представляете, с каким настроением после этого было смотреть концерт или кино, даже если это «Волга-Волга» с Игорем Ильинским. В городе появились дружины химзащиты. Под вой сирены они выбегали на улицы, хватали прохожих и на носилках несли  оказывать им «неотложную помощь».
Вот в такой обстановке папа принёс домой противогаз. Мама повесила его в кладовой на гвоздь, и все про него забыли, кроме меня и Абрама, моего младшего брата. Я часто брал противогаз, когда мы играли в войну, а Авремул даже ухитрился давать его малышам поиграть за конфеты или ещё что-нибудь. Как-то иду я с противогазом к товарищам и слышу: «Мойшелэ, кум цу мир офун авайлиньке». (Зайди на минуточку – пер. с идиша). Это моя бабушка, Либе Хана. «Ну, всё, – подумал я. – Сейчас заставит воду в бочки натаскать или пошлёт куда-нибудь».
У бабушки вкусно пахло свежеиспечённым ржаным хлебом. «Хочешь попробовать?» – предложила она. Ещё бы не попробовать! Это был такой вкусный и душистый хлеб, какого я больше нигде не ел. Его вкус я помню до сих пор. Бабушка взяла ещё тёплую, круглую буханку, прижала её к животу и ножом, у которого от долгой службы была сточена вся середина, ловко отхватила для меня самую лакомую часть, а коренэ кидке (ржаную горбушку – пер. с идиша).
– Ну, так я побежал? – спросил я с набитым ртом.
– Иди, только занеси Ёхе пару буханок, – сказала бабушка. – Она заказывала. И скажи Абраше, чтоб пришёл, пока хлеб ещё тёплый. Встречаться с бабушкиной соседкой, Ёхой Лахерман, мне совсем не хотелось из-за её языка. Зайти к ней – это в который раз выслушать, как я обмочил её, когда она взяла меня на руки. Но хочешь не хочешь, а идти пришлось. Ёха взяла хлеб и только спросила, что это, мол, за сумка у меня через плечо.
– Это противогаз, – с гордостью сказал я.
– Противогаз? А что это такое? – заинтересовалась Ёха.
Польщённый её вниманием, я вытащил противогаз из сумки и стал рассказывать обо всём, что знал и о чём нам говорили в школе. Ёха задумалась, а потом спросила:
– Так это выходит, что если надеть на лицо этот резиновый мешок, то ты уже не почувствуешь никакой газ?
– Абсолютно никакой! – сказал я и побежал к товарищам.
Вечером, когда все сидели за чаем, к нам за спичками зашла Ёха. Мама пригласила её к столу, но она, сославшись на занятость, взяла коробок, поблагодарила и, было, направилась к двери, но остановилась.
– Вы не знаете, уважаемый Пейсах, – обратилась она к папе, – где я могу достать такой противогаз, как у вас?
Я похолодел. Сейчас, думаю, папа спросит, где она могла его видеть. Но он только усмехнулся:
– А зачем вам противогаз?
– Мне просто удивительно слушать от вас такой вопрос, тем более, что вы партийный, – Ёха была остра на язык. – Вы, наверное, думаете, что только вы знаете, что делается вокруг.
– Кхм.., кхм..,– папа даже поперхнулся чаем. – Да, конечно, конечно, но вам его не дадут.
– Хорошенькое дело, – возмутилась Ёха. – Почему это вам таки дали, а мне уже нет?
Но папа объяснил ей, что ОСОАВИАХИМ создал у них дружину химзащиты и всем, кто в ней, выдали противогазы.
– Вот к нему и обратитесь, – посоветовал он ей.
– А кто он такой, этот Осоавиахим? – спросила Ёха. – Что-то я такое имя никогда не встречала.
– Это сокращённо Общество содействия обороне, авиационной и химической промышленности, – папа хотел улыбнуться, но вовремя спохватился.
…Председатель районного комитета ОСОАВИАХИМа капитан Головня сидел за столом, обхватив голову руками. На лице его было написано, что выходной день он провёл не за чтением художественной литературы. Головня пытался оценить сложившуюся обстановку. Буквально несколько минут назад он получил выволочку от председателя городского комитета ОСОАВИАХИМа майора Партыко за то, что его район тянет назад всю городскую организацию. Обозвав Головню бездельником, разгильдяем и другими «тёплыми» словами, Партыко сказал: «Или ты начнёшь работать, или положишь партбилет». Головня понимал, что это значит, и уныло смотрел на телефон. Мало того, что голова невыносимо болела, так во рту будто черти ночевали. Он, было, приподнялся за графином с водой, как в дверь протиснулась Ёха Лахерман.
– Скажите, пожалуйста, это здесь раздают противогазы?
Головня даже присел от такого вопроса.
– Что?! – вытаращился он на Ёху.
– Я говорю, это здесь я могу получить противогаз?
– А больше тебе, это самое, ничего не надо? – спросил Головня, сузив и без того плохо открывающиеся глаза.
– На этот раз, да! – твёрдо сказала Ёха.
Головня опешил.
– А кто, это самое, ты такая? – удивлённо спросил он.
– Это вы у меня спрашиваете?
– А у кого же ещё?! – взревел Головня. Голова, просто раскалывалась. – Кто ты такая и что тебе надо?!
– Успокойтесь. Моё имя вам ничего не скажет, но на Гончарной меня все знают. Спросите любого. Я, если вам это надо, Ёха-Сорке Лахерман. И я пришла за противогазом, потому что...
Она хотела сказать ещё что-то, но Головня её остановил и хотел, было, уже её выгнать, как вдруг его осенило. «Эта нахальная тётка может меня выручить. С её помощью я создам первую в городе дружину химзащиты исключительно из домохозяек. И тогда посмотрим, кто как работает».
– Ты, Сорке, это самое…
– Я очень извиняюсь, – поправила его Ёха, – но меня зовут Ёха, а Сорке звали мою маму. У евреев такие двойные имена. У женщин прибавляется имя мамы, а у мужчин...
– Хорошо, хорошо, – остановил её Головня, пусть будет, это самое, Ёха, – голова немного утихла. – Ты хочешь противогаз? Тогда слушай сюда.
И он стал объяснять Ёхе, что если она организует на своей Гончарной дружину химзащиты из домохозяек, то всем дадут по противогазу, а ей, если она хочет, он даст даже два. Потом, когда у Ёхи спрашивали, как она на это решилась, она говорила: «Я подумала: что, я не найду у нас, кто хочет иметь противогаз? И согласилась».
 Головня позвал инструктора и объяснил ему суть дела: Ёха подбирает людей, а инструктор организует с ними занятия. Головня проводил Ёху до дверей и даже попрощался за руку.
С этого дня между женщинами на Гончарной началось большое шушуканье. О чём они шептались, никто не знал. Женщины, на удивление, как в рот воды набрали. А когда к ним очень приставали, говорили: «Скоро узнаете» и загадочно улыбались. И действительно, ко всеобщему удивлению на Гончарную приехал инструктор ОСОАВИАХИМа. Собрал всех, кого Ёха записала, а записалось довольно много, раздал противогазы, сказал, что будет проводить с ними занятия два раза в неделю, а потом уехал. Больше на Гончарной его никто не видел...
Так у нас появилась дружина химзащиты. А Головня доложил наверх, что в его районе создана дружина химзащиты из домохозяек. Вначале на Гончарной над дружинницами посмеивались, но потом про них забыли. Так о них, может быть, никто бы и не вспомнил, если бы Головня на совещании, которое проводил сам Партыко, не стал хвастаться, что он создал первую в городе дружину из домохозяек. «Вот ты мне её и покажешь, скажем, на той неделе», – сказал Партыко. Такого поворота Головня не ожидал. Еле дождавшись конца совещания, он помчался на Гончарную к Ёхё. О чём они говорили – неизвестно, но, когда они вышли из дома, кто-то слышал, как Ёха сказала: «Не берите себе это в голову. Пусть смотрит, если ему так хочется. Всё будет, как в Одессе. Так говорил мой папа, унз офун лонге ёрун (нам на долгие годы – пер. с идиша). Вы там были? Нет? Я тоже».
Дружинниц собрали в Красном уголке (так тогда называли помещение для политических мероприятий) артели «Красный инвалид». Посмотреть на это собрались евреи не только с Гончарной. Все поместиться там не смогли, и те, кому не повезло, толпились в коридоре. «Напрасно вы здесь стоите, – убеждал их заведующий Красного уголка Моня Шварц. – Здесь ничего происходить не будет. Происходить будет изнутри». Но на его слова никто не обращал внимание.
Наши женщины, которые приоделись по такому случаю, сидели перед сценой, на которой стоял стол, покрытый красным ситцем. С края стола сидел Головня. Ждали самого Партыко. «А вас, оказывается, вот сколько много, – усаживаясь со своими помощниками, улыбаясь, сказал Партыко. – Кто у вас за главного? Ёха подняла руку.
Когда Партыко спросил её, почему она решила организовать дружину, та обрушила на него водопад слов. Что-что, а за словом Ёха в карман не лезла. «Вы меня извините, но мне просто обидно слышать от вас такой вопрос. Вы думаете, что если я уже не молодая, то я не вижу, что делается на свете. Не беспокойтесь, я очень хорошо вижу. Это при старом режиме мы ничего не видели. А теперь другое время. Тем более, если хотите знать, мой зять живёт в Ленинграде. Он шьёт для очень больших людей. К нему приезжают даже из самой Москвы. И через них он всё знает. А через него знает моя дочь Малке, правда, её сейчас зовут Майя. А через неё знаю я». Ёха продолжала сыпать словами. Её с трудом остановили. Партыко хоть и вспотел от такого напора, но остался доволен. Спросили других, и всё шло гладко, пока не дошло до Двейры Выдревич.
Двейра была высокая, худая, немного глуховатая женщина. Она со всеми разговаривала категоричным тоном, громким, напористым голосом. Жила Двейра на цокольном этаже нашего дома, в одной комнате с сыном и невесткой. Двейра никогда не думала, что надо говорить, а что нет, и выдавала всё, что у неё было в голове. «А клугер вейст вос эр зогт. А нар зогт вос эр вейст». Умный знает, что говорит. Глупый говорит, что знает (пер. с идиша), – говорили у нас. Зная Двейру, Ёха не хотела записывать её в дружину, но её уговорили.
Когда Партыко спросил Двейру, почему она решила записаться в дружину, то она спросила у него:
– А вы знаете, какое самое главное кушанье на еврейских праздниках? Нет? Так я вам скажу. Это гефилтэ фиш, по-вашему фаршированная рыба. Такой гефилтэ фиш, что я делаю, если хотите знать, не было со дня разрушения Храма. Спросите у всех.
– Постой, постой, – остановил её Партыко. – К чему здесь рыба?
– И он ещё спрашивает, к чему здесь рыба! – Двейра с возмущением повернулась к сидевшим в зале. – А к тому, что к фаршированной рыбе обязательно нужен хрен. Иначе это уже не гефилтэ фиш.
– Что ты городишь?! Что за фиш? Что за хрен? Я тебя о чём спросил? – Партыко потерял нить разговора. – О чём я её спросил? – повернулся он к помощникам. Но Двейра голосом, который был слышен на улице, воскликнула:
– Вы ещё спрашиваете, о чём?! А о том, что вы, наверное, никогда не тёрли хрен. Это ведь вся слезами обольёшься, пока его натрёшь. Но теперь, спасибо Ёхе, я тоже получила противогаз. А в нём тереть хрен прямо таки амахае (удовольствие – пер. с идиша). Хоть десять корней три. Вы не знаете, кто его придумал?
– Так вот оно что... Ты, значит, записалась для того, чтобы получить противогаз и в нём тереть хрен для вашей зашифрованной, тьфу!.. фаршированной рыбы?!
– Конечно, а для чего же ещё? – удивилась Двейра. – Но вы не подумайте, что только я такая умная. Мне это не надо. У нас все такие.
О том, что произошло дальше, на Гончарной долго вспоминали со смехом. Лицо Партыко так налилось кровью, что можно было за него испугаться.
– В боевом противогазе тереть хрен! – Партыко вскочил и затопал ногами. – Вы не дружина, а хрен знает что. Всех разогнать к хреновой матери! А противогазы изъять нахрен. Немедленно!
Опрокинув стул, Партыко выбежал на улицу, а за ним, объясняя что-то, затрусил Головня. Потом, когда Ёха упрекнула Двейру, мол, кто её за язык тянул говорить всё это, та искренне удивилась: «А что я ему такое особенное сказала?». Ёха только рукой махнула. «Вос кенен вартун фром ир» (что можно от неё ожидать – пер. с идиша).
Прошло ещё какое-то время, и о том, что на Гончарной была дружина химзащиты, уже никто не вспоминал. Разве что женщины... И то лишь тогда, когда, вытирая слёзы, тёрли хрен к фаршированной рыбе.