Впервые эти слова: «Спит, как Бохан», я услышал ещё в детстве, ходил в младшие классы. И относились они тогда ко мне.
Мама уходила на работу и оставляла нам обед, обычно отваренную картошку и котлеты. Она заворачивала кастрюлю в газету, потом ставила её на кровать под одеяло, сверху закрывала подушками. К обеду еда была тёплой и разогревать её не надо было. Я учился во вторую смену – в школу ходил к двум часам. В мои обязанности входило проследить, как догорали в печке головешки, разбить их железной кочергой. И когда над ними не оставалось даже голубого огонька, закрыть дымоход, чтобы в доме было тепло.
Зимой я должен был почистить от снега дорожку от крыльца до забора. Снег в те годы был большой, или мне так казалось, и дорожка к концу февраля становилась такой глубокой, что мне приходилось забрасывать наверх снег деревянной лопатой через голову. Весной и осенью мне давали другие работы: на огороде, сложить в поленницы порубленные дрова – без дела я не сидел. При этом мама строго приказывала – повторить все уроки. Она была уверена, что надо только повторить, потому что я их уже сделать. Она даже не догадывалась о моём прилежании, и о том, что в школу я ходил часто не зная даже, что задавали на дом. Но учился хорошо, то ли потому что умел делать умный вид, и учительница Белла Марковна верила в него, то ли потому что на перемене успевал за пару минут просмотреть нужные страницы учебника.
Старшему брату тоже хватало работы. Хотя он часто и подолгу болел. И его без нужды не загружали. Но серьёзные дела доверяли ему. Например, покрасить крышу. У нас была крыша, покрытая жестью, и время от времени её красили. Брат со своим другом Юфой, так его звали на улице, забирались на крышу и кистями, насаженными на длинные шесты, красили крышу.
…К середине дня приходил на обед батя. Он работал недалеко от дома. Я доставал кастрюлю с едой, мы кушали, и я собирался в школу. Если к этому времени приходил брат, он учился на первой смене с 8 утра, обедал с нами, если нет – его ждал батя.
…Это было зимой. Морозы стояли крепкие. Окна были затянуты ледяными узорами и через них ничего не было видно.
Батя пришёл на обед, как обычно, в час дня. Стучал в дверь, я, как мне приказывали, закрывал её на крючок. Никто бате дверь не открыл. Он подошёл к окну, снова стал стучать. Тишина. Пытался заглянуть в дом. Ничего через замерзшие окно не было видно. Что могло случиться? Может, закрыл печку раньше времени и угорел? Мне было всего девять лет. Сейчас, глядя на свою внучку, я удивляюсь, как мне доверяли дела с печкой. Но куда родители могли деться?..
…Батя испугался, побежал к соседям. Взял топор, вместе с нашим родственником дядей Хаимом – братом моего деда – стали вскрывать дверь. Батя не очень церемонился ни с дверью, ни с топором, лишь бы быстрее открыть. Дверь потом пришлось ремонтировать. В конце концов они вошли в дом. В этом момент я подскочил со стула, который стоял рядом со столом и увидев батю, спросил:
– Чего ты не постучал?
Батя кинул топор на пол и сел рядом с ним.
Я понял в чём дело и стал оправдываться. Собирал портфель, уснул…
Сон у меня был хороший. Однажды уснул, даже стоя у печки и грея зад. Дай Бог сегодня мне хотя бы двадцатую часть того сна.
А дядя Хаим, глядя на меня, тогда сказал:
– Спит, как Бохан.
С того времени я запомнил эти слова…
– Ладно, – сказал батя, поднимаясь с пола, – пора обедать и тебе идти в школу.
Вечером, после школы, я ждал, что дома мне будет взбучка.
Батя, действительно, долго и зло ругался. Но не на меня. На меня, кажется, он вообще в жизни не повысил голос. Ругался на маму.
– Как можно ему доверять печку? – говорил он.
– Что мне с работы уволиться? – оправдывалась мама.
…Кто такой Бохан я не знал. И напрочь забыл это прозвище. Память трудно объяснить. Однажды, прогуливаясь по городу, зашёл на улицу, на которой жил в детстве. Не был здесь лет тридцать, или даже больше.
Название улицы тоже. И сегодня могу назвать всех жильцов полувековой давности. Правда, никого из них на улице уже нет, а многих нет на белом свете. Новые хозяева и новые дома. Красивые, как нарисованные, и, наверное, дорогие. Кроме одного, рядом с нашим домом. Давным-давно дом не наш, он совсем другой, только место прежнее.
В палисаднике у соседа растёт большущий клён. Осенью листья падают на крышу, летом ветки закрывают окно. Или некому подрезать старый клён, или не хотят это делать. В доме живёт дядя Семён. Он и пятьдесят лет назад казался мне старым. Думаю, ему под сотню будет. Тогда в этом доме жила большая семья. Сейчас дядя Семён один.
Я подошёл к забору, видя, что он смотрит на меня из окна.
– Дядя Семён, узнаешь? – громко сказал я.
Он открыл половину окна и дрожащим голосом сказал:
– Дом не продаю.
Видно покупателей немало. Место хорошее, рядом с базаром, недалеко от центра.
– Мне он не нужен, – ответил я.
– Тебе чего надо? – на лице дяди Семёна появился то ли интерес, то ли испуг.
– Жил в этом доме, – я взялся рукой за соседний забор.
– Все давно умерли, или уехали, – сказал он.
– Значит не все…
– Тебя как зовут, – по интонации в голосе я понял, что-то начало прорезаться в памяти дяди Семёна.
Я назвал своё имя. И спросил:
– Кто такой Бохан? – вопросом ещё больше удивив старика.
Окно закрылось. Подумал, старик испугался или не захотел со мной разговаривать. Но дверь заскрипела. На крыльцо вышел дядя Семён. Он был в телогрейке и валенках, хотя на улице было тепло.
– Зачем тебе Бохан? – спросил он.
– Интересно, – ответил я.
Дядя Семён сел на крыльцо:
– Ты и тогда был какой-то не такой…
Я промолчал.
– Бохан, говоришь… Жил в конце улицы. Соседей знаю, а тех, кто далеко не очень…
Я достал из сумки небольшую бутылку виски и хотел предложить дяде Семёну выпить по рюмке.
Виски я купил домой на день рождения. Но, подумал, кстати придётся.
– Купить хочешь? – кольнул взглядом дядя Семён. – Все ваши такие, купить хотят. Не пью я. Как Дусю похоронил, так ни грамма. Хоть и старый, и дурной, но мозгов хватает.
– Где твои дочки? – спросил я.
Когда-то мы вместе ходили в школу.
Дядя Семён постучал валенками о крыльцо, как будто сбивал с них комья налипшей грязи или снега. Хотя валенки были чистые и вряд ли он вообще выходил на улицу в них.
– За ваших замуж повыходили. Своих им мало. И укатили с ними туда, – он махнул рукой, что, наверное, обозначало «пропащие дело».
Я понял – кто «ваши» и куда «укатили». Мне казалось, что на улице все жили если не в согласии, то в мире.
– А я здесь остался, – продолжил дядя Семён. – Я и клён. Так вместе и живём. Клён меня охраняет, я – его.
Дядя Семён закрыл глаза и сделал вид, что задремал. Но через какое-то время, так и сидя с закрытыми глазами, продолжил рассказывать.
– Бохан – артист такой был. У него над крыльцом, где у меня белый голубь вырезанный прибит и зелёные ветки, были прибиты две какие-то маски, одна смеялась, другая – вроде плакала. Коричневые… Участковый сказал, чтобы снял немедленно антисоветчину, а то, посадит.
– За что? – спросил я, поняв, что речь идёт о театральных масках.
– Как, за что? – открыл глаза дядя Семён. – Один смеётся над нашей жизнью, а второй – плачет он неё.
– Бохан жил один? – спросил я.
Семён согласно кивнул головой, помолчал с минуту и стал рассказывать.
– До войны здесь жил с родителями. Вернулся. Дом цел, родители живы. В театре работал. До войны в Москве учился. Жена тоже была с театра. Пришла к нему с дочкой. Потом у них ещё одна появилась. Ничего про них не слышал. Родители умерли. Помнишь, мост? – неожиданно спросил дядя Семён.
– Какой мост? – переспросил я.
– Который на праздник обвалился…
Я слышал эту историю. Был праздник на реке. Корабль плыл с артистами, лодки – с факелами. Народу на мосту много. Стали напирать, и толпа полетела в воду.
– Жена и дочки там остались, – сказал дядя Семён. – А Бохан артистом плыл на корабле. Сидел на крыльце сутки напролёт и о чём-то разговаривал с собакой.
– А театр что? – спросил я.
– Кто держать будет… Взяли куда-то в клуб… Я пару раз видел, как он шёл по улице. Седой, в мятом пиджаке. На пугало похож. А потом собака у него подохла. Говорили, Бохан сошёл с ума. Лечился в психушке. Мне дела до него не было. Как-то видел, что милиция поехала. По нашей улице тогда милиция проезжала раз в год. И то на мотоцикле с коляской. Шатерник ездил, помнишь такого?
Я помнил Шатерника. Еврея с большими чёрными усами, закрученными, как у Будённого. Он был в милицейский начальник.
– Его боялись все бандиты, – сказал дядя Семён.
Я улыбнулся, услышав такие подробности.
– Так говорили, – сказал дядя Семён, увидев мою улыбку.
– Нас, пацанов, он сажал в коляску, сколько влезут и катал по улице. – вспомнил я. – Чего милиция приезжала? Случилось что? – вернулся я к разговору.
– Пошёл посмотреть. Они остановились у дома Бохана. Огород у него был, весь в крапиве, к окнам не подойдёшь.
Дядя Семён говорил, всё, что вспоминал. И надо было самому выстраивать из его слов какую-то цепочку.
– Милиционеры топором вскрывали дверь. Понятно тебе? – спросил дядя Семён.
Мне ничего не было понятно. Но я согласно кивнул головой. И только потом из несвязанных объяснений понял, что произошло в тот день.
Бохан по-прежнему работал в клубе. То ли жалели его, то ли артист был хороший и нужный в коллективе. Давали спектакль. Приехало смотреть, какое-то начальство. Бохан никогда не опаздывал. Была у него старая выучка. За час до спектакля всегда был на месте. А здесь, надо начинать, а Бохана нет. Послали за ним человека. Машину дали. Возвращается шофёр и говорит: «Дверь закрыта изнутри на защёлку». Решили, что с Боханом что-то случилось. Спектакль отложили на час. Вызвали милицию.
– Здесь я подошёл к дому, – сказал дядя Семён. – Вошли внутрь, а Бохан подскочил из-за стола и как сам не свой закричал: «Где я?». Потом стал смотреть по сторонам и ничего не понимая, снова сказал: «Я дома? Я уснул? Я вообще, не сплю».
Дядя Семён рассказывал, я вспомнил, как в детстве уснул за столом, и отец взламывал дверь…
…Спектакль прошёл, начальство осталось довольно.
На улице с тех пор говорили: «Спит, как Бохан».
Вот и всё, что сохранилось в памяти об этом человеке.
Аркадий Шульман