О Нине Уфлянд – как и положено – я впервые услышала в Бобруйске. Там её до сих пор помнят и любят. Причём не как мать писателя Сола Шульмана, а как выдающегося педиатра. Её пациентами были дети, как из глухих деревень, так и первых лиц государства. И ко всем она находила подход!

Поговаривают, виртуозно владела навыками гипноза (спасибо школе легендарного профессора Платонова – её учителя, который первым в истории медицины начал делать операции, вводя пациентов с больным сердцем, плохо переносящих наркоз, в пограничное с реальностью состояние). «Мне не раз доводилось наблюдать, как, подойдя к плачущему ребёнку, мама несколько секунд пристально смотрела на него, потом брала на руки, и он тут же успокаивался и засыпал, – вспоминал Сол Ефимович. – Все удивлялись и спрашивали, как ей это удается, а она отмалчивалась. Говорить о «школе Платонова» было опасно…

Удары судьбы

«Дома мама была человеком тёплым, энергичным, умным и удивительно разносторонним, – читаем предисловие известного писателя к единственной книге Нины Уфлянд под названием «Записки детского врача». – Она решала со мной задачи по математике, когда я учился на инженерном факультете, и правила мои сценарии, когда я учился в институте кинематографии. Она изучала музыкальные гаммы, помогая моей сестре, она была политиком, стратегом, лидером, помогая мужу ориентироваться в сложных ситуациях тех лет… Мама была любимицей своего коллектива и вечным центром застольного веселья. Как было принято в среде медиков того времени, праздник в больнице начинался не с рюмки водки, а с гранёного стакана чистого медицинского спирта. И мама первая поднимала его…»

А ещё она обладала невероятной силой духа, стойко переносила удары судьбы. Один из самых болезненных – так называемое антисемитское «дело врачей», из-за которого нашу героиню уволили с работы. Нина Генриховна не обозлилась на окружающий мир, а впоследствии даже писала: «Я благодарна Богу за то, что Он наградил меня возможностью творить, что я не была сухим ремесленником. Для меня педиатрия была высоким искусством. Сколько интересных случаев прошло через меня, сколько спасённых жизней… это было счастьем…» Показательно, не правда ли?

Не коренная бобруйчанка

Хоть многие бобруйчане и считают её своей землячкой, родилась Нина Уфлянд на самом деле в Глуске в 1902 году в обычной многодетной еврейской семье.

– Мы были не из бедных, выше среднего достатка, но жили весьма скромно, – возвращает нас в своё детство в «Записках…» Нина Генриховна. – Дети часто болели, а в Глуске был тогда всего лишь один фельдшер. Он нас лечил и знал всю семью. Будучи шутником, он, встречая кого-нибудь из нас, любил говорить: «Привет, Гендель-Голда-Геня-Ганна!» – перечисляя имена моего отца, матери, старшей сестры и домработницы. Ещё помню гогот гусей и шипение шкварок на сковородке. Специфическая еда была зимой: капустные борщи с гусятиной и пшенная каша со шкварками. Хлеб пекли сами, в каждом доме свой…

До тринадцати лет способная девочка ходила в школу в Глуске, а потом по настоянию отца её отправили в «дворянский» город Орёл к дяде. Там она поступила в гимназию, и там же её застала Февральская революция. Октябрьскую Нина встретила в Бобруйске, где она продолжила обучение. Незабываемое времечко!

– Мы собирались на сходки у одного из наших одноклассников и пели революционные песни. Неверно думать, что большевикам сочувствовала только беднота. Как раз наоборот, к ним больше тянулась интеллектуальная молодёжь из обеспеченных семей. Мы, еврейские молодые люди, чувствовали себя счастливыми и свободными. Может быть, потому, что рухнула эта унизительная черта оседлости…

То, что будет медиком, героиня материала знала всегда. Поэтому выбор, куда поступать, перед ней не стоял.

– Большинство моих одноклассников тоже решили поступать в медвузы Украины (в Минске тогда ещё не было мединститута) – кто в Харькове, кто в Киеве, а я с подругой – в Екатеринославский мединститут (ныне Днепропетровский).

От сессии до сессии…

– Бывало, идёшь в институт, а кругом полно нищих голодных детей, просящих копеечку, – описывала тот период Нина Генриховна. – Студенты иногда шутили: «Надо дать, а вдруг мой…»

Лекции будущий великий доктор посещала аккуратно, всё ей было интересно. Особенно увлекала анатомия.

– Любила сидеть в анатомическом театре и разбирать косточки. Мы так привыкли к анатомичке, что даже ели в ней рядом с трупами.

Самые большие переживания у студентов вызывали вовсе не сессии, а так называемые «чистки». Из института выгоняли «несознательный и непролетарский элемент».

– У меня тогда тоже были волнения. Кто-то из комиссии сказал: вот говорят, что у ваших родителей многоквартирный дом с большой усадьбой. Я начала уверять, что дом у нас только на одну семью, а что касается огорода и сада, то ведь мы на них сами работаем, не нанимаем батраков. Одним словом – поверили. Правда, студенты меня ещё до комиссии успокаивали, говорили, что меня не «вычистят», так как у меня уже вид готового доктора…

Как понимаете, Нина Уфлянд – редкая умница и блестящая студентка – всё-таки закончила институт. Не глядя на свою причастность к тому самому «непролетарскому элементу».

От теории к практике

Первое место работы – врачебный пункт в небольшом посёлке Стрешин с прямо-таки аховыми условиями труда. Как говорится в «Записках…», «единственное, что нашлось в аптечном шкафу медпункта, – много бутылок портвейна; силы больного поддерживали этим вином». Но в главном Нине Уфлянд тогда повезло – коллектив подобрался дружный и грамотный. Там она получила бесценный опыт. После, в 1926 году, молодая врач открыла в Глуске первую в этих местах детскую консультацию. Вот один эпизод из того периода:

– В 1928-1929 годах в Белоруссии было много случаев церебрального спинного менингита. Мать умоляет спасти ребёнка. Она готова продать всё, даже лошадь (понимаете, что это значило в то время для крестьянина!), чтобы оплатить расходы. Но как спасти?! Ведь почти не было препаратов, не было антибиотиков… Какова же была моя гордость, радость и удивление, когда мне удалось только пункцией (проколом) спины и сывороткой вывести ребёнка из этого состояния, и он без осложнений выскочил из страшной для того времени болезни. И лошадь не пришлось продавать…

Бобруйск снова «нарисовался» в жизни Нины Генриховны в 1929 году – её перевели заведующей и терапевтом в только что открывшуюся окружную амбулаторию. Следующим местом работы стал городской диспансер, где обслуживались дети до 14-15 лет, а также консультировались школы. Особенно непростыми были вызовы на дом.
– Бывало, придёшь зимой замерзшая, окоченевшая к пациенту в крестьянскую избу и лезешь, чтобы согреться, на тёплую русскую печь. Сидишь на ней, поджав ноги, и оттуда ведёшь просветительскую беседу с домочадцами, а они угощают тебя печёной картошкой в мундире. Вкусно!

Война

Что тут скажешь? Самое жуткое время.

– С малолетними детьми – дочкой и сыном – я успела уйти из города (муж уже в армии был), а вот своих родителей-стариков вывести не смогла…
Сол Шульман вспоминал же этот отъезд так:

– Меня с сестрой, в сопровождении тёети Сони, которая ехала с нами, держа на руках полугодовалого сына Леню, мама решила отправить первым рейсом, а сама приехать следующим. Но тут я поднял такой ор, что маме ничего не оставалось, как залезть в автобус. Это и спасло нашу семью. Второго рейса, как вы догадываетесь, не было. По дороге мы ещё заехали к нашим дедушке и бабушке, пытаясь уговорить их ехать с нами, но дед, как великий мудрец, сказал маме: «Нина, не устраивай гвалт. Воюют армии, а не старики. Немцы – цивилизованные люди, я с ними не раз встречался».

Как нам потом рассказали, деда убили в первый день оккупации города. Сделано это было столь бесчеловечно, что сегодня в это трудно даже поверить. Дед шёл по улице, опираясь на трость, когда его остановил какой-то подвыпивший немецкий солдат. «Иуде?» – спросил он у деда. Дед кивнул. Солдат поставил его к забору и застрелил. Просто так – без слов, шума и крика. Взял и застрелил. Это, повторяю, лишено здравого смысла, но, как нам рассказали, произошло именно так. Хоронить не разрешали, и труп несколько дней валялся на улице в пыли, а сошедшая с ума бабушка, шепча еврейские молитвы, день и ночь сидела над ним. А потом, когда разрешили похоронить, она ещё месяц жила на кладбище на могиле деда и сердобольные соседи носили ей еду. Увели её с кладбища силой. А погибла она год спустя в гетто…

Годы эвакуации в основном пришлись на Бухару. Думается, выжила семья за счёт того, что Нина Генриховна была высококлассным врачом, и её помощь требовалась очень многим. Какое-то время она даже возглавляла детский костно-туберкулёзно-легочный санаторий «Мохаса», затем была переведена в спецлечебницу для детей высокопоставленных партработников.

Домой, в разрушенный Бобруйск, Нина Уфлянд с детьми вернулась лишь в 1944 году.

Местная легенда

Слава о «волшебном» докторе в городе на Березине тогда гремела. Нина Генриховна действительно делала невероятное! Она в хорошем смысле ломала систему, устраивала целые революции в медицине! Вот небольшой пример:

– О том, что любовь – это великая сила, говорить не приходится. Но любовь – это ещё и сильнейшее лекарство. И я горжусь, что именно у нас в больнице – впервые в стране – мною было введено новое правило: класть в стационар больного ребёнка любого возраста вместе с его матерью. И это несмотря на тесноту, неустроенность и прочие сложности той жизни…

Такое нововведение дало свои результаты: сроки выздоровления детей сократились примерно на четверть, настолько же сократилась смертность.

Не меньшее значение, считала доктор Уфлянд, в медицине имеет и слово.
– Лежал у нас мальчик лет пяти. И вот захожу я как-то в палату и вижу – и мать, и мальчик плачут, а мальчик говорит: «Я буду лежать в земле, я тебя не увижу, я умру…» У меня аж сердце закололо. Оказывается: дежурный врач в присутствии ребёнка сказал матери, что у того тяжёлая форма туберкулёза, что туберкулёзные палочки по всему организму распространились и что это неизлечимо. Мне пришлось разуверить мать, успокоить ребёнка и начать усиленное лечение. У него оказалась сложная форма плеврита, но она поддавалась лечению. Короче говоря, сегодня этот парень уже сам отец…

Сколько похожих историй? Бог весть… Но в них всех неизменно светлым ангелом для своих маленьких больных представала великая еврейская женщина Нина Уфлянд.

За всю жизнь она, может быть, два или три раза была в отпуске и не помнила ни одного выходного. Не зря ироничный Сол Шульман как-то заметил: «Если бы все любили свои профессии, как моя мама, то мы давно бы уже жили в коммунизме…»

На фото: Сол Шульман у могилы мамы Нины Уфлянд на еврейском кладбище в Бобруйске, 2012 г.

Ольга СМОЛЯКОВА, «Могилевская правда»

Фото Аркадия Шульмана