Радислав Аскотский родился в 1963 году в Витебске.
Закончил Новополоцкий политехнический институт по специальности инженер-строитель.
С 1996 года – в Израиле.
Публикация в «Мишпохе» – литературный дебют автора.
Декабрь 42-го
Раннее зимнее утро. На улице стояли суровые уральские морозы, и дома было холодно. Печь остыла. Под одеялом ещё оставались остатки хоть какого-то тепла, и поэтому вставать вовсе не хотелось. Сегодня первый день каникул, и мысль об этом радовала и немножко согревала меня.
В проходном коридоре, который являлся одновременно нашей спальней, залом, прихожей и кухней, стояли друг напротив друга у стен два деревянных топчана. На одном из них спал я со своим дедом Гиршей, на другом – моя мать Мира и её родная сестра Рая. Коридор делил квартиру, состоящую из двух комнат, на две части, в одной из которых жила ещё очень моложавая и довольно симпатичная соседка Клава, и вместе с ней там иногда проводил некоторые ночи её любовник, начальник милиции города Бугуруслана майор Серпухов. Его тяжело ранило в боях под Смоленском, из-за начавшейся гангрены он потерял руку и был демобилизован из рядов Красной армии. Родом он из города Витебска, наш земляк.
Витебск с июля 41-го был под немцами, и, скорее всего, по этой причине или ещё по каким-то неведомым нам обстоятельствам, демобилизованный офицер нашёл себе прибежище в Бугуруслане, как, впрочем, и мы. Но до Бугуруслана нам пришлось пожить в деревне, в 30-ти км от города, о чём я расскажу чуть позже.
Клава работала заведующей столовой. Её муж находился на фронте, она регулярно получала от него письма и, видимо, потому, что она очень тосковала по нему и мужской ласке, завела себе солидного не только по тем военным временам любовника, который был для неё к тому же хорошим прикрытием всяких мелких шалостей на поприще её довольно сытного по тем временам существования в качестве заведующей пищеблоком.
Напротив, в другой комнате, слева от входа жила уже совсем не молодая, заметно побитая жизнью, чуть приблатнённая соседка Надя, которая тоже, осознав, какая крыша в лице начальника милиции упала под ноги, спокойно, почти в открытую, занималась спекуляцией. Она работала сторожем и во всю торговала одним из самых ценных продуктов того времени – мылом. Из чего она варила мыло, было покрыто тайной, только по городу упорно ходили слухи, что иногда в обмылках находили ногти, кусочки кожи...
Моя мать Мира, её родная сестра Рая и дедушка Гирш собирались каждый на свою работу. Они старались делать это очень тихо, чтобы, не дай бог, не нарушить мой сон. Но я уже проснулся. Проснулся то ли от холода, то ли от сильного чувства голода, которое всегда было со мной последние полтора года. Это чувство уже давно жило во мне своей собственной жизнью, стало привычным, постоянным, казалось вечным. Когда оно началось? Как ни странно, но в моём семилетнем сознании очень чётко отложились события тех дней.
22 июня 41-го
Прекрасное солнечное воскресное утро. У меня отличное настроение, я в ожидании обещанного мне вчера праздника. Родные мои дяди Моисей и Зяма вместе со своими красавицами жёнами, Любой и Люсей, обещали взять меня с собой в городской парк на берегу Двины на целый день.
Старший брат Зяма был кадровым командиром, закончившим школу кремлёвских курсантов. Моисей был сугубо гражданским и работал на железной дороге. Они оба были блондинами, высокими, красивыми, широкоплечими, необычайно интересными. Их знал весь город ещё с тех времён, когда они принимали участие в кулачных боях, которые всегда проходили зимой на покрывшейся твёрдым льдом Западной Двине, которая разделяла Витебск на две части. Бои происходили как раз между левым и правым берегом и заканчивались с переменным успехом, не было постоянного фаворита, так как состав участников менялся, подрастало новое поколение, а кто-то, уже состарившись, наблюдал со стороны, как молодняк, зачастую неумело или наоборот с необычайной ловкостью и силой замещал их на поле битвы.
Моисей и Зяма как раз были одними из последних участников этих сражений. Будучи совсем молодыми, подрабатывали в то время на местном мясокомбинате, помогая отцу Гиршу содержать семью, так как их мать умерла совсем молодой. На плечах деда остались четверо маленьких детей: два брата и две сестры Рая и Мира.
Так вот, с момента их вступления в левобережный лагерь города Витебска правый лагерь был постоянно нещадно бит. Слава о братьях гремела на весь город. Брат за брата были горой. Дом, где они жили, стоял у левого берега, а мясокомбинат, видимо по иронии, на правом... Идя на работу, братья поднимались на мост, разделяющий берега, передавали одежду друзьям и вместе прыгали в глубокую в то время реку, совершая при этом несколько акробатических кульбитов. Выбирались на правый берег, где их уже поджидала сухая одежда, одевались и гордо шли на работу. Это было настоящее представление, которое происходило с ранней весны до поздней осени почти каждый день, на которое собирались зеваки, дети, подростки, молодые девушки и дамы, тайно вздыхавшие по двум белокурым красавцам.
Но в жизни всё когда-нибудь заканчивается. Через несколько лет постоянных побед левого берега над правым бои были запрещены, и два молодых брата, то ли взявшись за ум, то ли окончательно повзрослев, вошли во взрослую жизнь. Один стал курсантом, второй устроился на работу в депо.
Я обожал их обоих, а они обожали меня. Всё-таки я был на тот момент их единственным родным племянником. И когда к нам в дом, после нескольких лет службы на крайних просторах нашей необъятной Родины, Зиновий вернулся вместе со своей молодой женой и дочкой Неллей и стал жить вместе с нами, мы все были очень рады этому.
Зяма с кубиками на погонах, высокий, статный, широкоплечий и одновременно очень стройный и подтянутый, с широкой улыбкой и совершенно ровными белыми зубами, был похож на небожителя – то ли Зевса, то ли Аполлона. Его жена была более сдержанна и чуть скрытна, но всё равно обстановка нашего большого дома так располагала к себе всех и вся, что Люсю сразу без всяких проволочек приняли в члены нашей большой семьи, окружив теплом и заботой. От жены Моисея Любы невозможно было оторвать глаз, настолько она была изящна и красива. И её приветливая улыбка, казалось, никогда не сходила с её лица.
Люба появилась в Витебске в 39-ом году, когда польские евреи бежали от фашистов.
Моисей был очень похож на своего старшего брата, но всё же другой по складу характера, более спокойный и менее взрывной.
Все мы жили в то время в большом доме, построенном моим прадедом. Жили дружно, сытно, в тепле, уюте и ласке. С такими чувствами и такими ощущениями жил там и я.
Я рос без отца, который был репрессирован без права переписки и, фактически сразу, расстрелян (о чём мы узнали только в 56-м году, когда получили документы о его реабилитации). Моя привязанность к Моисею и Зяме была необычайно сильна. Они заменяли мне отца, и, будучи очень яркими личностями, наполняли моё существо гордостью перед самим собой, перед моими сверстниками, которые с большим уважением наблюдали за моими дядьками и завидовали мне. Хотя некоторые из них, зная о судьбе моего отца от своих родителей, относились ко мне с большой подозрительностью и насторожённостью или просто избегали меня...
По-видимому, меня часто баловали, так как я хорошо запомнил вкус конфет: от моих любимых «Мишки на Севере» до различных леденцов и часто приносимых гостинцев, вручаемых мне моими близкими родственниками.
В это солнечное прекрасное утро, в тот момент, когда мы уже стояли на пороге дома и я был весь в предвкушении праздника, счастье вдруг оборвалось, внезапно и очень надолго, а для некоторых членов нашей большой семьи навсегда. Прямо у порога дома мы встретили посыльного, который передал в руки Зяме пакет. Зяма вскрыл его и очень тихо, почти шёпотом сказал: «Война», но это короткое слово почему-то очень сильно резануло нам слух...
…Уже бомбили Минск, Каунас, Киев, Ригу, Таллин, Севастополь и другие города, скопления самолётов, танков, другой военной техники.
Зяму задержали в городе до особого распоряжения. Моисей в тот же день был призван в народное ополчение. Больше мы его никогда не видели. Он погиб под Смоленском осенью 41-го, о чём стало известно только после войны с помощью пионеров-следопытов.
Его жена Люба, получив извещение, что муж пропал без вести, в тот же день ушла пешком в город из зауральской деревушки... Придя в военкомат, она записалась добровольцем и ушла на фронт, прошла всю войну в составе знаменитого полка Бердянской, который немцы называли «ночными ведьмами»...
…Немцы продвигались с необычайной скоростью, Витебск стали бомбить уже через несколько дней. Появились первые убитые и раненые. В начале июля началась эвакуация заводов и фабрик. Семьи разного рода начальников уезжали из города в нагруженных грузовиках…
Вечером на семейном совете Зяма настоял, чтобы все мы покинули город, так как был уверен, что от фашистов ничего хорошего по отношению к евреям ждать не приходится. Он хотел посадить нас на поезд, уходящий на восток, в глубь страны. Собрали несколько маленьких чемоданов самого необходимого: с летними вещами и альбомом семейных фотографий – с уверенностью, что война скоро закончится и враг будет разбит. Все остальные вещи были закопаны во дворе дома в ожидании скорого возвращения хозяев.
Вокзал, огромная масса людей, жаждущих покинуть город, все кричащие и готовые на всё, только бы сесть в теплушки или забраться на открытые платформы.
Наконец, к перрону подошёл состав. Толпа двинулась на него яростно и беспощадно... И вот, когда мы уже попытались войти в двери стоящей перед нами теплушки, я услышал слова, очень явно резанувшие мой детский слух:
– Жиды! А ну, вон из поезда.
Тут же появилась толпа «доброжелателей», пытавшаяся оттолкнуть нас от вагона. Я заметил, как побледнели моя мать и Рая. Здоровый мордоворот взял за шкирку моего деда и просто пытался его повалить. Зяма, ещё не простившись с нами, стоял недалеко. Услышав крики и ругань, он моментально понял, что произошло. Раздался выстрел, потом ещё один... Толпа обернулась, и наступила тишина...
Зяма стоял на перроне позади толпы, держа в руке пистолет.
– Все в сторону, – командным голосом закричал он, – пристрелю любого!
Тут же через образовавшийся людской коридор он подошёл к здоровому жлобу, державшему моего деда за шиворот, и свободной от револьвера рукой нанёс короткий удар в лицо... Верзила, подпрыгнув в воздухе, стукнулся вдруг ставшей мешкообразной массой об стенку вагона.
– Так ведь это Зяма, – раздались голоса из толпы, – точно Зяма. – Что за разговор, сажай своих, а мы присмотрим...
Мы сели в поезд 7 июля и сумели доехать до Куйбышева, несмотря на частые бомбёжки.
9 июля в Витебске уже были немцы.
Зяма прошёл всю войну, начав её кадровым командиром, потом за потерю каких-то документов был разжалован в рядовые, попал в штрафбат. Был многократно ранен и дослужился к концу войны из рядовых до майора и после войны ещё несколько лет служил в Австрии, там и родилась дочь Галя от его новой жены Фриды (дороги войны развели его с Люсей в разные стороны).
А наши вещи были благополучно выкопаны соседями буквально через полчаса после отъезда... Дом, где мы жили, был уничтожен то ли немецкой, то ли советской авиацией, о чём доподлинно нам неизвестно, и на месте дома после возвращения из эвакуации весной 45-го мы обнаружили только воронку от авиабомбы.
Город фактически был полностью уничтожен. Целыми оставались только несколько зданий. Из 170-тысячного довоенного населения в день освобождения в городе находилось 114 человек... На Западной Двине, как раз рядом с тем местом, где Зяма и Моисей ныряли с моста, находилась понтонная переправа. И когда мы, прибыв в Витебск из эвакуации и дойдя по привокзальной улице до реки, попытались смыть с себя пыль после очень длинных дорог, были просто шокированы лежащими возле самого берега в воде человеческими костями... Как потом стало известно, это были останки евреев Витебска, оставшихся в оккупации. Когда немцы переправляли их в район, где было гетто, через Двину, они не дали людям возможность воспользоваться паромной переправой, а заставили делать это вплавь или на подручных средствах, при этом, развлекаясь, стреляли в них...
Август 41-го
После двух недель пути наш поезд прибыл в город Куйбышев. Оттуда мы были отправлены в Чкаловскую область (ныне Оренбургскую), в деревню в 30-ти км от Бугуруслана.
Мы прибыли в деревню к вечеру, нас привезли на одной из подвод, возвращающихся из города прямо к правлению колхоза. Сторож сбегал за председателем. Он явился не очень скоро, был довольно грузным, с узким лбом, с гнилыми зубами, лет за сорок, и прилично выпившим...
Осмотрев нас совсем не добрыми, маленькими узкими глазами, какое-то время молчал, как будто наслаждался тишиной.
– Только вас мне не хватало. Что с вами делать?.. – И через секунду добавил: – Ладно, спите в комнате для собраний, а завтра посмотрим…
Утром мы стали достоянием колхоза, как будто нас привезли с другой планеты... Местные жители заглядывали в зал для собраний, чтобы посмотреть на «живых жидов». При этом, не особо стесняясь, обсуждали нашу внешность и наши отличия от них самих и всего цивилизованного человечества...
Я, видимо, всё-таки не очень хорошо понимал происходящее, но, тем не менее, многое из увиденного и услышанного врезалось в мою детскую память...
Нас поселили к одинокой пожилой колхознице, которая выделила нашей семье маленькую комнатушку в довольно не маленькой избе. В комнате стояло несколько деревянных топчанов, крохотный столик, на котором можно было кушать только вдвоём. Ещё было два стула и несколько деревянных полок на стене. Вот и вся наша меблировка. После обеда все мои родственники уже вышли на работу на колхозное поле зарабатывать себе трудодни, за которые ставились палочки в тетради учёта. Они работали с раннего утра до позднего вечера, но жить фактически было не на что, так как палочки от трудодней в кастрюлю не положишь и щи из них не сваришь... Как мы тогда не умерли с голода, для меня осталось загадкой. Хорошо помню употребляемые нами в пищу картофельные очистки, которые были так вкусны... Спасало ещё, что дед забивал и разделывал скот для местного населения, за что его благодарили и наделяли кровью животных. С этой добавкой моя тётя Рая делала изумительно вкусные оладушки.
Колхоз был не бедный, люди держали свой скот и подсобное хозяйство. И когда потом советский кинематограф показывал в некоторых фильмах, как местное население помогало людям, попавшим в эвакуацию, и делилось с ними последним, у меня это вызывало чувство горькой иронии. Мы сильно голодали. Мать плакала по вечерам. А утром, обмотав мои ноги тряпками и завернув меня в платок, относила в местную школу, в которой была одна учительница, два класса начального образования и шесть учеников. Ни обуви, ни зимней одежды у меня не было. Это было не самое плохое времяпрепровождение, так как в школе было тепло, и уроки, и общение со сверстниками как-то отвлекали меня от тяжёлого чувства голода. Остальное время я проводил дома, так как выйти на улицу мне просто было не в чем.
Так прошла первая зима в эвакуации.
К весне мать сумела достать мне какую-то старую, заношенную обувь и такую же старую, ветхую одежонку, я смог хоть как-то выбираться на улицу самостоятельно.
Хорошо запомнил два момента из той жизни.
Наступила православная Пасха. И мои новые школьные друзья позвали меня ходить по деревенским избам в надежде получить гостинцы от хозяев. Мы ходили довольно долго, посетили множество изб. Но почти везде происходила какая-то непонятная для меня история. Хозяева наделяли моих одноклассников гостинцами. При этом делали вид, что меня не замечают, или кое-где прямо говорили: «У вас своя Пасха».
И только в одной избе, наделяя всех, хозяин сунул в мою большую торбу крашеное яйцо. У моих одноклассников торбы уже стали грузными, а я с этим одним яйцом пришёл домой. И когда стал спрашивать, что я им сделал, мать заплакала...
Вторая история фактически стала окончанием нашего проживания в этой деревне.
Было начало ноября. На улице в свои владения вступила суровая уральская зима. Я заболел коклюшем. Болезнь прогрессировала, я задыхался от мучающего меня кашля, мешал спать хозяйке, и вообще, она очень боялась всяких заразных заболеваний. Вернувшись один раз домой чуть навеселе и услышав мои очередные приступы кашля, она заявила: «Заразу разносите, уходите из дома...»
Делать было нечего. И, погрузив свои очень скромные пожитки в сделанный из досок моим дедом перевёрнутый стол, мы покинули дом. Меня положили сверху в эти самодельные сани, накрыли всеми имеющимися тёплыми вещами. Привязав к ножкам верёвку и впрягшись, дед и поочерёдно Рая и моя мать потащили меня в правление колхоза. В правлении уже никого не было, а сторож, сжалившись над нами, разрешил переночевать там.
Утром прибывший председатель, выругавшись, распорядился дать нам подводу и отвезти в город Бугуруслан.
Там нам и предоставили проходной коридор двухкомнатной квартиры, находящейся на втором этаже деревянного дома для нашего компактного проживания.
Город был в то время примерно с 30-тысячным населением, располагался на реке Большой Кинель, и недалеко от него протекала река с одноимённым названием Бугуруслан, в 190 километрах от Самары.
Во время войны в городе находилось Центральное справочное бюро по розыску эвакуированных.
В Бугуруслане встретили нас тоже не очень радостно. По-видимому, пришельцам в то время везде были, мягко говоря, не очень рады.Правда, приняли сдержанно, но безо всяких попыток чем-то помочь или оказать какие-то услуги. Мы были рады и этому.
Мои первые впечатления... На следующий день после долгого выздоровления меня отправили в местную школу, и там, после окончания занятий, я был довольно сильно бит своими новыми одноклассниками. Правда, через какое-то время отношение ко мне изменилось, и я стал среди них своим. Иногда после занятий мы добывали на улице недокуренные бычки и самокрутки и вытягивали из них всю оставшуюся дурь в свои молодые, не очень здоровые лёгкие. Мать меня на этом несколько раз ловила и нещадно лупила висящей для воспитательных мер на стене коридора толстой верёвкой. Когда доходила очередь до уроков, я требовал у матери кусочек хлеба, иначе за уроки не возьмусь – это был своеобразный рэкет военного времени, и мать почти всегда не в силах отказать мне, отрывая от себя, шла мне навстречу. Хоть мать, Рая и дед устроились сразу на работу, жили мы всё равно впроголодь.
А из комнаты, где проживала Клава, постоянно доносились запахи пищи. Эти запахи сводили с ума и часто не давали уснуть...
И вот начались зимние каникулы. Через несколько дней наступит новый, 1943 год. Я, конечно, не ждал никаких подарков под ёлкой, так как и самой ёлки у нас не было.
А вот у Клавы стояла самая настоящая ёлка, с пятиконечной звездой под самый потолок, увешанная серебристым дождиком, и в качестве игрушек на ней висели мои любимые конфеты «Мишка на Севере» и мандарины, о существовании которых я в то время не имел ни малейшего представления... Всё это было подсмотрено мной однажды утром, когда соседка справляла свои дела в туалете и забыла прикрыть дверь в свою комнату.
Увиденное там богатство не давало мне покоя, будоражило детскую память забытым вкусом любимых конфет.
И в первый день школьных каникул я решил действовать. У меня созрел чёткий план, удивительный для моего возраста. Я решил взломать дверь и взять с ёлки одну маленькую конфету и висящий на ней неведомый мне фрукт...
С нетерпением дожидался ухода всех взрослых на работу. И вот момент наступил. В квартире стояла гробовая тишина. Не знаю, где я приобрёл навыки вора-домушника, только, взяв крепкий столовый нож и недолго повозившись с замком, я открыл заветную дверь. Дыхание остановилось. Дальше я уже смутно помню. Сняв первую конфету, я сначала, кажется, нюхал её. Потом лизал. Потом, откусив маленький кусочек, уже не мог остановиться... Пустых фантиков на ёлке становилось всё больше, и скрыть это уже не представлялось возможным. Ещё быстрее в дело пошли диковинные фрукты, которые я употреблял прямо с пахнущей духами шкуркой. Ёлка как-то незаметно поблекла и потеряла свой первоначальный сверкающий вид. Когда я немножко пришёл в себя и понял, что натворил, попытался как-то загладить всю тяжесть своего поступка, засовывая бумажки в конфетные обёртки. Но это плохо получалось, и вид у них был, мягко говоря, не очень товарный, дождик как-то сбился на две стороны... Но я был тогда ещё очень мал, верхушка ёлки с игрушками оставалась не съеденной, и это всё-таки внушало мне хоть маленькую надежду, а вдруг не заметят... Дело оставалось за малым: закрыть дверь и вернуть замку первоначальный вид. А вот справиться с этим заданием мои навыки юного взломщика уже были не в состоянии. Как я ни пытался, у меня ничего не получалось. И я принял очень мужественное на тот момент решение: разобрать замок и понять, как там этот язычок вращается. И надо отдать мне должное, я сумел выполнить это архисложное задание. Но, как говорят, везти не может бесконечно, так и моё везение на этот день, увы, было окончено. Замок был окончательно испорчен и представлял собой ужасную картину кражи с взломом. Я пыхтел и сопел над ним почти целый день, но чем больше я старался его исправить, тем он больше приобретал всё более ужасные очертания. А время неумолимо приближалось к приходу моей милой и нежной соседки. Она первая из всего присутствующего тут рабочего люда появлялась с работы. Кинув неблагодарное занятие, я быстро оделся и стремглав выбежал из квартиры, но, к несчастью, встретил у выхода с лестницы Клаву и чуть не сбил её с ног.
Когда поздно ночью я всё-таки осмелился вернуться в своё жилище в надежде, что все уже спят, оказалось, что я наивно ошибался. Меня ждала мать, и верёвка была в её натруженных за день руках. Она била меня, плакала и опять била, говоря почти шёпотом: «Ещё раз возьмёшь чужое – убью».
Больше никогда в жизни я ничего чужого не брал, но конфеты «Мишка на Севере» всё равно очень люблю...
