Отрывки из воспоминаний

Школьные годы

Средняя школа №3 в городе Витебске была построена, вернее, восстановлена после войны, и введена в строй к 1 сентября 1949 года. Она расположена рядом со Смоленским рынком, напротив тюрьмы, между двумя знаменитыми в Витебске большими жилыми домами – «четвёртым и пятым коммунальными», под завязку наполненными послевоенной хулиганистой шпаной. Они частенько большими компаниями приходили в школу, особенно на вечера, которые в наглую пытались сорвать. Даже учителя старались с ними по возможности не пересекаться. Единственная, кто вступал с ними в воспитательные отношения, была парторг школы Екатерина Израилевна, которую они уважали, слушались и безропотно, даже почти без скандала, покидали школу.

10-я школа была переполнена, занятия проходили в три смены. Поэтому, когда была введена новая школа в неё стали переводить из 10-й целые классы. Попал под перевод, в том числе, и наш 5 «е» класс. Правда, мой друг Боря Дубман и сосед по парте Аркадий Кеслин, которые жили рядом с 10-й школой, переходить не захотели и остались в старой школе. Мы жили тогда на ул. Володарской (ныне ул. Суворова), рядом с нынешним кинотеатром «Мир», расстояние до школ было практически одинаково. Поэтому я уходить из своего класса не захотел. Остался в нём и когда мы с мамой переехали жить сначала на ул. Щербакова-Набережная, рядом с пирамидой «Марко», а затем на ул. Толстого: расстояние до школы возросло, но тогда по ул. Ленина ещё ходил трамвай, и добираться до было несложно.

Годы моего окончания учёбы в средней школе совпали с годами удушливой атмосферы «борьбы с космополитизмом», «дела врачей-убийц в белых халатах» и других демонстративных проявлений неприкрытого антисемитизма. Но до меня эти чёрные, зловонные волны докатывались слабо, во всяком случае, в памяти моей остались воспоминания лишь об отдельных случаях, не оказавших существенного воздействия на мою судьбу. Хорошо запомнились ситуации скорее обратные…

Дядя Наум, младший брат моей мамы, всю войну провоевавший на фронте, оставался в армии и всё ещё служил в группе советских войск в Германии. В один из своих приездов в Витебск он привёз мне в подарок большую шахматную доску. Шахматные фигуры были необычной, «немецкой» формы. И вообще, такая большая шахматная доска в то время была большой редкостью и дефицитом. Я очень увлёкся шахматами, разбирал партии великих шахматистов, пошёл заниматься в шахматный кружок во Дворце пионеров. Должен признаться, что моего энтузиазма хватило только на тот короткий период, пока не понял, чтобы двигаться дальше нужно всерьёз, системно заниматься шахматной теорией. Такая системная работа была явно не по мне… Ну, да ладно, сейчас не об этом. В 6-м классе мои шахматные успехи были замечены, и меня пригласили в команду нашей школы на 4-ю доску для участия в городской олимпиаде. В  те годы олимпиады школьников проходили по многим видам спорта и пользовались огромной популярностью, как у участников, так и у болельщиков. В нашей школе были очень сильные команды по футболу и хоккею, в 10-й – по баскетболу и волейболу. Я успел выступить за свою родную 3-ю школу по четырём видам спорта: баскетболу, лёгкой атлетике, шахматам и конькам.

Шахматная олимпиада школьников проходила во Дворце пионеров, который располагался тогда по ул. Фрунзе, где теперь трамвайный парк. Команда из 4-х мальчиков должна была иметь при себе как минимум две шахматные доски. В очередном туре мы играли на доске соперника, и я положил свою рядом на стол. Наша партия развивалась бурно, остро, я был очень увлечён борьбой, вокруг толпились болельщики… И вдруг заметил, что моя замечательная шахматная доска исчезла со стола. Расстройство было столь сильным, что я чуть не заплакал. Наши болельщики сразу заметили, что я не в своей тарелке. «Что случилось?» – подступили они ко мне. Я рассказал. Самый главный «авторитет» нашей школы девятиклассник Женя Залесский взял меня за плечо. «Не волнуйся, играй спокойно, шахматы мы тебе вернём!» Не помню, как закончилась эта партия. Когда я пришёл на следующий тур и сел играть, совершенно неожиданно моя шахматная доска оказалась рядом на столе… Все шахматы были в целости и сохранности.

***

В 10-й школе я учился в 4-м и 5-м «Е» классах, в 3-ю школу нас перевели, как 6-й «Г» класс. В «Г» классе я проучился три года – 6-й, 7-й и 8-й классы. В 7-м и 8-м классах с нами учился мой старший брат Гаррик (Григорий) Эпштейн. Многих девочек из этих классов я помню хорошо, а вот близких мне друзей – мальчиков вспоминаю с трудом, разве что Володю Дистерло.

При переходе из 8-го в 9-й класс нас объединили в один большой 9-й «А». Здесь тёплые дружеские отношения связали меня со многими одноклассниками, как мальчиками, так и с девочками. Из ребят хочу вспомнить, прежде всего, Шуру Булахова, физически очень сильного человека, всегда готового прийти на помощь нуждающемуся, и Валю (Валерия Михайловича) Холода, с которым мы сидели на одной парте, в будущем доктора химических наук и когда-то самого молодого профессора в нашем городе Витебске.

Кстати, при переходе из 8-го в 9-й классы приказом директора школы мне вернули под весёлые подкалывания всего класса «мою девичью фамилию» Френкель (по отцу), заменив ею временно присвоенную в 4-м классе фамилию «Эпштейн» (по маме).

***

Именно в эти годы у меня произошло самое тяжёлое и памятное столкновение на платформе антисемитизма, которое до сих пор вызывает во мне яростное неприятие и возмущение.

В последние годы учёбы в школе с подачи нового друга Дэдика Гутмана я начал усиленно заниматься баскетболом: тренировался в городской баскетбольной спортшколе, попал в сборную школьников Витебска, стал капитаном баскетбольной команды нашей школы.

Однажды тёплым весенним вечером после очередной баскетбольной встречи школьной олимпиады на площадке школы №10 я возвращался домой на улицу Толстого по улице Володарского (ныне Суворова). В руках у меня был баскетбольный мяч. Настроение было отличное, я что-то напевал себе под нос и время от времени подкидывал мяч в руке. Улица была пустынной. Вдруг я заметил фигуры двух парней, которые двигались мне навстречу. Одного из них я узнал, это был Дзюба, известный в спортивных кругах скандалист и хулиган. Он был на пол головы выше меня и вдвое больше по диаметру. Но это не насторожило меня. Внезапно, когда я проходил мимо, Дзюба резко выбросил руку, выхватил у меня мяч и поднял его над своей головой. Я вздрогнул, но немедленно бросился на противника освобождать свой мяч. Он остановил меня свободной рукой и с улыбкой произнёс: «Ну что, жидёнок, было ваше, стало наше!» Я молча продолжал атаковать. Он явно разозлился. «Отстань, жидовская морда! А то хуже будет!» Но я в ярости уже ничего не хотел понимать, и продолжал атаковать. Тогда он коленкой врезал мне в пах. Стало не только обидно, но и больно. И я начал, наконец, осознавать, что схватка окончательно и без вариантов проиграна. Это состояние отчаянной обиды и безысходности я хорошо и навсегда запомнил. Молча развернулся и пошёл домой. Дома свалился на диван и пролежал, отвернувшись к стене, несколько часов. На вопросы встревоженных мамы и тёти ничего не отвечал…

Несмотря на то, что происходило это в чёрные времена «дела врачей» и отчаянной «борьбы с космополитизмом», для меня это было самое сильное и тяжёлое личное боестолкновение с этой отвратительной идеологией. Атмосфера в нашей школе, несмотря даже на её расположение в центре неблагополучного района, была гораздо более демократичной, спокойной и уравновешенной, чем даже на страницах центральных и местных газет, основная борьба с «космополитизмом» в которых выражалась в нескончаемом перечне имён и фамилий типа «Абрам Моисеевич Рабинович» и их ужасных, отвратительных действий.

Проиллюстрировать это утверждение хочу историей борьбы нашей школы за мою золотую медаль.

В нашем классе было три кандидата на получение золотой медали: Таня Бернштейн, которая была кандидатом абсолютным и безоговорочным, и мы с моим соседом по парте Валерием Холодом. У нас с Валерием было «но»: четвёрки по белорусскому языку. По «законам того времени» четвёрка по белорусскому языку означала автоматический запрет на получение медали.

И вот однажды, где-то в марте, за пару месяцев до выпускных экзаменов на уроке белорусского языка преподаватель Раиса Григорьевна Голубева подняла нас с Валерием и перед всем классом заявила: «Я знаю, что вы оба идёте на медаль. И у вас по белорусскому стоит не пять, а четыре. Но вы не волнуйтесь, спокойно сдавайте экзамены, и, если всё остальное у вас будет нормально, то и по белорусскому ваша годовая оценка будет пять!» Такое открытое, при всём классе заявление, по-моему, настоящий подвиг! К сожалению, Валерию этот подвиг ничем не помог: он получил четвёрку по русскому и остался без медали.

А у меня события развивались всё круче!

Первым экзаменом была русская литература. Я выбрал тему «В.И. Ленин в поэме Маяковского». В поэме были такие строчки:

«…По всему по этому в глуши Симбирска

   Родился обыкновенный мальчик Ленин…»

У нас дома был старый потрёпанный том Маяковского, в котором поэма «Ленин», естественно, была. Придя домой, я заглянул в том Маяковского: были сомнения в простановке некоторых запятых. Все запятые оказались на месте, но в «По всему по этому…» «поэтому» было написано вместе. Я очень расстроился, так как вопрос о медали мгновенно закрывался. На следующей же консультации наша преподаватель Нина Порфирьевна печально подтвердила: «Да, это у Вас единственная ошибка, и я вынуждена поставить Вам за сочинение четыре».

Следующим экзаменом была письменная математика. Задачи были несложные, я их быстро решил и проверил. В это время кто-то из наших прислал мне свои черновики с просьбой проверить, затем второй, третий… Я добросовестно проверил все присланные работы. Всё было в порядке. Но обратил внимание, что во всех присланных работах итоговая сумма логарифмов на две единички отличается от моего результата. Перепроверил свою работу. Вроде всё верно. Тогда я переписал работу начисто, пошёл и сдал её комиссии. В тот самый момент, когда я закрывал дверь экзаменационной комнаты, в моём мозгу как будто вспыхнул яркий лучик фонарика, высвечивая цифры последней суммы логарифмов: «8+1+8+1=…» у меня получилось 20, хотя в действительности это было только 18. Я остановился, буквально держась рукой за обратную сторону двери. «Что делать? Вернуться и попросить работу обратно? Но ведь там целая комиссия! И потом зачем? Всё равно по русскому четыре, медали нет, так что и дёргаться незачем». Я махнул рукой и пошёл прочь.

А потом вдруг всё стало откручиваться в обратную сторону…

В нашем доме на ул. Толстого этажом выше жил преподаватель истории нашей школы Михаил Ривкин. Их семья ходила на свой этаж по коридору мимо нашей квартиры. Однажды он шёл на свой этаж, а в это время моя тётя чем-то занималась в коридоре. «Ну как там у него дела?» спросил Ривкин, кивнув на нашу дверь и имея в виду мои успехи. Тётя рассказала про мою ошибку в сочинении. Ривкин задумался. «Вы знаете, по-моему, он написал совершенно правильно. У нас дома есть собрание сочинений Маяковского под редакцией проф. Ушакова (это главный авторитет – русист того времени). Сейчас принесу, и мы проверим… Через некоторое время он появился с томиком Маяковского в руках, в котором слова «по этому» были написаны раздельно, как у меня. Я взял книгу, и пошёл в школу. Вы бы видели, как обрадовалась Нина Порфирьевна! Она схватила книгу и радостно заявила: «Завтра же бегу в областную комиссию, будем менять Вам «четыре» на «пять»!»

На следующей же консультации по математике наш преподаватель Надежда Борисовна Богданова сама подошла ко мне и печальным голосом спросила, как это я умудрился допустить такую детскую ошибку? Я рассказал ей, что уже знаю, что догадался об этом, когда выходил из экзаменационной комнаты. Всегда спокойная и уравновешенная Надежда Борисовна просто разъярилась. «Почему Вы не вернулись?» «Ну, как я мог? Ведь там была целая комиссия! И что бы я им сказал? Что прошу вернуть мне мою работу, так как не сумел правильно сложить 8+1?» «Я бы им объяснила, что Вы учитесь у меня три года, что за все эти годы у Вас не было ни единой четвёрки, и хотя бы поэтому Вы имеете право забрать свою работу, чтобы исправить в ней эту нелепую ошибку!  А теперь Вы представляете, на что Вы меня обрекаете? Я вынуждена собрать все Ваши оценки и работы за эти годы, отнести всё это на заседание областной комиссии, и там доказывать, что из-за Вашей нелепой ошибки я должна буду поставить Вам по экзаменационной работе четыре, а оценку за год, что называется «по совокупности», выставить «пять».

Так всё и получилось. Свою золотую медаль я, в конце концов, получил, но с некоторой задержкой: когда мы проводили выпускной бал, все были уже с аттестатами. А я получил свой аттестат с отличием через неделю после остальных.

Я никогда особо не акцентировал внимание на национальном вопросе, но здесь мне хочется отметить, что основные исполнители ролей в этой «драме и комедии» русские (или, возможно, белорусские) люди!

В нашей школе были и учителя – евреи. Например, учители немецкого или русского языка в 6-м – 8-м классах. Но они не оставили у меня какого-то яркого, запоминающегося впечатления. Кроме, пожалуй, преподавателя географии, который оставил в памяти заметный след, но с явным знаком «–». Не могу отказать себе в удовольствии рассказать одну касающуюся этого преподавателя историю, связанную, правда, не со мной, а с братом Григорием Эпштейном, который в те годы учился в нашем классе.

Шёл урок географии. У доски отвечал Григорий. Он хорошо учился, поэтому я не думаю, чтобы он нёс какую-то совсем уж несусветную чушь. Географ был в своём обычном репертуаре: бесконечно перебивал отвечающего, что-то отвергал, что-то переформулировал, при чём в грубой, безапелляционной форме, обращаясь строго на «ты». В это время в дверь класса постучались, и в класс вошёл директор школы Пасютин. Он извинился, сказал, что буквально на минутку, ему срочно нужен кто-то из учеников, и чтобы мы продолжали урок. Географа как будто подменили, он вскочил и согнулся в подобострастном поклоне. После объяснений с директором он обратился к отвечающему: «Продолжайте, Григорий. Мы Вас внимательно слушаем!» Но как только директор вышел из класса, географа снова подменили. Он обратился к отвечающему:

«Эпштейн! Скажи мне честно, ты глуп как пробка или как пробковый завод?»

Что должно было быть глупее – отдельная пробка или целый пробковый завод – я до сих пор не понимаю….

Дело врачей

Я хорошо помню гнетущую атмосферу того смутного времени. К газетам неприятно было прикасаться, они полнились описанием «ужасающих подвигов» разного рода абрам моисеевичей…

Первой в семье Эпштейн пострадала тётя Лия. Она много лет работала в Ленинградском НИИ сланцев. Перед войной уехала в командировку на сланцеперегонный завод в посёлок Кашпир-Рудник Сызранского района Куйбышевской области и там собрала всех «невоеннообязанных» членов семьи Эпштейн. После войны вернулась в Ленинград. И вдруг с ней оборвалась связь. Мама поехала в Ленинград на разведку. Худшие опасения подтвердились: тётя была уволена из института за «несоответствие 5-й графы». Болела, не могла нигде устроиться на работу. На семейном совете было решено перевезти тётю Лию в Витебск. Благо, вскоре нашёлся обмен её комнаты в Ленинграде на маленькую квартирку по ул. Толстого, 8 в Витебске. В эту же квартирку переехали и мы с мамой. Тётя устроилась работать в химическую лабораторию кафедры хирургии Витебского мединститута.

***

Вторым пострадавшим оказался старший из братьев Эпштейн. Полковник советской армии, кандидат химических наук, зав. кафедрой в Академии химической защиты… У нас дома была его толстенная книга «Химия боевых отравляющих веществ». По слухам, работая над этими отравляющими веществами, он одним из первых вышел на лавсан, который стал основой для разработки целого ряда текстильных материалов. У него был один из первых (как говорили, 25-й) орден Ленина. Известие о его аресте для Витебских брата и сестёр прозвучало как гром среди ясного неба.

Дядя Гирш был кристальный коммунист и в высшей степени порядочный человек. Когда после реабилитации стало доступным его дело, то в нём было обнаружено объяснение его научного шефа, академика, генерал-лейтенанта Кнунянца: «Если бы сегодня мне пришлось давать Эпштейну Г.Ю. рекомендацию в партию, то я бы, не задумываясь, это сделал!» По тем временам такое заявление было подвигом!

Поэтому, какие-либо другие объяснения случившемуся, кроме пресловутого 5-го пункта, невозможно было придумать.

Дядя был осуждён, в заключении работал в какой-то научной «шарашке». Он был наследственный гипертоник, и через год в заключении умер. Был реабилитирован в числе первых… В материалах дела были обнаружены доносы его товарищей по работе…

Для более полной характеристики дяди, как человека, хочу привести два примера, рассказанных мне его дочерью.

Жена дяди, тётя Надя, была дочерью полковника царской армии. Самого царского полковника то сажали, то снова выпускали. Он весьма неодобрительно отнёсся к выбору дочери – в смысле выхода замуж за еврея. Но даже во время посадок тестя дядя никогда не оставлял многочисленных родных своей жены без внимания и помощи, моральной и материальной. Когда мама тёти Нади умирала, она попросила дядю приехать попрощаться, целовала ему руки и просила прощения за себя и мужа, за то, что они поначалу недооценили его благородных качеств и относились к нему, как к еврею, негативно.

И второй случай. Во время войны Академия химзащиты оставалась в Москве, а их семьи были вывезены в Ташкент. Раз в месяц преподавателям и слушателям Академии разрешалось отправить своим семьям посылку определённого размера и веса. Вагон формировался на Белорусском вокзале, от Академии назначался ответственный за отправку посылок. Неоднократно таким ответственным был полковник Эпштейн. В одну из таких отправок к дяде подошёл его товарищ по Академии, тоже полковник, и попросил разрешения отправить двойную посылку. Дядя отказал, все места и объёмы расписаны, и разрешить кому-то двойную посылку означает кого-то вообще лишить возможности отправить посылку. Когда на следующий день пришли на вокзал к моменту отправки вагона, дяде доложили, что его товарищ – полковник всё-таки через кого-то втихаря продавил свою вторую посылку. И тогда… полковник Эпштейн прямо на перроне избил своего нечистого на руку товарища, тоже полковника.

Медицинские кадры

Эпштейн Яков Юдович (дядя Яша) окончил медицинский институт и до войны работал рентгенологом в городе Витебске. Его жена Берта Ароновна (тётя Бася) была у него рентгенотехником. У них была дочь Майя.

Накануне войны дядя с тётей решили съездить отдохнуть в санаторий Крыма. Дочь поехать с ними не могла и осталась у знакомых в Витебске.

Они не успели доехать до санатория, как началась война. Дядя прекрасно понимал, что это может означать, и, не доезжая до Крыма, бросился обратно в Витебск.

Но Витебск был занят немцами и обратно их уже не пропустили.

Майя погибла в Витебском гетто, которое располагалось в Задвинье на территории районного дома культуры. В послевоенные годы там разместился Витебский драматический театр. Дядя в театр в Витебске никогда не ходил.  Всю войну дядя с тётей провели на фронте, дядя был рентгенологом во фронтовых госпиталях, тётя у него рентгенотехником.

Вернувшись после войны в Витебск, дядя защитил кандидатскую диссертацию и стал заведующим кафедрой рентгенологии Витебского медицинского института.

Одновременно, вместе с подполковником в отставке Зельвинским, командовавшим во время войны полком «катюш», они восстановили одноэтажный кирпичный дом по улице Володарского (ныне Суворова) возле кинотеатра «Мир».

Сюда, на ул. Суворова в 1947 году дядя пригласил нас с мамой приехать из посёлка Кашпир – Рудник, где мы были в эвакуации все годы войны.

Домик на Суворова располагался в центре города, территориально в очень удобном месте. Хозяева были людьми открытыми, доброжелательными и хлебосольными. Поэтому в их доме постоянно собирались дружеские компании, особенно часто так называемая «медицинская элита». Всех я, конечно, не помню, но некоторые из особенно частых гостей запомнились очень хорошо. Например, профессор-невропатолог Сосновик, доцент-гинеколог Лурье, врач-терапевт Вальшонок. Тем более, что и с детьми этих людей я впоследствии был хорошо знаком.

Особую симпатию у меня вызывал Гдалий Захарович Лурье, человек весёлый, остроумный, доброжелательный. Они жили в соседнем угловом трёхэтажном доме, и частенько по вечерам приходили с женой поиграть в карты. Тогда я проскальзывал в гостиную, изо всех сил стараясь остаться незамеченным старшими. Гдалий Захарович пододвигал к себе лишний стул для меня, и я весь вечер, затаившись, сидел и с удовольствием впитывал просто извергающиеся из него шутки и анекдоты…

Один из таких «политических» анекдотов того времени мне запомнился. В Витебск приехала делегация американских конгрессменов. Сопровождаемая группой сотрудников КГБ, они продвигались по центральной улице Ленина. И вдруг, передовая группа чекистов обнаружила, что путь американских конгрессменов пролегает мимо магазина «Хлеб», около которого, как всегда после войны, змейкой вьётся длиннющая очередь. Такого американцы видеть не должны. Чекисты вбежали в магазин и приказали директору: «Делай что хочешь, но чтобы американцы этой очереди не видели!» «Да что же я могу с такой очередью сделать?» растерялся директор, но выскочил на улицу. И вдруг, «О, счастье!» – через дорогу увидел вывеску «Сберегательная касса». Позвал рабочего, и они мгновенно поменяли местами вывески «Хлеб» и «Сберегательная касса». А тут и американская делегация подошла. «О! Это столько народа стоит в очереди, чтобы сдать деньги в банк! Прекрасно!» Счастливые чекисты прибежали к директору магазина: «Ну, ты молодец! Проси, что хочешь, мы для тебя сделаем! Заслужил!» «Да мне особо ничего не нужно! Ну, разве что, если вы так настаиваете, пустите меня с ними!»

Однажды дядя Яша попросил, чтобы я отнёс Лурье записку – телефоны тогда были большой редкостью! Записка, как я понял, была написана на языке идиш. Я понёс записку, поднялся на второй этаж, позвонил. Мне открыли, я отдал записку, которую Гдалий Захарович внимательно прочитал. Потом он завёл меня в кабинет, и сел за письменный стол писать  ответ. А я… Я просто обалдел от увиденного: вся комната была уставлена книжными шкафами и полками, до самого верха заполненными книгами! Такого зрелища я никогда не видел! Да и откуда мне было это видеть, когда всю свою предыдущую жизнь я провёл в маленьком шахтёрском посёлке, где и библиотеки то, возможно, не было! Гдалий Захарович оторвался от записки, увидел моё удивлённое и восхищённое лицо, и спросил: «Что, любишь читать?» Я только молча кивнул. «Сейчас, закончу записку, и мы с тобой разберёмся!» Он дописал записку, передал её мне. Затем полез  куда-то на полку, достал и вручил мне два тома «Графа Монте-Кристо». И я на неделю пропал: не ел, не пил, и даже, по-моему, не спал. Во всяком случае, это происходило как раз во время экзаменов за 4-й класс, когда я не появился в школе после первого прочтения текста для изложения по русскому языку, весь класс сидел и безропотно ждал, пока друг мой Боря Дубман сбегает к нам домой, разбудит меня и приведёт в класс хотя бы ко второму чтению текста.

У Лурье было два сына. Оба пошли в медицину. Один стал военным врачом, а второй хирургом в Витебске.

Забавную историю о старшем, хирурге Абраме Гдалиевиче Лурье, много лет спустя рассказал мой друг Давид Гутман. После окончания Витебского ветеринарного института Дэдик работал одно время главным ветврачом Городокского района, а потом, до своего отъезда в Израиль, директором завода ветпрепаратов в Витебске. В какой-то момент он заболел, у него обнаружили геморрой в острой форме. Врачи «приговорили» к срочной операции, и настоятельно рекомендовали обратиться к хирургу А.Г. Лурье. Он так и поступил. Операция прошла успешно, но после операции длительное время требовалось проведение неприятных процедур. С хирургом договорился, что процедуры будет выполнять дома, а в больницу станет приезжать периодически, для контроля и перевязок. В очередной свой приезд в больницу он встретил одного из самых больших сельскохозяйственных начальников области, который нервно прогуливался по больнице. Поздоровались. Поговорили. Выяснилось, что у начальника та же болячка, что и у Дэдика. Врачи сказали, что операция может понадобиться, но не срочно. И вот теперь он нервничает, так как не знает, на что решиться: отложить операцию «на потом», или сдаваться хирургам немедленно. «Конечно, высказал своё мнение Дэдик, если срочности нет, то с операцией лучше не спешить…» «Я это прекрасно понимаю, но боюсь, если я промедлю, а за это время хирург Лурье куда-нибудь уедет, то другие «специалисты» мне так наоперируют, что я потом и сесть не смогу!»

Приезжая профессура

Когда во времена «дела врачей, убийц в белых халатах» борьба за «чистоту национальных кадров» достигла максимальных значений, из столичных медицинских ВУЗов стали выдворять профессоров «не титульной» национальности. Некоторые из выгнанных специалистов высочайшего уровня из Москвы и Ленинграда приехали работать в Витебский медицинский институт. Это было вполне рациональное решение: во-первых, Витебск расположен достаточно близко к обеим столицам, и, во-вторых, Витебский мединститут считался ВУЗом вполнедостойного уровня.

Некоторые из новых профессоров жили в новом доме по ул. Володарского, рядом с гостиницей Советской (ныне «Эридан»). Дом этот восстанавливали немецкие военнопленные, базовый лагерь которых был в доме напротив, тоже по ул. Володарского. Естественно, что все эти медицинские светила или, во всяком случае большинство из них, стали бывать в «медицинской гостиной» – на квартире у дяди Яши. Я их почти не помню, может быть, немного больше других помню статного красавца профессора-гинеколога, который бывал в гостях у дяди с тётей чаще других. Фамилию и имя – отчество этого профессора я тоже, к сожалению, забыл, хотя с ним связана одна забавная история.

***

Прошло много лет. Я уже работал в СКБ, женился, у нас росла дочь. Вдруг у Норы возникли какие-то гинекологические проблемы. Гинеколог нашей станкостроительной поликлиники порекомендовала проконсультироваться в мединституте. Проконсультировалась, но существенных улучшений не случилось. Тётя Бася (дядя Яша уже к этому времени умер), узнав о наших трудностях, как-то сказала мне: «Ты ведь часто бываешь в Москве в командировках? Возьми с собой Нору, я напишу нашему другу – профессору записку. Пусть Нора проконсультируется у московского светила, ведь он теперь Главный гинеколог железных дорог Советского Союза».

Так и сделали. В ближайшую же командировку в Москву я взял с собой Нору и записку от тёти Баси. Квартира профессора оказалась в самом центре Москвы, на старом Арбате. Мы приехали на квартиру профессора в выходной день. Дверь открыла домработница. Объяснили цель нашего визита. Домработница сказала, что хозяев нет дома, они на даче. Но на даче есть телефон, и она сейчас свяжется с ними. Через несколько минут нам разъяснили, что в понедельник утром в такое-то время профессор примет нас в центральной клинической больнице железных дорог Советского Союза по такому-то адресу.

В понедельник к назначенному времени мы были по указанному адресу. Нам показали, где искать профессора. Поднялись на второй этаж, и попали в огромное светлое фойе на лестничной клетке, куда из основного корпуса выходила одна только дверь.

В этой двери и появился профессор, как всегда элегантный, в хрустящем белоснежном халате. Ослепительно улыбнулся и протянул мне руку. «Вы и есть тот маленький мальчик, который бегал вокруг стола в тёплом, уютном доме Эпштейнов?  И Вы уже женаты?» Я подтвердил его предположения и отдал записку тёти Баси. Он внимательно прочёл записку,  лёгкая улыбка коснулась его губ. «Какое было прекрасное время, какие были замечательные люди!» «Вам придётся подождать нас здесь» сказал он мне. Затем повернулся к Норе, обнял её за плечи, и они ушли внутрь.

А я остался на лестничной площадке мучиться сомнениями. Естественно, деньги за визит я положил в конверт, он лежал у меня в кармане. За приём надо платить! Но вдруг он обидится? В записке было написано: «Наш дорогой друг!» Только что он вспоминал о тёплом, уютном доме Эпштейнов, из которого он когда-то не вылезал…

Короче, я так и не решил, как  должен правильно поступить – отдавать или не обижать?

 Наконец они появились из двери, профессор обнимал Нору за плечи. Он склонился, поцеловал ей руку. Потом повернулся ко мне, протянул руку и коротко бросил «Давай!»

Я так до сих пор точно не знаю, что в той ситуации было более честным и благородным – брать или не брать?... Но благодарен профессору, что он так быстро и просто разрешил все мои сомнения и колебания.

Лирические отступления

(Шура Булахов, директор Пасютин)

Мы дружно решили отпраздновать 20-летие окончания школы. Как-то так само собой получилось, что исполнение большинства действий по организации этого мероприятия (а их было великое множество – от заказа ресторана до цветов учителям) выпало на нашу с Шурой Булаховым долю. Я в то время работал конструктором в Витебском СКБ ЗШиЗС. Шура после окончания Витебского ветеринарного института был сначала директором совхоза где-то недалеко от Витебска, а затем стал директором Витебского объединения искусственного осеменения. Это было мощнейшее предприятие, которое действовало на территории всей Витебской области. Наши действия почти всегда происходили по похожим схемам: перед моим обедом Шура на служебном автомобиле заезжал за мной в СКБ, и мы успевали за обед объехать 3 – 4 нужные нам точки.

Однажды Шура по какой-то надобности заехал к нам домой. Он сразу обратил внимание на наши с Норой не слишком радостные лица. «Что-то случилось?» спросил он у меня. Я рассказал, что мы с сыном сдавали анализ крови, и у него оказался низкий гемоглобин. Врач рекомендовал кормить сына свежей печёнкой. Но какая свежая печёнка, когда и свежую морковку я привожу, порой, после командировок в Ереван?

– Дурак, что же ты мне не сказал? Сегодня же будет вам свежая печёнка!

И действительно, в тот же вечер привёз огромный кусок свежайшей печени. Нора потом две недели нарезала её на кусочки и готовила Диме лечебный отвар.

Последним из наших оргмероприятий планировалась поездка для согласования меню в ресторан «Витебск», в банкетном зале которого мы уже договорились о проведении нашего торжества. В ресторане нас с Шурой пригласили в кабинет главного администратора (теперь это, кажется, называется «менеджер»?).

Молодая привлекательная женщина усадила нас в кресла и принялась составлять меню нашего банкета. Шура сразу же спросил, не нуждаются ли они в приобретении каких-либо дефицитных мясных продуктов, в чём он мог бы посодействовать. Женщина отрицательно покачала головой и сказала, что, наоборот, у неё осталось несколько последних банок тресковой печени и, если мы желаем, она может нам приготовить из них салат. Мы с радостью согласились, потому что для меня лично салат из тресковой печени – это блюдо №2 после языков.

Вдруг наш разговор прервал телефонный звонок. Администратор подняла трубку и стала с кем-то разговаривать. По мере разговора становилось всё более очевидно, что она начинает сердится, ответы звучали всё более отрывисто и резко, лицо раскраснелось… Наконец она положила трубку и объяснила нам:

– Звонил мелкий чиновник из обкома партии. У них намечается в нашем ресторане какой-то приём. У меня высшее кулинарное образование. Представляете, а этот партийный чиновник рассказывает мне по телефону, как я должна приготовить им заливного поросёнка!

Мы с Шурой поскучнели. Она сразу это заметила. «Вы чего?» «Вы нам сказали, что у вас есть несколько последних банок тресковой печени. Но раз намечается обкомовский банкет, то надо понимать, что «пел» наш салат из тресковой печени?»  Она весело рассмеялась:

– Ребята! Они это не едят!

***

Наш юбилейный банкет по поводу 20-летия окончания школы прошёл прекрасно! Мы с удовольствием общались, вспоминали, говорили, даже танцевали…

Последнее наше удивление и восхищение связано с директором школы Михаилом Иосифовичем Пасютиным.

Директор пользовался в школе огромным уважением. Фронтовик, человек спокойный, доброжелательный, с хорошим чувством юмора, он никогда ни на кого не повышал голос, во всяком случае, мы этого никогда не слышали. За эту его постоянную доброжелательность мы ему охотно прощали, без малейшего подкалывания некоторые белорусизмы, которые время от времени проскальзывали в его русской речи.

Однажды, когда он напутствовал нас перед конькобежными соревнованиями, я услышал из его уст такое: «…некоторые из вас побегут на ножевых коньках…»

Или, при рассказе о выступлении оркестра, «… а режиссёр всё режиссирует и режиссирует…».

В конце вечера Михаил Иосифович вышел на авансцену зала. И… начал читать стихи Есенина. Есенин в те годы всё ещё оставался «не нашим поэтом». Но большинство присутствующих его знали и любили…

А директор прочёл одно стихотворение, второе, третье… Мы сидели, не шелохнувшись, разинув, от изумления рты… Присутствовавшая на встрече учитель истории Ирина Григорьевна Озеран, когда-то пришедшая к нам в  9-й класс молоденькой девушкой-красавицей, шёпотом спросила: «Вы удивлены? А у нас вот так проходили все педсоветы: Михаил Иосифович часами читал нам стихи…»

К Михаилу Иосифовичу подошла жена, преподаватель химии: «Ну, хватит, Миша. Пошли уже домой». Михаил Иосифович отмахнулся: «Подожди, дай мне напоследок спокойно пообщаться с молодёжью…»

На фото: 25 лет после выпуска. 10 «А» класс СШ №3 города Витебска

Верхний ряд слева-направо: Володя Дистерло, Валя Холод, Шура Булахов, Валя Дьяконов, Оля Хейфец, Семён Френкель, крайняя справа – наша золотая медалистка Таня Бернштейн, рядом с ней Рая Левина.

В нижнем ряду сидят преподаватели: в центре – директор школы Пасютин Михаил Иосифович, по его левую руку – учитель математики Богданова Надежда Борисовна,

первая слева – учитель истории Озеран Ирина Григорьевна,

вторая слева – преподаватель физкультуры Морозова Антонина Васильевна.

Семён ФРЕНКЕЛЬ