Если бы я верила в бога, я бы сказала: только избранных, редких людей бог награждает неоценимым даром – умением любить. Я говорю о настоящей, искренней, неэгоистической, жертвенной любви. Именно таким даром были осчастливлены мои родители. Более гармоничных, любовных, трепетных отношений мне за всю мою долгую жизнь не приходилось встречать.
Все 53 года (до смерти папы), несмотря на чудовищное время, в которое они жили (правление большевиков, 1937 год – аресты и расстрелы и, наконец, Великая Отечественная война), были 53 годами мгновений весны.
Я говорила маме, когда ей было 93 года, что более счастливую женскую участь невозможно даже вообразить, и она со мной была согласна.

Мой отец – мой бог, мой и не только мой идеал настоящего мужчины, умеющего брать на себя ответственность за тех людей, которые рядом с ним, и быть для них каменной стеной, на которую можно опереться и за которую можно спрятаться. И наряду с этим он был тонким, добрым, нежным, упорным в достижении своих целей, деловым, решительным человеком. Подумать только, шестнадцатилетний мальчишка, играющий в футбол, увидел на трибуне мою шестнадцатилетнюю маму. Влюбившись, он поставил себе цель – сделать её своей женой. Они были из разных социальных сословий: папа из обеспеченной немногодетной семьи служащих, а мама – из нищей многодетной и неблагополучной семьи – безграмотная мать и отец – большой любитель женщин.
Моя бабушка, папина мать, делала всё, чтобы этого брака не было, но ничего не помогло. В 19 лет, окончив гимназию, папа повёл маму в загс – это было 3 мая 1923 года. И когда она забеременела, бабушка заставила её сделать аборт. И тогда девятнадцатилетний мальчик (мой отец), уяснив, что рядом с властной матерью семьи у них жить не получится, и с благословения своего отца (моего деда Берка Марковича Ивянского) увёз свою девятнадцатилетнюю супругу из Минска в Москву, где, поселившись в коммунальной квартире, они зажили самостоятельной жизнью. Профессии ни у него, ни у неё не было, никто не финансировал их никакими деньгами. Папа устроился работать на стройку, отдав маму, которая закончила только шесть классов приходской школы, на курсы стенографии. В Московский инженерно-строительный институт папа смог поступить, когда ему исполнилось 28 лет и у него уже были две дочери – Ира и я. Тогда не было заочных и вечерних институтов. Нужно было обеспечивать семью. Но мама, родив мою сестру, больше не работала, и папа был единственным кормильцем семьи.
Он был живым, активным, коммуникабельным молодым человеком. Не было такого вида спорта, в котором он не опробовал свои силы: футбол, волейбол, теннис, городки и т. д. У них с мамой было много истинных, многолетних, замечательных друзей. Это чудо, как они умели веселиться. Я была маленькая, но отлично всё помню. Нас с сестрой укладывали спать (у нас были две маленькие комнаты в коммуналке), а сами устраивали застолье-веселье в соседней комнате. И главное, что на столе не было ни капли спиртного. Это были розыгрыши, шарады, танцы. Мы с сестрой подглядывали за ними в замочную скважину, отталкивая друг друга, и всё это молча, чтобы нас не рассекретили. А каким выдумщиком был папа! Договорившись с мамой, он устраивал для нас сеансы спиритизма и разыгрывал роль Мессинга, очень артистично угадывая наши задания. Всё это разыгрывалось для моей компании – десятиклассников. Бабушка рассказывала, что папа в детстве очень неплохо играл на скрипке.
В институтах в те годы использовался бригадный метод обучения. Я точно не выяснила подробности бригадного метода, но знаю: бригада студентов во главе с бригадиром (в своей бригаде им был папа) занималась, но экзамены за всех сдавал именно бригадир.
Папа учился на факультете промышленно-гражданского строительства, где было полно проектов, связанных с чертежами зданий, домов, планами городов. Всё это чертилось тушью на больших листах ватмана на большой доске с рейсшиной (специальной линейкой), которая клалась на обеденный стол. И помню случай, когда, закончив чертёж и оставив его на столе, папа вышел. Моя сестра, забравшись на стул и вооружившись тушью, благополучно вылила её на готовый чертеж и размазала всё ручками. Как папа выпутался из этого положения, я не знаю, но наказания сестре не последовало. Вообще, в нашем доме никогда не было скандалов, ссор, криков, оскорблений. Всё было построено на тихом уважительном разговоре. Нас никогда не наказывали, но мы твёрдо знали, что выражение неуважения маме будет строго папой порицаться.
Окончив блестяще институт, папа через пару лет защитил кандидатскую диссертацию по теме «Применение башенных кранов в строительстве». Защита диссертации – повышение зарплаты. Тогда не позволялось подрабатывать где-то «на стороне». Почти всю жизнь папа проработал на одном месте. Сначала это была лаборатория, потом научно-исследовательский институт. Потом этот неугомонный человек понял, что детям, живущим в коммуналке в Марьиной Роще, нужен свежий воздух, и он стал строить дачу в посёлке Ильинское по Казанской дороге. К сожалению, я была слишком мала и не знаю деталей строительства дачи, но помню, с каким азартом он вскапывал клумбу по просьбе мамы, боролся с паучками, которые напали на деревянный брус, расчищал участок под волейбольную площадку.
К началу Отечественной войны был готов остов: стены, пол, крыша, потолок, 100 куб. м дачи. Там была большая печка. Летом нас вывозили на дачу, и там же 22 июня 1941 года нас застала весть о начале войны.
Меня отдали в школу в 7 лет. Не проучившись и нескольких месяцев, я заболела (осложнение на сердце), и врачи не позволили продолжать учёбу. Меня забрали из школы. Помню, какое это для меня было горе, я любила учиться. Меня на руках выносили на улицу и так же доставляли обратно. И вот в таком составе (мама и две нездоровые дочки) мы встретили 22 июня на даче бледного обеспокоенного папу. У него на руках уже была повестка явиться в военкомат. Явиться 24 июня – это была мобилизация на фронт. В запасе один день, за который надо было решить судьбу семьи – оставлять в Москве было небезопасно. Он явился за нами на дачу на телеге, запряжённой лошадью, куда мы и погрузились. Помню, как он затаскивал, надрываясь, доски на второй этаж недостроенной дачи, чтобы они не промокли. Для меня, восьмилетней дурочки, не понимающей, что происходит, всё было в новинку. Каким образом папа всё организовал, я не знаю, но
23 июня он нас провожал на Урал в Нижний Тагил, где жила мамина тётя. Папа привёз нас на вокзал и посадил на поезд, идущий в Свердловск (ныне Екатеринбург). Вдруг объявили воздушную тревогу, попросили всех выйти из поезда и спуститься в метро. К этому времени папа, расцеловав нас, уже ушёл. Масса людей стала, толкаясь, спускаться в метро (там были две лестницы с двух сторон). Нас несла толпа, мы шли, не разбирая дороги, и вдруг увидели папу, который как будто ждал нас, зная, что мы пойдём именно здесь и именно сейчас. Это было чудо, судьба. Помню, как мама и папа кинулись друг другу в объятия и молча стояли так до отбоя тревоги. Ему было 37 лет.
Военные годы вспоминаются как очень холодные и голодные. Мама выменивала наш небогатый скарб на хлеб. Я училась в первом классе. Была единственной москвичкой, хорошо подготовленной и старше всех на один год. Мы жили на УралВагонЗаводе. Училась я блестяще, была лидером в классе. Тетрадей у нас не было, мы их делали из газет и сверху писали чернилами по газетному тексту.
Мы регулярно получали от папы письма-открытки. У меня сохранилось несколько – это поэма о любви (а ведь к этому времени они прожили вместе 18 лет). Я не помню, чтобы папа называл маму по имени, в крайнем случае – Ривуленька (Ревекка Марковна Ивянская (Гуревич) – моя мама), а так Любимая, Малышка
и т. п. Пару раз ему удавалось навестить нас на один день – передать эти ощущения невозможно словами. Папа всегда очень подробно интересовался нашими школьными делами, и я, чтобы порадовать папу на фронте, вырезала из тетрадок оценки «отлично» и посылала ему.
Папа был командиром сапёров, людей, которые шли впереди всех видов войск, расчищая путь от мин, возводя переправы через реки, усыпляя бдительность врага, и тем самым обеспечивая войскам возможность атаковать. Папа не любил рассказывать о военных днях – это было страшное испытание. На фронте он вступил в партию. Я сомневаюсь, что он кричал перед атаками, в которых саперы участвовали, «За Сталина!», но «За Родину!» – безусловно, потому что это для него не было пустым словом. Он был настоящим патриотом своей родины и истинным коммунистом – из тех, настоящих, которые верили безоглядно (какая наивность!) в правильность политики партии. Он был представлен к званию Героя Советского Союза, но его документы «затерялись». (Более правдоподобна другая версия – процентная норма на евреев-героев уже была выполнена).
Награжден орденами Боевого Красного Знамени, Красной Звезды, Отечественной войны, медалями. (С этими наградами Григорий Борисович фотографировался). Окончание войны застало его в Берлине, он расписался на Рейхстаге. В Берлине ему пришлось ещё на пару лет задержаться.
И вот наконец его демобилизовали, и он вернулся к нам. Ему было 44 – 45 лет. Это был совершенно больной человек, с язвой желудка, с первым инфарктом, без единого зуба, плохо слышащий (взрывной волной был контужен), худой, бледный, нервный. Он вернулся в абсолютно нищую семью (всё было продано или обменяно на хлеб). Дедушка Борис умер от туберкулёза, моя сестра Ира смертельно больна – болезнь Паркинсона, мама измотана до предела, бабушка ослепла. Но это ещё не всё: на фронте погиб папин родной брат Илья, и остались вдова и дочь. И папа понимал, что он теперь ответственен за обе семьи, и поэтому распускать нюни и впадать в депрессию он не имеет никакого морального права.
Мы к этому времени вернулись в Москву и жили в той же коммуналке в Марьиной Роще. В комнате была одна печь, которая почти не работала, и зимой на стенах появлялась изморозь. Я помню (была в четвёртом классе), как мы встретили папу и приехали к дому (мама, чтобы не огорчать его, не писала ни о нашей нищете, ни о болезни сестры и т. д.).
Он долго не мог войти в квартиру, плакал, сидя на скамейке во дворе, не мог посмотреть в слепые глаза бабушки, в глаза вдовы Ильи, наверное, считая себя виновным в том, что он выжил.
Дача наша во время войны была разгромлена: всё, что можно было выломать, сломать, украсть, – всё было сделано. А детей, и особенно больную сестру, которая уже третий год не ходила в школу, надо было вывозить за город. Папа понимал, что необходимо решать квартирные вопросы для обоих семейств, но поднять и восстановить дачу – не в его силах и возможностях.
Из Германии везли в Москву целые вагоны добра, которое наши воины забрали у немцев. Но это не для таких чистых и честных людей, как мой папа. Он приехал в Москву в военной форме, везя нам в подарок аккордеон и ещё бурки (это войлочные сапоги). И аккордеон, и бурки были проданы немедленно на рынке, где и приобрели хрустальную вазу в подарок чудесному врачу, которая не дала моей сестре умереть. Я помню, как папа стоял перед ней на коленях и целовал ей руки, а мы с мамой и врач тоже плакали навзрыд. От того, что он увидел в Москве, от той нищеты, в которой пребывали его семья и семья погибшего брата (мы жили в одной коммуналке), от серьёзности Ирочкиного заболевания, от всех проблем, которые легли на его измученные войной плечи, у него случился второй инфаркт. И надо было видеть, как руками, ногами, всем своим существом он выбирался из этой болезни, понимая, что если не он, то кто же.
В Москве после войны не было свободного жилого фонда, да и просить у кого-то что-то для себя папа никогда не умел и не делал этого. Я не знаю всех подробностей: через что он прошёл, как добился, но был найден четырёхэтажный дом на Сивцев-Вражке, изучен фундамент на прочность и достроены ещё два этажа – всем руководил папа, и на шестом этаже мы получили квартиру площадью 40 кв. м, куда и переехали в 1949 году. Я была уже в 8 классе. Квартирный вопрос для семьи Ильюши тоже был решён.
Параллельно, решая эти неподъёмные вопросы, обеспечивая обе семьи, папа писал докторскую диссертацию. Защита диссертации в то время была отчаянным риском. Папа пошёл на это и... проиграл. При великолепных отзывах о работе, выступлениях (я была на защите), где восхваляли блестящую новаторскую работу, при тайном голосовании чёрных шаров («нет») было на два больше, чем белых («да»). И это стоило ему третьего инфаркта.
Откуда у этого человека было столько мужества, веры и трудолюбия, уверенности в правоте, я не знаю. Но он написал новую докторскую диссертацию, блестяще защитил её и получил профессорское звание. У него было много учеников со всего Союза и не было ни одного провала при защите ими диссертаций. Папа не переносил ни малейшей халтуры и спускал сто шкур со своих учеников, если они этого заслуживали.
Не могу не отметить ещё одну, на мой взгляд, очень важную черту папиного характера. Он был большой модник и много времени уделял своему внешнему виду, одевал и наряжал маму, которая была равнодушна к этому, наводил уют и красоту в квартире. Помните, у Пушкина: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей...» Именно таким человеком он и был. Папа ненавидел галстуки, а его статус требовал определённой формы одежды, особенно при выступлениях на всяких форумах, конференциях и семинарах. Так он сам придумал фасон воротника рубашки, который не предусматривает галстука, и при полном дефиците в стране сумел договориться то ли с ателье, то ли с фабрикой, которые ему на заказ шили рубашки этого фасона.
Не могу не сказать о папином джентельменском, рыцарском отношении к женщине. Он никогда не позволял себе сидя разговаривать с женщиной, если она стоит. Всегда пропускал женщину вперёд, открывал перед нею дверь, уступал ей место, здороваясь, целовал руку, подавал пальто. И это относилось ко всем женщинам, включая моих девочек-подруг. Когда он звонил мне на работу (у меня был большой отдел, человек тридцать, и все мы сидели в одном огромном зале, а телефон был один), по тому, как он просил позвать меня, его все узнавали (типа «не откажите в любезности», «будьте любезны» и т. п.). Никто его этому не учил: дедушка был большой молчун, а бабушка – крикливая, сварливая, властная.
Вспомнила с трудом один из папиных недостатков: он был очень вспыльчив (с войны вернулся совсем издёрганным), мог накричать, конечно, без бранных слов и мата. Его ученикам здорово доставалось, если он видел в их работах недобросовестность (мы десять лет жили вместе, и ученики приходили к нему домой). Единственно, кто мог ему ответить в этот миг, была я. Я – его вылитая копия, только во всём уступаю ему и в подмётки ему не гожусь. Мама никогда никак не реагировала на его всплески, а молча отходила в сторону. Он как вспыхивал, так и моментально отходил и не мог найти себе места, считая виноватым. Я была свидетелем, когда он стоял на коленях около мамы и просил у неё прощения, а она, гладя его по голове, говорила: «Гришенька, ну разве так можно?» Трогательно до слёз.
Я понимаю, что идеальных людей нет, и папа был не исключением, а нормальным человеком, которому ничто человеческое не чуждо. Но, наверное, в моём сознании все его недостатки сглаживались и превращались в одно чувство – любовь. Я, ещё будучи маленькой, сидя у него на коленях, просила его подождать, когда вырасту, и мы поженимся. Он, смеясь, отвечал: «Я не против, ну а как же мама?». Папа оберегал маму от всего, что могло огорчить или утомить её. Ремонт в квартире делался только тогда, когда мамы с детьми не было дома. У него было правило: не приносить по возможности свои рабочие огорчения домой и оставлять их за порогом дома.
За год до папиной смерти, 3 мая (день их бракосочетания) 1975 года, мы (я, мама, папа и моя подруга Аня Розина) ехали в Подмосковье смотреть на дачу, которую строил Дом учёных, членом которого был папа. Это был большой многоэтажный кооперативный дом на берегу Москвы-реки. В нём папой была оплачена однокомнатная квартира, где он мечтал проводить лето с мамой и любимым внуком Алёшей. Вдруг папа отводит меня и Аню в сторону и говорит нам: «Посмотрите, какая у меня красавица жена», – любуясь и восторгаясь ею.
Мама – маленькая, седая, со старушечьим пучком на голове, в сером платье, с пополневшей, грузной фигурой – никак не тянула на красавицу. Я привыкла к этому, но Аня была потрясена, всю поездку наблюдая этот любовный тандем. На следующий день она призналась мне по телефону, что такого она не видела ни разу, хотя её родители тоже прожили вместе долгую счастливую жизнь.
Папа умер по вине-ошибке хирурга, который оперировал его. Потом этот хирург (доктор медицинских наук) просил у мамы прощения. Он боялся, что мы подадим на него в суд. В анамнезе было написано, что причина смерти – воспаление лёгких.
Ира и я очень боялись за маму, ведь это был один часовой организм, и когда остановилось одно колесико, другое тоже остановится. Поэтому сестра придумала версию, а я её поддержала, что при вскрытии у него был обнаружен рак четвёртой степени и он был обречён. Нам казалось, что это облегчит мамино состояние, так как смерть избавила его от последних мучений. Мама в это поверила и, в свою очередь, очень боялась за Ирочкино сердце, так как мы были в обморочном состоянии.
Мама же, не проронив ни одной слезы, превратилась в столб, не очень соображая, что происходит вокруг. На похороны съехались со всего Союза папины друзья и ученики. Мне кажется, что было человек триста. Несли его ордена на красных бархатных подушечках и говорили, говорили... Это продолжалось так долго, что администрация Донского крематория не знала, как это остановить. Папа работал до последнего дня (ему было 72 года), и его русский коллектив устроил поминки. Мы втроём вроде бы присутствовали, а вроде бы и нет.
Как он волновался за мою судьбу и судьбу внука Алёши, когда у меня менялась жизнь. Он, не любя моего мужа Ефима, спрашивал, не могу я ещё потерпеть, прекрасно понимая, как никто, моё состояние. Когда всё свершилось, и я вернула девичью фамилию, он, стесняясь, попросил поменять фамилию Алёше, чтобы продлить его род. Теперь и Алёша – Ивянский, и Даник – Ивянский.
О моём отце я могу говорить бесконечно. Сорок лет, как его нет на этом свете, и я оплакиваю его и не могу себе простить, что мало уделяла ему внимания, занятая своими семейными делами, и не нашла нужных слов, чтобы сказать ему, как он мне необходим и как я его люблю.
У Жуковского есть чудесные слова:

О нежных спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: «их нет»
Но с благодарностию: «были».