Галина Пичура выросла в Ленинграде. С 1991 года живёт в Нью-Джерси (США). Работает программистом.
Стихи публиковались в журналах «Листья» (Калифорния, США), «Нашем альманахе» (Нью-Йорк, США), «Юность» (Москва, Россия), в коллективных сборниках. Автор книги стихов «Пространство боли» (Санкт-Петербург, Россия, 2006).
Публикации прозы в русскоязычной периодике многих стран.
Победитель международного литературного конкурса «Первая любовь» (Самара, Россия).
Призёр международного литературного конкурса «О любви» (Беларусь).
Член Объединения Русских Литераторов Америки (ОРЛИТА).

Родители любили друг друга. Мы с братом всегда это знали. В детстве нам казалось, что наша мама – настоящая королева, потому что папа относился к ней с абсолютным обожанием. Если она вдруг прилегла днём на часик, чтобы отдохнуть, папа требовал полной тишины от нас, детей, и, не дай Бог, если мы, забывшись, начинали галдеть. Когда мы протягивали руки к вазочке с фруктами, он нередко одёргивал нас со словами: «Последняя груша – маме! Я завтра куплю ещё, и всем хватит».

Из тысячи мелочей, порой непередаваемых словами, была соткана атмосфера нежности и любви к маме, которая от папы распространялась волнами по всем граням нашей жизни.

Мамина любовь к отцу проявлялась иначе, но была тоже явственной и неоспоримой. Как и положено королеве, мама держалась независимо, но всегда помнила, какие блюда предпочитает её муж, о чём не стоит ему рассказывать, чтобы не огорчить, чем можно его порадовать, от чего оградить, но главное – что ему нужно в жизни, причём, как казалось нам с братом, маме это было известно гораздо лучше, чем самому отцу. Но он настолько доверял своей сероглазой, нежной и умной супруге и так сильно любил её, что вполне комфортно чувствовал себя в роли ведомого, хотя, скорее всего, он вряд ли так определял свою роль сам. И, в принципе, все эти деления на ведущих и ведомых – удел психологов, если что-то у кого-то не ладится. А когда в отношениях есть главное: уважение, преданность и нежность, – копание в ролях и прочих «винтиках», составляющих людское счастье, всегда казались мне мелким и нелепым занятием.

* * *

...У отца уже начались боли, и мама колола его сильнодействующими лекарствами, называя их витаминами.

Папа знал, что ему оставалось жить совсем недолго. И хотя никто ему этого не говорил, а сам он щадил нас и избегал прямых вопросов, он, конечно, всё понимал. Врачи выдали маме две справки: одну настоящую, вторую – с невинным диагнозом, но обе выглядели достоверно и впечатляли печатями. Так поступали в России 70-х. Возможно, именно в этом проявлялась высшая гуманность к человеку, хотя многие не без успеха до сих пор сражаются за то, чтобы страшная правда о скором уходе из жизни была гарантирована каждому.

Однажды папа позвал меня, и я внутренне насторожилась: а вдруг он спросит о своём диагнозе! Но он стал вспоминать молодость, первую встречу с моей мамой, прогулки по вечерней Москве, недолгий роман, а потом – более чем скромную свадьбу с горячей дымящейся картошкой в деревянном гомельском доме, в семье маминых родителей. Почти в каждом предложении звучало: «Ни о чём не жалею», «Если бы начал жить снова, я бы поступил так же».

Мне стоило огромного труда притвориться, будто я не понимаю: родной мне человек подводит итоги своей жизни.

– Встреча с твоей мамой – это самое лучшее, что со мной случилось в жизни, – произнёс он и закрыл глаза. Я встала, чтобы выйти из комнаты, и тут... Он встрепенулся, приподнялся на подушке и бросил на меня тот самый обнажённый взгляд-вопрос, содержащий последнюю надежду на возможную ошибку о смертельном приговоре судьбы.

Даже сейчас, через много лет, я помню этот взгляд. Отчаяние слилось с надеждой! Собрав все силы, я чмокнула отца в щёку, улыбнулась как можно беззаботней и, выходя из комнаты, прикрыла за собой дверь.

 Прихватив с вешалки куртку, я выскочила на улицу и дала волю своим чувствам. Через несколько минут мама догнала меня:

– Он опять делился воспоминаниями? Почему-то и мне сегодня хочется говорить о юности...

Знаешь, я ведь поначалу не любила твоего отца. Всё это пришло потом, позже. Зато крепко и навсегда. Это неправда, что настоящая любовь обязана вспыхивать мгновенно. Вспышка – это не любовь, а страсть. Но она же и гаснет безвозвратно. А с любовью всё иначе. Она бывает острой и хронической, почти как болезнь. Но в юности это мало кто понимает.

После войны семья моих родителей вернулась из эвакуации в Гомель. Мужчин поубивало! Выжившие, в основном, – калеки, без рук, без ног. В нашей семье – целых три невесты: я и две младшие сестрёнки, Рая и Соня. Твой дед, Ошер, высокий голубоглазый блондин, вернулся с войны невредимым и сокрушался, обращаясь к своей жене:

– Где ж мы найдём троих женихов для наших красавиц, Эстер?».

Хрупкая кареглазая бабушка, с чёрными, как смола, волосами на прямой пробор, тихо вздыхала в ответ своё вечное: «Вей’з мир!».

Война закончилась, и наступила долгожданная пора любви. Мы с сёстрами ходили по очереди на танцы: по возвращении из эвакуации у нас на троих было одно приличное платье. Под звуки «Рио-Риты» и «Брызгов шампанского» я влюбилась в гомельчанина Яшу, а он – в меня. Высокий красивый парень, непьющий, весьма красноречивый... В общем, завидный жених. Роман стремительно развивался, дело шло к свадьбе, как совершенно неожиданно поочерёдно произошли два значимых события. Сначала пропал Ошер – мой папа. А потом – Яша. Отец, правда, быстро «нашёлся»: его арестовали в электричке, по дороге в Речицу, куда он отправился по своим скорняжным делам. Он мирно беседовал с бывшим одноклассником: случайная встреча. Тот куда-то ехал с чемоданом. А при патрулировании вагона (то ли рутинная проверка, то ли намеренная) выяснилось, что в чемодане – полно товара, которым одноклассник собирался спекулировать. Папа – ни сном ни духом, но забрали обоих, тем более, что одноклассничек оказался редкой сволочью и отрёкся от чемодана в пользу отца. Разбираться не стали.

Папа получил статью за спекуляцию, и дали ему аж десять лет. Твоя бабушка Эстер рыдала каждую ночь, а днём хлопотала у плиты, чтобы накормить нас, своих девочек. Мои сёстры тоже плакали, но помочь ничем не могли.

Молодость брала своё: власть мирного неба и «Рио-Риты», обещавшей близкую любовь, опьянила, и мои сёстры бегали на танцы, виновато обнимая маму перед уходом. А я, самая старшая, утратила интерес к жизни: отец в тюрьме, жених исчез без объяснений. То ли бросил меня из-за случившегося с моим отцом, то ли завёл другую.

Разыскивать жениха – дело унизительное. Гомельские кумушки злорадно улыбались мне в лицо: брошенная. Не выдержав неизвестности, я пришла за объяснениями к сестре Якова. Она долго избегала прямого ответа и твердила, что Яша по-прежнему любит меня и вот-вот вернётся из какой-то командировки. Я чувствовала подвох, молчала, но наконец решилась на такие слова: «Знаешь, в чистых отношениях не должно быть таких исчезновений. Раз от меня необходимо скрыть правду, значит, правда меня бы не устроила. Я больше не считаю Яшу своим женихом. По крайней мере, он мог бы меня лично предупредить, что уедет». Тогда моя собеседница нарушила запрет брата и раскрыла его тайну: «На фронте случился у моего Яшки романчик с одной медсестрой. С кем не бывает! Но эти отношения ничего не значили для него. А барышня стала шантажировать его беременностью. Когда поняла, что не сработало, выкрала документы и поставила штамп о браке без его согласия (с помощью влиятельной подруги). Яша как раз и поехал в те места: избавиться от этого штампика, чтобы жениться на тебе, на любимой Манечке. А ребёнка там нет и в помине. Яшку заполучить хотела медсестричка хитрая, вот и вся её “беременность”. Хотя, кто её знает, может, и аборт сделала».

Этот поступок, действительно, всерьёз разрушил моё доверие к Якову. Значит, он способен скрывать от меня и куда большее! И, возможно, он разрушил жизнь своей военной подруге, сначала приручив её, а потом легко переступив через её чувства. Конечно, она не имела права на эту выходку с паспортом, но, видимо, он её обнадёжил, иначе бы она не посмела... Тут же вспомнились Яшкины похотливые взгляды на моих подруг, чему я до этого придумывала оправдания в виде собственной мнительности. Я горько плакала.

Однако события, связанные с твоим дедом, требовали каких-то действий и не дали мне окончательно погрузиться в женские переживания. Его посадили по недоразумению на целых десять лет! У мамы прыгало давление, да и сама я, едва представляя отца за решёткой, не могла ни есть, ни спать. Однажды утром я заявила, что поеду в Москву искать справедливости.

– Как искать? Где ты остановишься, доченька? А деньги?

Узнав о моём намерении, соседи принесли немного денег и какой-то московский адрес:

– Как приедешь в столицу, сразу – к ним. Люди хорошие, примут, если скажешь, что мы послали. И письмо от нас возьми с собой.

 Так в столице появилась девушка из провинциального Гомеля, решившаяся на невозможное: на поиски справедливости в сталинской России.

Меня, действительно, хорошо приняли чужие добрые люди, сын которых, Борис, недавно демобилизовался из армии. Он вернулся с войны целым и невредимым и отнёсся к моей ситуации очень бережно: лишнего не спрашивал, предлагал любую помощь, а вечерами показывал Москву.

Я попросила его найти в столице самого сильного адвоката: такого, который вряд ли мог бы проиграть даже обречённое на провал дело. И хоть попасть на приём, а главное, оплатить такую знаменитость – это проблема, я настаивала и однажды оказалась в кабинете у знаменитости по фамилии Брыль.

«Денег у меня нет, но мой папа, потомственный скорняк, – лучший специалист по мехам в нашем городе. И, если он окажется на свободе, то быстро заработает и сможет оплатить ваш труд», – завершила я свой рассказ, едва справляясь с волнением.

То ли моя наивность тронула адвоката, то ли преданность дочери к отцу, но он взялся помочь. Звучит, как вымысел, никто не верит, но это – реальность и чистая правда: ему удалось добиться пересмотра дела в Верховном суде и доказать невиновность Ошера Цалкина.

…В ночь суда твоей бабушке Эстер снился сон: белые пышные булки росли на дрожжах, стремительно поднимаясь в духовке и покрываясь аппетитной румяной корочкой...

«Киндер майне! Этот сон – к добрым вестям».

Утром пришло письмо об освобождении отца семейства. А вскоре вернулся и он сам.

...Я провела в Москве около месяца. Было трудно не заметить, что Борис влюбился в меня всерьёз. Этот высокий спортивный парень с волевым лицом был мне приятен и намного выигрывал по своим моральным качествам по сравнению с Яшей, да и внешне ему не уступал, но я всё ещё думала о Якове.

Борис помог мне вытащить из тюрьмы отца! Да и вообще, от него веяло порядочностью и надёжностью, но Яков успел меня ранить. А рана всегда более значима для рождения пылких чувств, чем добрые поступки! Увы!

Но меня спасли голова, гордость и сила воли: я глубоко сознавала, что способность предать свою девушку останется в Якове навсегда и однажды коснётся меня. И я начала борьбу со своими чувствами.

На вокзале мы с Борей обменялись адресами и пообещали регулярно писать друг другу.

Я долго смотрела в окно, а потом заснула по стук колес...

В Гомеле на перроне меня встретили сёстры и мама. И вдруг я увидела Бориса, стоявшего чуть поодаль с цветами. Он подошёл, взял из моих рук чемодан и виновато произнёс: «Я прилетел самолётом: вдруг понял, что могу потерять тебя. Переписка – дело ненадёжное».

Через две недели мы расписались и отметили это событие скромным семейным обедом.

Я всё ещё была невинной девушкой: не знала, что именно должно происходить в первую брачную ночь, и, когда мой муж попытался овладеть мной, стала кричать так, словно на меня напал маньяк. Наверное, я разбудила весь Гомель в ту ночь!

На нервной почве папа месяц пытался прийти в себя и уже ни на что не претендовал в постели. Но за это время меня просветили подруги, дружно возмущаясь стыдливостью моей матери, не рассказавшей мне вовремя, что к чему.

И тогда мне стало обидно, что муж теперь просто спит, даже не прикасаясь ко мне, молодой жене. И это – медовый месяц! Я потребовала принести мне справку от врача о том, что мой муж в сексуальном плане – полноценный мужчина.

Реакция врача была довольно своеобразной и стала чем-то вроде анекдота, который не раз пересказывал в кругу семьи твой папа: «Старый еврей-уролог, осмотрев меня, улыбнулся и сказал: “Ваша супруга сомневается, настоящий ли вы мужчина? Просит справку? Хорошо, я таки напишу. Но скажите ей, как бы я, доктор, в свои 75 лет мечтал снова стать таким мужчиной, как вы сейчас! Пусть жена не пугает вас больше хотя бы ещё пару недель, и всё нормализуется”».

А вскоре вернулся Яша с «чистым» паспортом, готовый жениться, и тут же узнал от соседей, что я вышла замуж. Он постучал в дверь нашего дома, вручил мне букет цветов, сухо поздравил и, пожелав счастья, ушёл. В тот миг мне хотелось броситься ему на шею, всё простить и остаться с ним навсегда. Но я, конечно, этого не сделала. Я осталась с Борисом и никогда об этом не пожалела.

Да, первое время это был компромисс: я позволяла ему любить себя. А потом... полюбила сама. Я помню тот день, когда вдруг поняла: «Люблю!».

Яша давно забылся, стёрся из памяти, как стираются яркие, но нестойкие краски ситца от стирки. А жизнь – это тоже своего рода стирка: отбеливаем реальность до уровня мечты, выбрасываем выцветшее, вручную стираем ценное.

…Папе осталось совсем немного. Вместе с ним навсегда исчезнет и моя единственная настоящая любовь к мужчине, и невидимая корона с надписью: «Моей любимой Манечке», подаренная мне твоим отцом в юности на всю жизнь.