Поиск по сайту журнала:

 

Михаил Ламбург.Я из тех, кто не верит,
что можно изменить мир к лучшему,
но считаю необходимым стараться не сделать его хуже

Михаил Ламбург

В это утро после ночи

«Наше от нас не уйдёт. То, что ушло – не наше»

Эльчин Сафарли

Я открыл глаза – в постели её не было. «Ушла ночью, – подумал я. – Приспичило...»

За окном шумел дождь. Слушая, как он шумит, мне на память пришёл рассказ Джека Лондона о замерзающем в лесу парне, который вдруг представил себе, что его жизнь зависит от того, сумеет ли он разжечь костёр или нет. 

Я опустил ноги на пол.

На столе меня дожидалась корректура новой повести.

До стола ровно два шага.

Я сделал два шага и, оставаясь в одних трусах, принялся за работу.

Постучали в дверь.

«Какого чёрта!» – подумал я.

На пороге стоял Амос.

В последнее время он не рисовал, а только то и делал, что искал, с кем бы выпить. Теперь он стоял на пороге моей комнаты.

Было ясно, чего он ждёт, но ничего такого я ему не предложил.

– Глотнём! – сказал он, доставая из кармана куртки бутылку с разноцветной наклейкой.

Я натянул на себя брюки, переложил рукопись повести на кровать, а на стол поставил два стакана.

Мы глотнули.

Помолчали.

Взгляд Амоса пробежал по моей кровати, а потом надолго задержался на мне. В его глазах я прочёл: «Ничего рассказать не хочешь?» Мои глаза ответили: «Никакого желания…»

Мы глотнули ещё.

– Знаешь, – сказал Амос, – она ушла из моей жизни.

Я не стал спрашивать, кто ушёл из его жизни. Я отлично знал, кто ушёл из его жизни.

Мы глотнули ещё.

Дождь за окном лил не переставая.

– Я её отпустил, – добавил Амос.

Я не стал спрашивать, к кому он её отпустил. Я хорошо знал, к кому он её отпустил.

Мы глотнули ещё.

Амос кивнул на мою рукопись.

– Работаешь?

Я не ответил. Какого чёрта отвечать, если Амос и так знал, что по утрам я работаю. 

Мы глотнули ещё.

– Гадко на душе, – сказал Амос.

Он мог бы этого и не говорить. Я знал, как ему на душе.

– Этому дождю конца не будет, – сказал я.

Амос рассмеялся каким-то дробным, жутковатым смехом.

Я не стал спрашивать, что его рассмешило. Я замечательно знал, что его рассмешило. Мы оба знали, что конец приходит всему.

Я молча наполнил стаканы, и Амос, заглянув в свой стакан, сказал:

– Она считала, что в этой жизни я веду себя недостаточно расторопно. Ты тоже так считаешь?

Я пожал плечами.

Мы принялись смотреть то на залитое дождём окно.

– Думаешь, она ко мне вернётся? – спросил Амос потом.

Я снова пожал плечами.

Задержав взгляд на моей кровати, Амос, не произнеся ни единого слова, направился к двери.

Я принялся разглядывать дверь и вдруг подумал, что, наверно, и я веду себя недостаточно расторопно, если ночью эта женщина от меня ушла.

Убрав со стола пустую бутылку, я отнёс её во двор и опустил в ящик, предназначенный для стеклянной тары.

В ресторане

Когда на кафедре филологии закончилось заседание, уже был поздний вечер, и на небе искрились звёзды, приветствуя всё земное.

Профессор Гутман пальчиком мягко коснулся моего плеча.

– Не составите мне компанию в ресторанчик, что на углу? – спросил он.

Я составил.

Гутман заказал себе блинчики с творогом, а я яичницу-глазунью.

За соседним столиком мужчина, заглянув в глаза сидевшей напротив женщины, нетерпеливым голосом произнёс:

– Я жду! 

Женщина опустила глаза.

– Я жду! – повторил мужчина.

Женщина подняла глаза и выдохнула:

– А чего ты, собственно, ждёшь?

– Чтобы ты, наконец, решилась.

– На днях, – сказала женщина.

– Но ведь уже…

– Жди!

Я перевёл взгляд на профессора Гутмана. Тот, поедая блинчики, завёл разговор о китайской литературе.

– Китайская литература меня утомляет, – сказал я, и тогда профессор Гутман перешёл на литературу английскую.

Я с наслаждением поедал яичницу и, вероятно, не достаточно хорошо отозвался о Голсуорси, если тело Гутмана встрепыхнулось, а из его рта посыпались невообразимого характера звуки.

– Коллега, – спросил я, – что с вами?

На меня смотрели остановившиеся зрачки. Послышалось:

– Профессор Лунц, вы мелете ерунду.

Я отодвинул в сторону тарелку с яичницей, поскольку в это мгновенье она перестала представлять для меня какую-либо ценность. 

– Вы в своём уме? – продолжил профессор Гутман. Он даже слегка привстал и вытянул шею, словно опасался упустить возможность увидеть, как я схожу с ума.

Я выпрямил спину.

– Да, – твёрдо проговорил Гутман, – вы и впрямь ненормальный.

Я согласно кивнул, а потом, немного подумав, признался:

– Притворяться нормальным вечно утомительно…

Передо мной предстало перекошенное лицо моего коллеги, и я, остановив взгляд на его вдруг вяло опавших губах, решил: «У коллеги инсульт!»

В Тель-Авиве стояла ночь.

На небе искрились звёзды, приветствуя всё земное.

И как быть?

«Чтобы дойти до цели, надо, прежде всего, идти»

Оноре Бальзак

– Может, мне умереть? – хныкал Рон.

Пытаясь его успокоить, я напомнил о призыве великого Гёте: «Умри, но живи!»

Не помогло.

– Гёте было легко говорить, – заметил Рон. – Он не был знаком с моей Маргаритой. Вчера она вдруг заявила, что хочет ребёнка.

– И что?

– Я сказал: «Ладно, можешь рассчитывать…»   

– А она что?

– Она спросила: «На когда?»

– А ты?

– Я сказал, что над временем мы не властны.

– А она?

– Она рассмеялась.

– А ты?

– А я – нет. Я сказал: «Давай смастерим мальчика. В принципе мне всё равно какого, только чтобы он не был девочкой, и чтобы он был похож на тех, что на картинах фламандских мастеров».

– И что сказала Маргарита?

– Она поинтересовалась: «Сумеешь?»

– А ты что?

– Я обиделся и спросил: «Сомневаешься?»

– А она что?

– Она сказала, что я, вроде бы, не совсем фламандский мастер…

Рон замолчал.

Замолчал и я.

Потом Рон пожаловался на то, что мысли о Маргарите вызывают у него головные боли.

Я сморщился и пояснил:

– Головные боли – это симптом серьёзной деградации системы организма в целом и полное затмение рассудка в частности. Попробуй поставить себе клизму. Впрочем, если верить англичанам, не бывает настолько плохо, чтобы не могло быть ещё хуже.

У Рона перехватило дыхание.

– Ненавижу Маргариту! – крикнул он. – Я её оставлю!

Желание приятеля я полностью одобрил, ибо вспомнилось: «Настоящий мужчина всегда добьётся того, что хочет от него женщина».

 

За окном пели птички

«Не задавай вопросов, и тебе не солгут»

Д. Блейк

Мы лежали на кровати, и вдруг она повернула голову ко мне и сказала:

– Посмотри на меня.

Я посмотрел.

– Поцелуй меня.

Я поцеловал.

Она вся дрожала, будто оказалась на морозе и теперь замерзает.

– Видишь? – спросила она. – Того, кто перед тобой, видишь?

– Вижу тебя.

Она улыбнулась и задремала. 

Через полчаса она проснулась и снова повернула ко мне голову. 

 – Почему ты неотрывно смотришь на меня? – спросил я.

– Верно, смотрю. А что мне ещё остаётся делать?

– И что же ты чувствуешь, когда на меня смотришь?

– Чувствую, что смотреть не на что.

– Зачем же ты повернула ко мне голову?

– Что бы спросить: «На кой чёрт мы лежим в этой кровати?»

– Потому что это кровать наша.

– О том, что это наша кровать ты помнишь?

– Об этом помню.

– А о том, что я твоя жена, не забываешь.

– Об этом я бы хотел забыть.

– Так почему бы тебе этого не сделать?

– Потому что каждый раз, как только собираюсь это сделать, ты требуешь, чтобы я тебя поцеловал.

– Разве поцелуй твою память не освежает?

Я не ответил.

– Почему бы тебе сейчас не вспомнить, что я твоя жена?

Я потёрся губами об её щеку.

– По-твоему это поцелуй? – спросила она.

Я напомнил:

– По планете бродит мерзкий вирус и, согласно рекомендации главы правительства, а также ведущих учёных страны, людям следует сохранять социальную дистанцию.

 

Ни о чём обо всём

«Искать женщину без изъянов может только мужчина без извилин»

Фаина Раневская

Мы сидели за стойкой бара, и он сказал:

– Ты – сукин сын.

– Да, – отозвался я.

– Ты не такой, как другие.

– Нет.

– Ты пишешь книги.

– Да.

– Все писатели – сукины дети.

– Да.

– Собираете всякие истории, а потом их используете.

– Да.

– Словно паразиты.

– Да.

– Хочешь послушать историю?

Я промолчал. Утром я отнёс в издательство новую повесть, и теперь мне хотелось выпить.

– Рассказать? – пристал он.

– Ладно.

Он рассказал:

– Позавчера вот на этом самом стуле, на котором сидишь ты, сидела пухленькая дама. Она прикончила свой дринк и долго разглядывала дно опустевшего стакана. Я протянул бармену сотенную и сказал, что не могу видеть женщин, сидящих перед пустым стаканом. Даме налили ещё. «Спасибо!» – сказала дама. На меня она даже не взглянула. В эту минуту я почувствовал, что влюбился.

– Бывает, – сказал я.

– И как быть теперь?

Я промолчал.

– А потом?

Я зевнул.

– Ты сукин сын.

– Да.

– Знаешь, как я догадался, что влюбился?

Я промолчал.

– Сказать?

– Знаю, – сказал я. – Ты почувствовал, что должен переспать с ней.

– Ты сукин сын!

– Да.

– В эту минуту мне хотелось одного: чтобы она посмотрела на меня и улыбнулась. О сексе мне в голову не пришло.

– Напрасно.

– Ты сукин сын.

Я промолчал.

Он продолжил:

– И вдруг она повернула ко мне голову и сказала, что поблизости имеется недорогая гостиница. Я почувствовал, что влюблённость от меня ушла.

– Бывает.

– И как мне теперь быть?

Я промолчал.

– Не знаешь?

– Знаю.

– Ну?

– Ждать, когда появится другая дама.

Михаил Ламбург