Один из виднейших писателей-сатириков и кинодраматургов Яков Аронович Костюковский (23.08.1921-11.04.2011). В соавторстве с Владленом Ефимовичем Бахновым писал сатирические стихи и юморески, отличавшиеся высоким литературным уровнем, остротой, свежестью содержания. Авторы сотрудничали со знаменитыми артистами эстрады, готовили для них программы, злободневные, остро ставившие актуальные вопросы, писали для дуэта Ю.Т. Тимошенко и Е.И. Березина (известны под псевдонимами Тарапунька и Штепсель), для парного конферанса Л.Б. Мирова и Е.П. Дарского (а позднее М.В. Новицкого),  для артистов А.И. Шурова и Н.Н. Рыкунина). 

Многие годы печатались в журнале "Крокодил".  Дуэт Костюковского и Бахнова просуществовал до 1963 года. Их последняя совместная работа – сценарий к кинофильму режиссера В.Д. Дормана «Штрафной удар» (1963). В этой ленте дебютировал как киноактер В.С. Высоцкий.
С 1963 года после смерти В.Е. Бахнова Яков Аронович объединяет свои творческие усилия с поэтом и сатириком М.Р. Слободским. Кинорежиссёр, народный артист СССР И.А. Пырьев, любивший их эстрадные интермедии, рекомендует авторов кинорежиссёру Л.И. Гайдаю. Этот творческий триумвират подарил кинематографу три лучшие кинокомедии советского времени: «Операция “Ы”» и другие приключения Шурика» (1965), «Кавказская пленница» (1967), «Бриллиантовая рука» (1969). 

Незадолго до смерти Якова Ароновича Костюковского я записала с ним это интервью.
– Я родился 23 августа 1921 года. Шутил: «Через 8 дней после рождения мне отрезали путь в аспирантуру, поскольку, через 8 дней мне сделали обрезание, я стал евреем».
Родился я в замечательном городке, называется он Золотоноша. При мне и без меня он оставался городом еврейской интеллигенции. В нём не было царства евреев – торговцев, и даже евреев – ремесленников, хотя и те и другие там были. Но в Золотоноше были ремесленники высочайшего класса, которые блестяще делали свое дело. Город всё время менял административное подчинение: он был и в Киевской области, и в Полтавской, и в Черкасской, но неизменно оставался прекрасным.
Золотоноша не была чисто еврейским местечком ни по составу, ни по роду занятий. Может быть, потому что я был слишком молод, мне казалось, что была не просто доброжелательность, а родство украинцев с евреями. Дедушка мой Слепаков Гиля, мамин отец, владел там очень не большой мельницей и прославился тем, что окрестным украинским селянам он в долг молол, они его очень любили. Например, был такой ритуал: обычно собиралось у деда большое количество детей и внуков. Когда из ближайших деревень возили арбузы, дыни или другие фрукты, то вначале заворачивали все подводы к деду Гиле, и это было очень трогательно.
 Я отличался от других детей не только мальчишескими шалостями и забавами, но и цветом волос. Сейчас трудно поверить, глядя на мою лысину, что я был огненно рыжий, что мне, кстати, жизнь спасло. Потому что, когда я был совсем маленьким, нянька моя Ульяна не уследила за мной, и меня увели с собой цыгане. Мне было с ними интересно, у них были лошади красивые, красивые цыганки, много детей. Я с ними и пошёл. Уже на другом конце города один наш родственник увидел в цыганском таборе огненно-рыжего мальчика, заинтересовался, подошёл и увидел, что это я – Яша Костюковский. С огромным трудом он то ли выкупил, то ли с силой отнял меня у цыган и вернул домой. До сих мне кажется, если бы я был с цыганами, то сейчас был бы цыганский барон, а так – рядовой еврей.
– Какова судьба евреев Золотоноши во время войны?
–  Меня моя дочь уговорила поехать отмечать свой юбилей на родине, где я не был 79 лет. Я вернулся, даже не в молодость, не в юность, а в детство и многое узнал, хотя, конечно, город изменился. Меня очень хорошо там принимали.
Золотоноша несколько раз переходил из рук в руки во время Гражданской войны. Все грабили, пытали и убивали  евреев. Не грабили только в том случае, когда ужё все было разграблено. В 1937 году НКВД тоже повторили пытки и убийства, и не только евреев.
В один из дней, когда я гостил в Золотоноше, меня привезли, на то место, где расстреливали евреев и в гражданскую войну, и в Великую Отечественную войну. Это были те же места и те же здания, где раньше пытали и убивали.  Какое-то проклятое место, пропитанное кровью. Менялась власть, а истязания и убийства народа не прекращались.
– Где вы ещё жили?
– Потом, когда на Украине, в особенности в маленьких городках, стало трудно жить, работы не было, папу пригласили в Харьков, и я, конечно, уехал вместе с семьей. В Харькове уже поступил в школу.
– Расскажите о Ваших родителях.
– Отец, Костюковский Арон Яковлевич, был весьма почитаемым человеком, в городке его знали. Он с честью прошёл Первую мировую войну. Достаточно сказать, что получил Георгиевский крест. Для еврея получить Георгиевский крест было чрезвычайно сложно.
По специальности он был бухгалтер. Георгиевский крест давал право на поступление в высшее учебное заведение в «не процентной норме». И отец вместо того, чтобы самому воспользоваться этим правом, передал его своему двоюродному брату, который интересовался медициной, и ему все сулили блестящее будущее. Такая возможность предусматривалась. Брат поступил, действительно по папиному праву, и стал известным врачом, и папа об этом не жалел, как и о многих вещах, которые он делал для людей.
Моя мама, в девичестве Слепакова, с одной стороны, а с другой – Коган. Я коэн с двух сторон, потому что бабушка моя Хая Ковалевская тоже была из семьи коэнов. Так что, я «дважды коэн Советского Союза». Мама моя, Софья Ильинична, или как тогда говорили Софья Гилевна Слепакова, была труженицей. Тяжелая доля ей досталась, потому что она была старшей в семье, где было 9 братьев и сестер, а её мама, баба Хая, болела, и вся огромная семья была на моей маме. Она не роптала, не жаловалась, но, конечно, это во многом помешало её образованию. Природный ум у неё, был потрясающий. Она мало говорила, больше слушала, но когда говорила, – это, как говорится, было – дело. Когда обсуждались всякие политические дела, о сталинских репрессиях, о посадках, о голоде на Украине, мама всегда говорила одну фразу: «Бедные мы, бедные!». Мне трудно передать интонацию, я действительно ощущал это. И когда я слушаю наших современных руководителей, которые нам врут, обещают небо в алмазах, а получаем мы совсем другое, я часто слышу мамин голос, который бы нам сказал: «Бедные мы, бедные!».
Родители были не очень религиозные люди. Папа, выросший без рано умершего отца, помогал своей маме растить 11 малолетних братьев и сестер. Не хватало на религию времени. Хотя, традиции в семье соблюдались. Соблюдалась суббота, ходили в синагогу по праздникам, в доме отмечались праздники, но это не была фанатично религиозная семья. Главным образом, мне запомнилась дружба папы с хасидским раввином Санглером, который был человеком особым в Золотоноше. Папа с ним поддерживал отношения потом и в Харькове, когда мы переехали туда. Санглер не был главой общины ни в Золотоноше, ни в Харькове, он преподавал в ешивах. Был критических взглядов на жизнь, честнейший человек. Я хорошо помню, хотя прошло больше 80 лет, как они с папой любили по рюмочке выпить. Однажды я услышал, как реб Санглер произнес тост: «Арончик, будь здоров, очень надо!» Судьба его печальна, он во время войны поехал вывозить из Херсона больную сестру, которая сама двигаться не могла. Не успел не только её вывезти, но и сам остался там. Он там погиб, как и  многие мои родственники расстрелянные в Бабьем Яру.
– Расскажите о Ваших друзьях по Харькову.
– Я хорошо был знаком с Ландау. Вы сами понимаете, что я с гением не мог говорить о физике, но в тех редких случаях, когда встречались, говорили о Харькове. Лев Давыдович провёл в Харькове самых счастливых 10 лет своей жизни. Я не сравниваюсь, и я не ставлю себя рядом, и я очень осторожен, когда говорю о великих людях. Харьков дал столько знаменитостей! Я их называю мои знаменитые знакомцы, есть среди них и друзья. С Марком Бернесом я дружил, это ближе мне было по времени и по делу, он тоже из Харькова. Великий режиссер Анатолий Эфрос, который стал почему-то Анатолий Васильевич, хотя он был Исаевич, он тоже из Харькова. Был фанат, собирал знаменитых харьковчан и каждый раз радовался, когда кого-нибудь обнаруживал. Он был влюблен в Харьков, считал, что лучше Харькова в мире нет города. И правильно, и я так считаю. Когда ему сообщал, что вот ещё знаменитый харьковчанин, он радовался, как ребёнок. А разговоры у нас велись в очень странном доме. Дело в том, что Эфрос был женат на Наталье Крымовой, поскольку её фамилия была на букву «К», и Костюковский тоже на «К», нас вместе отправили получать продовольственные заказы в одном гастрономе. Он за Наташу получал их, мы встречались в очереди отдела заказов, где главным нашим занятием было вспоминать харьковчан, ради этого он и ходил туда.  Ходил туда ещё с нами Юрий Никулин, он нам очень мешал, ужасно ревновал, всё время вмешивался и кричал: «Яша, есть свежий анекдот!». Он их собирал. Эфрос был жутко не доволен, поскольку приходил собирать харьковчан, а не анекдоты.
 Я никогда бы Харьков не бросил, если бы не институт, который меня привлекал, Московский институт истории философии и литературы (ИФЛИ).
– Вы поступили учиться в ИФЛИ?
– Сталин очень не любил ИФЛИ, и презрительно называл его «лыцей», считал рассадником вольнодумства. Как только началась война, он его разогнал. Этот «лыцей» дал мне много друзей, а самое главное, он мне дал жену. Моя жена Эсфирь, училась на историческом факультете в ИФЛИ. Когда меня спрашивают, что бы я изменил в своей жизни, я говорю, что многое изменил бы, потому что с годами выяснилось, что не всегда дружил с теми, кто достоин был, и, может, не всегда был благороден по отношению к людям, которые заслуживали. Но я обязательно поступил в ИФЛИ, женился бы на Фире, и родил бы дочку Инну, да и ещё бы нашёл Гайдая и делал бы с ним фильмы.
– На какой факультет Вы поступили?
– Я учился на филологическом факультете.  Но лучший друг советских физкультурников товарищ Сталин решил, что без меня и моих одногодков освободить Западную Украину и Западную Белоруссию нельзя, поэтому со студенческой скамьи нас забрили в армию. Мы только начали учиться… Остались учиться из нашей группы поэты Семен Гудзенко и Юра Левитанский, поскольку они были 1922 года рождения. А потом выяснилось, что нас незаконно призвали и вернули. Я начал опять учиться и быстренько прошёл то, что потерял. Когда я был на втором курсе началась война. Нас снова призвали, распределили по военной печати, меня направили в газету «За Отечество» Московского фронтового округа. У меня был какой-то опыт, я во время учёбы подрабатывал в газете «Студенческая правда».
Потом я работал в «Комсомольской правде», в фронтовом отделе. Я часто выезжал на фронт, многое видел, многое слышал, хотя считать себя фронтовиком я не мог, поскольку фронтовик тот, кто был в окопах. Мы были очень близко к передовой, западный фронт приблизился к нам.
Редакция фронтовой газеты «Красноармейская правда» западного фронта, который защищал Москву, находилась на улице Станкевича. Я там жил. У нас было казарменное положение на улице Правды, и всегда считалось, что я ближе к фронту, чем фронтовая газета. Это была замечательная газета, в которой работал Александр Твардовский, мой будущий соавтор Морис Романович Слободской – прекрасный человек, с которым мы делали фильмы Гайдая «Кавказская пленница», и «Операция Ы» и «Бриллиантовая рука».
Сталин, почему то счёл нужным во время войны все редакции собрать в одно здание. Если бы туда упала бомба, страна осталась бы без печати не только фронтовой, но и любой.
– Газета «Красная звезда» там же была?
– «Красная Звезда» у нас была. Прекрасная газета, мы часто виделись с её сотрудниками. Там были замечательные корреспонденты: Илья Эренбург, Василий Семенович Гроссман, Константин Симонов, с которым мы позднее работали вместе. Когда я приезжал на фронт, с гордостью наблюдал, что в первую очередь бойцы брали читать «Красную звезду», потом «Комсомольскую правду», мы были на втором почётном месте. А потом всё то, что можно было на раскурку брать, все остальные газеты. А ещё, самое удивительное, что нас в редакции тогда было всего 9 человек. И 9 человек, включая редактора, делали ежедневную четырех-полосную газету, а всех остальных отправили тогда в Куйбышев. Были ещё фронтовые корреспонденты, но в аппарате редакции было всего 9 человек. И когда я рассказал это заведующей отделом кадров, одной милой женщине, она вздохнула и сказала:
– Сейчас у нас 300 и говорят, что не хватает людей.
–  Расскажите о ярких эпизодах из военной жизни.
– Тяжёлые истории были, занимались часто не своим журналистским делом. Зима 1941 -1942 годов была страшная, когда мы приехали на передовую за материалом большой группой журналистов, нам было приказано, вместо того, чтобы брать интервью – вынимать документы у погибших солдат. Замерзшие тела, я никогда этого не забуду. Были страшные заградотряды, поставленные маршалом Жуковым. Они расстреливали бегущих с передовой наших солдат. У меня особое отношение к Жукову. Я высочайшим образом оцениваю танкового генерала Катукова Михаила Ефимовича, поскольку он, в отличие от Жукова, берёг каждого солдата. Он меня выделил потому, что я впервые написал о нём не только, как о великолепном стратеге и замечательном генерале, а об отце солдат. Он ещё придумал такую вещь, решил, что очень дорого и долго возить даже в Москву ремонтировать танки (хотя до Москвы тогда было 30 – 40 километров), и поэтому устроил ремонтный танковый завод на фронте. Нашли специалистов. Я об этом написал, и генерал Катуков был мне очень благодарен. Совинформбюро тогда было военной цензурой. Оно не пропустило мой материал в «Комсомольскую правду», но мне удалось это напечатать в газете «Труд». Катуков сказал, что даже лучше, это для «работяг». Очень разные были военачальники. Были во главе с Жуковым, которые считали: «Цель оправдывает средства», а были и те, которые не считали, что для достижения цели все средства хороши. Вот такими были Катуков, Рокоссовский  и Конев.
 Был ещё случай. Зима была холодная и отчасти голодная, и грелись мы во фронтовых условиях, естественно, водкой. Однажды в дзоте собралась группа журналистов, мы грелись, перегрелись и уснули. Началось немецкое наступление, и мы, конечно, все бы попали к немцам тёпленькими в прямом и переносном смысле, но нас неожиданно Миша Фишман выручил. Был такой знаменитый фронтовой фотокорреспондент в «Комсомольской правде». Миша уже знал, что началось немецкое контрнаступление, долго нас искал, разыскал и разбудил. Мы совершенно были пьяные, если бы не Миша Фишман, вряд ли я вам сегодня давал интервью.
– Вы знали с начала войны, что фашисты уничтожали всех евреев?
– Знал с самого начала. Я был в армии перед войной. Когда мы с немцами подписали договор, я переезжал через границу по реке Буг. Первое, что увидел надпись «Юдн ферботен», потом я был в составе делегации, которая демаркировала границу. Я слышал об издевательствах и уничтожении немцами евреев. Мне, пользуясь тем, что немцы не проверяли наши вагоны, удалось вывезти достаточно много евреев. Не только Ленин возвращался в запломбированном вагоне. Поэтому я прекрасно понимал, что немцы несут евреям.
– Вы воевали до победы?
– Я был до конца. Мне хотелось избежать офицерского звания, чтобы скорее меня демобилизовали. Я мечтал вернуться к молодой жене. Меня выцарапали общими усилиями после войны две газеты: «Московский Комсомолец», в котором работал до войны и «Комсомольская Правда», но работа там длилась не долго, потому что начались новые гонения. Сначала идеологическое «ждановское» гонение, потом космополитизм. Сначала я был объявлен «агентом» Джойнта, потом стал «безродным космополитом». Меня тут же выгнали из редакции «Московского Комсомольца». Мы очень бедствовали, была уже маленькая дочка. Впоследствии выяснилось, что к счастью выгнали, потому что я пошёл работать на эстраду, в цирк, чтобы что-то заработать. Я писал репертуары  для того же Никулина, для эстрады, для Штепселя и Тарапуньки, я работал тогда с моим харьковским знакомым Владленом Ефимовичем Бахновым. Была такая пара Бахнов и Костюковский, половинку вы видите сейчас, но Владика, к сожалению уже нет. Первый репертуар мы с ним написали в пионерском лагере под Полтавой. С тех пор были вместе. Когда мы объединились, стали работать на эстраду и в «Крокодиле».
Когда мы стали работать вместе на нас, почему-то, обратил внимание Александр Фадеев. Ни я, ни Владик Бахнов не писали заявления о приеме в Союз писателей. Нас приняли на секретариате без заявления. Говорят, что Александр Александрович Фадеев на этом секретариате сказал: «Вот я читал, талантливые есть ребята Бахнов и Костюковский, давайте, их примем!» Гладков, был такой знаменитый писатель, говорит: «Да, да, это мои студенты», хотя я вовсе его студентом не был, был только Владик Бахнов, но нас приняли. Потом один «друг» наш, которого якобы не приняли из-за нас, бегал по коридору и кричал: «Жидов всяких принимают!». Чтобы унизить, кричал: «Мало того, что этот Янкель Аронович, да ещё вот Владлен Хаимович!». Этот тип был другом главного антисемита Анатолия Сафронова… Антисемитизм он и сейчас есть...
– Фадеев этим не страдал?
–  Фадеев скорее не палач, а жертва, хотя он и подписывал приговоры о расстреле. Кстати, это  одна из причин, по которой он пустил себе пулю в лоб. Можно сказать, что это был благородный поступок, он себе этого не простил, в отличие от других, упоминаемых в прощальном письме, которое хранится в архивах КГБ.
– Говорят, что Суркову плохо стало, когда он прочитал это письмо на месте гибели Фадеева.
– Может быть. Сурков, кстати, не был антисемитом, Он, скорее всего, был приспособленец. Самый смешной документ подписал Сурков. Постановление секретариата Союза писателей о ликвидации секции сатиры и юмора начиналось так: «В целях развития сатиры и юмора» и заканчивалось фразой «…секцию сатиры и юмора распустить».
– Расскажите о Вашем творчестве в кино.
– Ещё до Гайдая, когда мы работали с Владленом Бахновым, к нам обратился наш приятель кинорежисёр Дорман Вениамин, который хотел сделать спортивную комедию. Обратился к нам как к юмористам, сатирикам. Он знал, что я спортом интересуюсь, возглавлял в газете отдел информации о спорте. Мы придумали историю, построенную на том, что люди занимают не свои места. У нас когда-то с Владиком Бахновым была такая книжка «Занимайте ваши места». В фильме снялись Михаил Пуговкин и Владимир Высоцкий. Первая роль Владимира Высоцкого в кино была как раз у нас в фильме «Штрафной удар». Он идёт до сих пор по телевидению. Фильм этот неожиданно имел огромный успех. Причём, это определяется не моей оценкой, я как раз критически отношусь к этому фильму, а количеством зрителей. У нас очень мало людей, которые умеют делать юмористические фильмы, и сценаристов, и режиссёров и драматургов. Это, действительно, штучный товар, и то, что Дорман потом ушёл и перестал делать комедии, а стал делать фильмы про шпионов и разведчиков, очень меня огорчило.
Гайдай отличается от всех режиссёров, даже от тех, которые занимаются комедией, скажем, Эльдар Рязанов, или Данелия. Никто не сможет делать комедию, как это делает Рязанов – музыкальные, тонкие, лирические вещи, или как Данелия делает, но я убежден – в эксцентрической комедии, такого режиссера как Гайдай нет.
– А ему ещё повезло на артистов?
– Артисты эти существовали до него, но никто так их не снял, как это сделал Гайдай.
–  С чего началось Ваше совместное творчество с Гайдаем?
– Нас свёл, спасибо ему, Иван Пырьев. О нём много говорят и хорошее, и плохое, но что касается нас, то я и покойный Морис Слободской очень благодарны ему. Дело в том, что ещё до работы с Гайдаем, мы в комедийной мастерской, которую возглавлял Иван Пырьев, сделали несколько короткометражных комедий. Поставили себе цель создать обаятельного, положительного героя. Тогда шёл разговор в литературе, в театре, в кино, в живописи, что надо создать образ положительного героя. Создавался правильный герой, но это был очень скучный персонаж. Мы в маленьких короткометражках взяли очкарика-студента, который умел постоять за себя.  Он делает положительные вещи, и его полюбил зритель. Создали и угадали, причём ещё до Гайдая. Гайдай тем временем готовился к блестящим двум работам – «Пёс Барбос и необычный кросс», и «Самогонщики». И вот Пырьев сказал Гайдаю: «Леня, это Костюковский и Слободской, это твои сценаристы, богом данные тебе». А нам он сказал: «Это ваш режиссёр». И вот он нас соединил на три фильма.
– С какого фильма началась Ваша совместная работа?
– Сначала мы делали «Операцию Ы и другие приключения Шурика», который состоял из трёх новелл, одна из которых была, как раз «Операция Ы». Тогда мы настояли, чтобы Гайдай взял в фильм тройку – Вицина, Никулина и Моргунова. Он не хотел, чтобы их снимали, мы еле его уговорили: «Давайте попробуем, это уже будет другая тройка, у вас тройка была без текста, на трюках, а у нас тройка заговорит!»
Гайдай сказал: «Ну ладно, давайте попробуем, но в последний раз».
Когда вышел фильм и имел успех, я Гайдаю говорю: «Леня, что же резать курицу, которая несёт золотые яйца!»
– Всё, мы эту тройку больше не будем снимать. Нет, мы уже договорились, – ответил он.
К этому присоединилась его личная неприязнь к Моргунову. Когда мы написали сценарий «Кавказская пленница», сказали, что всё равно должны быть какие-то противники, «прохиндеи», которые будут противостоять Шурику и Нине – комсомолке, красавице, спортсменке. Я предложил попробовать снять эту тройку, Гайдай возразил:
– Нет, мы уже договорились, что уж третью комедию будем снимать без тройки!
– Как без тройки? Как здесь без этой тройки!? Давайте в последний раз. Очень хорош здесь Шурик, Нина хороша, замечателен Этуш – мой друг, но без этой тройки не то. Потом мы выполнили своё обещание, третью комедию «Бриллиантовая рука», мы писали специально для Никулина, заранее знали, что никакой тройки не будет. Я очень страдал, что в фильме не будет сниматься мой любимый артист Георгий Вицин. Я люблю очень Демьяненко, который сыграл Шурика, люблю Алексея Макаровича Смирного, который верзилу сыграл, я им очень благодарен, я понимаю, что многие фразы пошли в люди после нашего фильма благодаря этим артистам. Но моим любимым артистом при всём притом был Вицин, и я очень сожалел, что Вицин не снимался.
–  Удалось Вам потом снять Вицина?
– Потом мы написали специально сценарий для Вицина, который до сих пор идёт по телевидению. Он называется «Неисправимый лгун». Его очень хорошо снял замечательный режиссер Азаров. Неожиданно мы получили приглашение от двух выдающихся французов – режиссёра Жака Деми, который сделал «Шербургские зонтики» и «Красавицу из Рошфора» и его композитора, ещё более известного – Мишеля Леграна. Они предлагали сделать совместный фильм. Настояли, чтобы именно мы работали с ними и приехали в нашу страну. Мы по наивности считали, что они видели фильмы Гайдая и им понравилось. Считалось, что вся Европа их видела. Выяснилось, что они ни одного фильма Гайдая не видели. Единственный фильм, который они видели – «Неисправимый лгун». Они влюбились в Вицина, влюбились в фильм, запросили сценарий, чтобы посмотреть, и сказали, что только с нами – создателями этого фильма и с Вициным хотят сделать новую работу. Фильм «Неисправимый лгун» они называли по своему – «Маленький парикмахер». Мы поездили по стране вместе с ними, причём потратили много денег на съёмки. В Средней Азии были, придумали очень интересный замысел музыкально-комедийного сценария для Вицина. Вицину он нравился. Когда уже дело дошло до подписания всяких документов, вдруг вмешался секретарь по идеологии Михаил Андреевич Суслов, и он на нашем замысле написал резолюцию: «Не будем развращать молодёжь». Это был ещё только замысел – он даже не знал, что это будет за фильм. Он нам уже не верил, наши фильмы с Гайдаем выходили всегда вопреки воле Суслова. В случае с «Кавказской пленницей» нас спас Брежнев. Суслов говорил: «Если сценарий написали Костюковский и Слободской, смотрите через микроскоп – там обязательно найдёте антисоветчину».
У меня был друг, ныне покойный, Александр Гомельский – знаменитый баскетбольный тренер. Он отмечал свой день рождения. Почему-то ему Управление делами президента предоставило дачу Суслова. Показали мне тот зал, где все фильмы наши запрещались. Потом повели по лестнице, по которой Суслов – аскет (он был примером аскетизма и скромности) спускался в купальню. Вели меня по лестнице, с золочеными ступенями.
Когда потом Саша Гомельский у меня спросил:
– Ну как?
 Я сказал:
– Замечательный день рождения, но он мне больше бы понравился, если мы сидели бы в другом месте.
 И больше он там никогда ничего не отмечал.
– Расскажите историю, связанную с синагогой на Большой Бронной.
– Когда-то, с моей точки зрения, легкомысленный Союз писателей назначил меня редактором альманаха «Смех – дело серьёзное». Я сказал тогда:
– Господи, зачем вы это сделали? Поймите, что я при публикациях не буду соблюдать нормы о евреях-писателях, о сатириках, репрессированных или не репрессированных, которые сейчас в издательствах существуют.
– Именно поэтому и назначаем, – ответили мне.
– Большое спасибо, но учтите, я по другому не смогу.
Потом мы выпустили два альманаха. Были свои сложности. У нас была замечательная пьеса, которая была уже набрана, а Сергей Михалков своей властью сбросил все и поставил свою, так что мы потери несли.  На этой базе организовался устный выпуск альманаха «Смех – дело серьёзное».  Я  был редактором.  Мы выступали в Ленинграде, и в других городах. Можно было читать не подцензурные вещи, в смысле лексики, потому что это был устный выпуск, но мы не позволяли себе лишнего. Однажды, мы получили приглашение выступить в Доме народного творчества имени Крупской.  Вдруг, мне звонит замечательный писатель Абрам Маркович Гольдберг, он более известен, как переводчик и сатирик поэт Арго. Он говорит:
– Яшенька, что вы делаете, зачем вы дали согласие выступать на еврейских трупах?
– Господи, какие трупы, о чём разговор?
– Дело в том, что я в отличие от вас, всё знаю, всё помню. На этом месте была знаменитая синагога Полякова, одна из первых  как и Хоральная. Там был подземный ход для спасения евреев. В случае погромов, там можно было спрятаться. Когда пришли эти (он так и говорил – «эти») они расстреляли раввина синагоги, и не только раввина. И вы на этом месте будете плясать? Мало того, что это выступление, это ещё сатирическое, юмористическое.
– Абрам Маркович, спасибо, что нас предупредили, я ничего не знал, я должен всем своим друзьям сказать об этом. Все до единого, отказались, и не только евреи, но и русские. Отказался честный и чистый человек, который с нами выступал, знаменитый поэт Роберт Рождественский, отказался Ян Сашин, отказалась замечательная русская юмористка писатель Варвара Карбовская. Они говорили: «Как они смели подумать, что мы будем тут выступать, русский интеллигент не может себе позволить такое!» В это время министром культуры был Попов, который сказал, что нас всех исключат из Союза писателей за сионистские штучки. Это был 1959 год. Сталина не было, но наследники были, в особенности по этой линии. Тем не менее, мы решили:  «Пусть исключают!» За нас как-то неожиданно заступилась Фурцева, за что я ей очень благодарен. Она сказала:  «Минуточку, за что вы хотите их наказывать? Они ведь отказались от выступления, за которое должны были получить гонорар, значит, они отказались от гонорара. И вы ещё хотите их наказать?»
Она была интересным, но противоречивым человеком, и в кино она нас в своё время спасла и потом помогала. Попов – этот министр долго не успокаивался, вроде бы просили не исключать и всё прочее, но он продолжал доносы писать на меня, как на еврея, и, в особенности, на русских на Карбовскую, на Рождественского: «Ну, эти жиды – это понятно, но как вы? И вы туда же!»
– Вы считаете себя религиозным человеком?
– Нет, я не могу сказать, что я человек близкий к религии, это было бы нечестно. Но я вдруг понял, что должен, не становясь религиозным, учить Тору. Я долго выбирал себе раввина, пришёл в синагогу на Большой Бронной, убедился, что выбрал точно. Я трижды в жизни не ошибался: я выбрал хорошо себе жену Фиру, я выбрал себе дочку Инну, и я выбрал себе раввина Исаака Абрамовича Когана. Я сказал ему: «Я хочу учить Тору у вас. Это великое литературное, философское, филологическое и историческое произведение. Я не знаю иврита и я счастлив что, вы читаете свои лекции и комментарии по-русски, я всё понимаю, я счастлив, что занятия проходят в атмосфере не навязывания истин, а в обстановке дискуссий, где можно возразить, даже раввину.
 Коган окончил Ленинградский электротехнический институт и был специалистом по атомным подводным лодкам, а потом стал раввином, но юмор и светскость он не оставил. Причём он глубоко религиозный человек. Поэтому сочетание в нём этой глубины веры, знаний и в тоже время юмора мне лично напоминает папиного друга реб Сандлера. Однажды у реб Сандлера, который позволял себе, критически выражаться, коллега спросил:
– Реб Сандлер, вы такие вещи говорите, можно подумать, что вы в Б-га не верите!
– Нет, почему же, я в процессе.
 Гениальная фраза!

Светлана Богданова,
сотрудник «Архива памяти» синагоги на Б. Бронной (Москва)