"Легенды Нью-Йорка" писались долго.
Между некоторыми из них расстояние в год и более.
Они возникали неожиданно, как сон, и всегда вместе с поэтической строчкой.
Точнее, вначале возникла строчка, как память о когда-то прочитанном стихотворении.
Потом оживала легенда.
Как в строчках Велимира Хлебникова, слова кружились и звенели, обретая плоть...

СТАЯ ЛЁГКИХ ВРЕМЕРЕЙ

В беспорядке диком теней,
Где, как морок старых дней,
Закружились, зазвенели
Стая лёгких времерей.

Велимир Хлебников

Есик говорил маме, что работает в музее, и это была чистая правда. Но он никогда не уточнял, в каком музее и кем. Мама Есика прожила в Америке всего полгода, видела только стены госпиталей и спокойно ушла из жизни, веря, что её Есик имеет хорошую и уважаемую работу. И последними её словами было: «Я Там расскажу папе, что у тебя всё хорошо...» А то, что, Есик работает уборщиком в маленьком музее в Нижнем Истсайде, осталось для неё неизвестным. И Есик был рад этому, потому что знал, что работа уборщика в Краснополье не уважалась. Сам Есик относился к этой работе, как ко всему в своей жизни: раз такая выпала работа, значит надо её делать хорошо. И где-то в душе она даже нравилась ему, потому что позволяла прикоснуться к прошлому, ведь он был не просто уборщик, а уборщик музея.

Tenement Museum, или Музей снимаемых, арендуемых квартир представлял собою несколько квартир в старом билдинге, оставленных в том виде, в котором в них жили эмигранты из восточной Европы, прибывшие в Америку в середине XIX века. Жильцами этих квартир были мастеровые люди: портные, сапожники, переплётчики, часовщики, механики, и они превращали свои квартиры одновременно и в жильё, и в маленькие мастерские, и в лавочки, сохраняя быт своих покинутых мест. Здесь они жили, мастерили, торговали, рожали детей и устраивали свадьбы. Кто-то из них потом перебрался в лучшие дома, а кто-то дожил свой век здесь. 

Каждое утро, до прихода первых посетителей, Есик убирал эти квартиры и каждый раз, открывая дверь в очередную квартиру, как будто прикасался к чужой жизни, испытывая одновременно трепет гостя и радость хозяина. Убирал он осторожно, с музейной аккуратностью, боясь потревожить вещи, которые как будто застыли в ожидании вышедшего по каким-то срочным делам хозяина. Особенно Есик любил убирать апартамент портного из Польши. Эта квартира своими вещами напоминала ему его жилье в Краснополье. Дедушка Есика был тоже портным, но в тридцатые годы потребовались строители Волго-Донского канала, и дедушку по этапу отправили на великую стройку, объявив кустарём и недобитым нэпманом. Оттуда дедушка не вернулся, и осталась в память о нём старая зингеровская швейная машинка, точно такая же, как в этой музейной квартире. Шить на ней никто не мог, но она продолжала стоять в их доме на самом почётном месте, у дивана, прикрытая расписным цыганским платком, который тоже хранился, как память, но уже о бабушке. Бабушка погибла в  эвакуации, умерла от тифа, и этот платок мама везла через всю Россию домой, отказываясь менять его на станциях на самые привлекательные тогда вещи: буханку хлеба и головку сахара. И здесь, на огромном сундуке, тоже лежал как скатерть расписной платок, правда, на нём были менее яркие, чем на бабушкином платке, узоры. И ещё Есику напоминал их дом тяжёлый чугунный утюг на углях, который здесь стоял аккуратно на краю гладильной доски, а у них дома подпирал загородку для курей под печкой. Как и дома, в детстве, он выжимал утюг несколько раз на вытянутой руке, как гирю, испытывая свою силу, а потом осторожно опускал его на место и ласково гладил его тряпкой по выщербленным бокам. Ещё он любил старую высокую табуретку, что стояла возле стола. Она напоминала ему табуретку, которую сколотил ему папа, когда он был маленький, чтобы он мог сидеть, как все за столом.

Перед тем, как зайти в дом, Есик любил несколько минут постоять на противоположной стороне улицы, рассматривая погружённое в темноту здание. В эти минуты здание казалось таинственным и загадочным, как Лондон после нашествия марсиан. Оно было единственным на улице, где ни в одном окошке не горел свет. Маленький осколок прошлого среди пляшущего светом Манхеттена. Каждый день оно было одинаковым. Но однажды, когда на Нью-Йорк обрушился снежный шторм, забросивший город тоннами снега, остановивший движение сабвея и заставивший одинокие автобусы часами пробираться через снежные завалы, Есик, которому каким-то чудом удалось добраться до работы к трём часам ночи, бросив привычный взгляд на дом, неожиданно для себя увидел в знакомом окне отблески света. Первое, что пришло в голову: в квартире пожар! У Есика заколотилось сердце, и он, не чувствуя под собой ног, кинулся в занесённый снегом подъезд. Скорее, скорее, перескакивая через ступеньки, задыхаясь от волнения, он подбежал к двери и дрожащей рукой долго тыкал ключом в замочную скважину и, когда, наконец, ему удалось в неё попасть и дверь со щелчком распахнулась. Он, обескураженный, замер на пороге.  

За швейной машинкой сидел старик. Он работал. На старике была белая рубашка, поверх неё были одеты цицис и чёрный жилет, кое-где испачканный мелом, на голове была ермолка, а через шею был переброшен матерчатый портняжный метр. Его лицо украшали большая седая борода, длинные пейсы, завёрнутые за уши, и очки в тонкой серебряной оправе, сползшие на кончик носа.

На шум открываемой двери старик  обернулся и, хитро поглядевши из-под очков, сказал:

– Молодой человек, я таки вам скажу, что это не сон и вы не спите. Вы, конечно, меня извините, что я немножко вас испугал, но вы сами понимаете, что это не просто так, а по серьёзному делу, как говорила моя Хана, когда знакомила меня со своим женихом. Конечно, это уже не моя квартира, и это уже не моя машинка, но когда-то это было всё мое, и я хочу вас спросить, имею я таки право иногда опять посидеть на этом стуле, пощёлкать ножницами и кое-что скроить для хорошей жизни?

– Имеете, – сказал Есик, продолжая хлопать глазами.

– А вы не стойте, как манекен для платья, присядьте и послушайте, что я вам скажу, – старик показал рукой на любимую табуретку Есика, и Есик послушно уселся на краешек, продолжая ничего не понимать.

Старик улыбнулся:

– Вы сейчас смотритесь, как набедокуривший ешивабохер перед грозным меламедом. Только я вам скажу, я совсем не меламед, а лодзинский шнайдер (портной – идиш). И ещё вам скажу, я совсем неплохой дамский шнадер. Я мог бы сказать, что я был очень хорошим портным, но, как сказано в Торе, не хвали сам себя, пусть тебя похвалят другие.  Я могу только сказать одно: когда у нас в Лодзи был погром, пани Эльжбета, перша в Лодзи урода (первая красавица в Лодзи – польск.), умоляла панов-погромщиков бить меня не особо крепко и в целости оставить мне руки и голову, так как ей надо хорошее платье для бала у пана губернатора, а кто может сшить такое сукне балова (бальное платье – польск.), как не жидок Хаим-Фроим, то есть я! И я таки ей сшил! Паны офицеры не отходили от неё весь вечер! И пани Эльжбета уже мечтала о свадебном платье, но Хаим-Фроим решил не ждать следующего погрома и приехал сюда. И здесь я, скажу вам, тоже кое-что делал неплохо. Вот на этой самой табуреточке, где сидите вы, сидела когда-то Ида Сакстон, наша первая леди. И я таки за ночь пошил ей платье, от которого сошла с ума половина Нью-Йорка. Вы представить себе не можете, какая очередь стояла назавтра возле этого дома. Из одних красавиц! И все желали иметь платье, как у Иды! Вся прекрасная половина Нью-Йорка сидела на этой табуреточке.  Слава Б-гу, что об этом не знают ваши музейщики, иначе, молодой человек, вы бы не сидели сейчас на ней, а любовались бы ею в каком-нибудь музее посолидней!  

Портной снял с носа очки, протёр их тряпочкой и, надев их опять на нос, сказал:

– Вы сейчас сидите и думаете, почему Хаим-Фроим, вместо того, чтобы греться на солнышке Там, сидит здесь и рассказывает майсы. А вам совсем не до майсы, ибо время бежит, а вас ждёт работа. Так я вам сейчас объясню. Если вы думаете, что ваша мама не знает, кем вы работаете, то вы ужасно ошибаетесь. Нашлись «доброжелатели» и Там. И это мне рассказал ваш дедушка, с которым, как вы сами поняли, мы из одного цеха, и иногда сидим на одной скамеечке и вспоминаем наши портняжные дела. Так вот, он мечтал, как каждый хороший мастер, передать своё умение и сыну, и внуку, но в жизни так получилось, что ему не дали это сделать. Как он говорит, не дали товарищ Сталин и товарищ Уполномоченный НКВД. И он остался при своих интересах. А я тоже остался сам на сам со своим умением, но уже по другой причине. У меня во всей мишпохе (род – идиш) рождались одни цурки (дочки – польск.)! У меня их было пять: Ханочка, Златочка, Гликеле, Фейгеле и Гута. А у них ещё по шесть девочек, а у Гуты восемь... А какой дамский портной из цурки! Где-нибудь вы встречали такое дело? Для нашего дела нужен хороший мужской взгляд, – старик подмигнул Есику и доверительно пояснил: – А что такое хороший мужской взгляд? Не мне, старику, вам объяснять. Вы сами хорошо понимаете, что в этом взгляде должна быть хорошая любовь. И вот если вы посмотрите на заказчицу, ви а хосун оф а калэ (как жених на невесту – идиш), тогда и получится настоящий цимус. Теперь вы поняли, молодой человек, почему для этого дела нужен мужчина. И да простит меня моя Хава-Дора, но что есть, то есть! – старик по-еврейски дополнил свои слова движением рук и, внимательно посмотрев на Есика, сказал: – А теперь  вас, молодой человек, конечно, интересует, почему здесь я, а не ваш дедушка? Так я вам скажу: мы можем возвращаться лишь туда, где раньше жили, а твой дедушка реб Мордух не то что здесь не был, но даже об этом и не мечтал. Кроме своего Краснополья и этого Волго-Донского канала он нигде не был. А вы, молодой человек, оказались как раз там, где я могу появиться. И я сказал: реб Мордух, не делай печальное лицо и успокой своих детей. Я таки передам ему своё умение, а как ты понял из моих майс, оно совсем не плохое! – старик поправил ермолку и, прищурившись, спросил: – А теперь остался совсем маленький вопросик, а хотите ли вы, молодой человек, учится портняжному делу или нет? И не спешите, пожалуйста, с ответом как старая дева, когда жених спрашивает её, согласна она или нет... Я никуда не убегу, в отличие от жениха, – старик встал, потушил керосиновую лампу и направился к заколоченной двери, что вела в соседнюю квартиру. У двери он на мгновение остановился и, обернувшись к Есику, сказал: – И если вы всё-таки решите согласиться, то жду вас завтра где-то около трёх часов. Как сами понимаете, не дня, а ночи, – он подёргал за ручку, гвозди подались, дверь медленно отворилась, и портной исчез за ней...

Назавтра, задолго до назначенного времени, Есик был на месте. И началась ночная учёба.  Дни стали существовать лишь для того, чтобы им на смену приходила ночь, ночи сменяли одна другую, и, наконец, через несколько месяцев, лодзинский портной сказал:

– Всё, молодой человек. Теперь вы знаете всё, что знаю я и даже немножко больше, потому что у вас молодая голова и молодые руки. И я скажу, совсем не плохая голова и совсем не плохие руки. И этой голове и этим рукам нужна совсем другая работа, чем работа уборщика. Последний раз уберите в этой квартире и оставьте это хорошее дело другому. А сами вперёд! И приносите побольше радости вашей маме, которая Там! Она как-нибудь узнает, как вы тут живёте, молодой человек, и уж поверьте мне, ваши радости для неё  будут ещё большими радостями! И для вашего дедушки. И для вашего папы. И для меня. И, не забудьте, что не бывает последней высоты, каждая высота всего лишь очередная! Если вы будете это помнить, то далеко пойдёте...

Он обнял Есика, прижал его к своей седой бороде, затем легонько оттолкнул от себя и, пятясь, как бы не желая  уходить, пошёл к двери, секунду постоял возле неё, махая рукой, потом резко повернулся и исчез за ней. Всё было, как всегда, только гвозди почему-то вернулись на место со скрипом, и доска, которая раньше  держалась на честном слове, прижалась к двери намертво...

Есик пришёл в квартиру портного и на следующую ночь, но никого там уже не нашёл. И тогда он уволился из музея.

Дни сменялись днями, месяцы – месяцами, годы – годами, дорога в гору была нелёгкой, но Есик знал, что Там волнуются за него и он не имеет права сдаваться, и он шёл, и шёл вверх. Он постарел, поседел, приобрёл имя, стал знаменитым модельером: просто Маэстро, Маэстро из Нью-Йорка, Великим Маэстро, оброс  пентхаузами, виллами, бутиками, машинами, яхтами, самолётами. По всем подиумам мира победно шествовали модели в его ослепляющих нарядах... Можно было, казалось, остановиться, но он продолжал двигаться вверх, удивляя мир моды своими фантазией и мастерством. 

И иногда во время этого бесконечного движения, особенно в долгие зимние ночи, когда за окном начинает плясать снежная метель, обрушивая на город горы снега, он освобождается от объятий очередной длинноногой красавицы, вскакивает, одевается и уходит в ночь. Красавица растерянно глядит ему вслед, зная, что в такие минуты Маэстро не остановить ничем. А он, сев в ярко-красный “Феррари”, мчится сквозь сверкающий весёлыми огнями Бродвей в снежную, тёмную, тоскливую пустоту Орчард Стрит. Там он выходит из машины. И долго стоит напротив пугающего своей темнотой билдинга.  И ждёт, когда в одном из окошек замигает тусклое пламя керосиновой лампы...

 

ПЧЕЛА ЖУЖЖИТ СРЕДИ ЗИМЫ

Пчела жужжит среди зимы,
Гуляет вьюга среди лета,
Супернаучные умы
Не спят и думают про это.

Из студенческой песни физиков

Моисей Зальцвейг окончил в один год со мной школу. Правда, учился в параллельном классе и поступил в институт в Ленинграде. Выучился на метеоролога и поехал работать на маленькую заброшенную метеорологическую станцию в горах Тянь-Шаня, где проработал больше десяти лет. Так как поблизости не было ни одной женской души, он остался холостяком, когда все его ровесники успели и жениться, и даже кое-кто развестись. Его беспокойная мама, когда развалился Союз, срочно вызвала его в Америку из Киргизии, гражданином которой он оказался к тому времени. Мама его успела перебраться в Нью-Йорк едва ли не одной из первых. Но, несмотря на свою энергию, найти невесту сыну она не смогла и там. И Моисей продолжил свою холостяцкую жизнь, только теперь не в горах, а в многомиллионном городе. Хоть он и неплохо знал английский, по специальности работу найти не смог и устроился в лимузинную компанию, которая обслуживала несколько фирм, и в том числе один американский телеканал – то ли АБС, то ли СНН. А может, какой-то другой не менее известный и популярный... Работал Моисей в основном в ночную смену и часто развозил по домам известных ведущих ночных выпусков новостей телевизионного канала. Они никогда не разговаривали с Моисеем, а забравшись в машину, или начинали с кем-то болтать по-телефону, или тут же засыпали. Моисей знал их всех в лицо и по именам, ибо регулярно смотрел с мамой новости именно этого канала. И утром, вернувшись с работы, рассказывал маме о своих пассажирах, чтобы мама могла похвастаться знакомым, что её Моисейчик сегодня вёз мистера Джорджа, а вчера миссис Хелену. С того самого канала, который все знают. Конечно, она, как всякая женщина, добавляла подробности, которых не было, но это было уже её собственное творчество и к правдивости Моисея не имело никакого отношения.

В ту ночь в Нью-Йорке шёл дождь, почти приближающийся к тропическому ливню, ибо где-то поблизости в Атлантике гулял ураган. Приезжал Моисей за клиентами всегда пораньше, терпеливо ждал их у входа, зная, что точность для них относительна, как и время. Диспетчер сказал, что сегодня он повезёт мисс Би, которую до этого никто ни разу не обслуживал, ибо мисс Би всегда пользуется своей машиной, но сегодня она устала и решила воспользоваться лимузином. Настоящего имени мисс Би Моисей не знал, ибо мисс Би была для всех телезрителей только мисс Би. Она вела в новостях страничку погоды, сменив всего месяц назад уважаемого мистера Уайта, который своей аристократической манерой заставил полюбить себя большой аудитории зрителей.  Но в связи с почтенным возрастом, несмотря на уговоры компании, Уайт удалился от дел, и юная Би заняла его место, мечтая о славе предшественника. Маме она понравилась как-то сразу, но ей не нравилось короткое имя-кличка Би, и тогда Моисей объяснил маме, что «Bee» по-английски пчела и они между собой стали называть её Пчёлкой!

Пчёлка появилась около машины Моисея  где-то через час после окончания последнего выпуска новостей. Поздоровавшись и извинившись за задержку, сев в машину, она вместо того, чтобы как все Моисеевы пассажиры задремать или приняться названивать знакомым, неожиданно для Моисея заговорила с ним:

– Ужасная погода! А завтра будет ещё хуже! Настоящий шторм! А я собиралась сделать шопинг!

И в эту минуту Моисей внезапно почувствовал, что знает, какая будет завтра погода. Как будто что-то вспыхнуло перед глазами, и он увидел прекрасный солнечный день! И даже почувствовал, какая будет температура! 90 градусов по Фаренгейту! Без осадков! Влажность 10 процентов!

От осознания происшедшего у него буквально перехватило дыхание. Он колебался какое-то мгновение, решая, говорить мисс Би о своём неожиданном озарении или нет, а потом решился сказать.

– Ой! – засмеялась она. – Где вы этот прогноз слышали? Я полчаса назад сама объявляла погоду на завтра! И в сводке метеоцентра было написано, что вероятность шторма 100 процентов! И если они пишут 100 процентов, то уже ничего иного не может быть!

– Они ошиблись! Завтра будет тёплый солнечный день, – сказал Моисей, почему-то всё более уверяясь в своём прогнозе.

– Не может быть, – мотнула она кудряшками и добавила: – Если, конечно, вы не работаете волшебником...

На волшебника Моисей не отреагировал, но для убедительности своих слов, сказал, что раньше работал метеорологом.

– И где? – поинтересовалась Пчёлка.

И Моисей стал ей рассказывать про Тянь-Шань, про солнце, по вечерам прячущееся за горы, про снежного барса, бродящего вокруг избушки метеорологов почти каждую ночь, про ночь с огромной луной, зацепившейся рогом за край горы, и про красные маки, расцветающие весной в долине...  Конечно, всё это никак не объясняло правдивость его прогноза, и, прощаясь, мисс Би посоветовала Моисею завтра всё же посидеть дома и не выходить на работу, несмотря на его оптимистический прогноз.

Всю ночь лил, не утихая дождь, набирая и набирая силу, превращаясь в ливень, и Моисей стал сомневаться в своём прогнозе, но под утро дождь внезапно стих, и неожиданно солнце буквально испарило облака и засверкало на кристально чистом небе. Вечером диспетчер снова послал его за мисс Би, добавив, что просили прислать именно вчерашнего водителя.

– У тебя что, любовь с ней? – ехидно спросил диспетчер.

– А что в этом невозможного? – пожал плечами Моисей и впервые в жизни подумал, что неплохо было бы, если бы и вправду была любовь.

На этот раз мисс Би появилась даже раньше назначенного времени. Но Моисей, как всегда, был уже на месте.

– Невероятно, – сказала она, – но вы оказались правы! А вы знаете, какая будет погода завтра? И послезавтра?

Моисей задумался, и опять заискрилось перед глазами, и он увидел дождливый день. И почувствовал, как и за день до этого, как будто кто-то невидимый нашёптывал ему прогноз завтрашней погоды: 67 градусов по Фаренгейту, в течение дня мелкие осадки, ветер северо-восточный...  Он ещё раз задумался и увидел послезавтрашний день: опять было солнечно, но во второй половине дня был довольно большой дождь и шквальный ветер... 

Когда он рассказал мисс Би о своём прогнозе, она опять очень удивилась:

– Но метеоцентр сообщает совсем иное!? Они говорят, что всю неделю будет хорошая погода!

– Ошибаются, – уверенно сказал Моисей. – Я видел завтрашнюю погоду своими глазами. И послезавтрашнюю тоже!

– И вы это ясно видите? – задумчиво спросила она и внимательно посмотрела в глаза Моисею. – Это не розыгрыш?

– Нет, – сказал Моисей, – я говорю вам чистую правду! И вы сегодня могли убедиться в этом! Я каким-то образом вижу и чувствую погоду на завтрашний день, и на послезавтрашний! Но не знаю почему!?

– Ой-ля-ля! – совсем по-девчоночьи воскликнула мисс Би и неожиданно, подмигнув Моисею, сказала: –  А что, если я завтра в утренних новостях сообщу ваш прогноз! На всех каналах будет прогноз метеоцентра, а у меня ваш! Может, я за это получу нагоняй от редактора, но попробуем! – в её глазах засверкали искринки, как у озорной школьницы, а потом она посерьёзнела и добавила: – А если всё получится, то мы будем на коне!

Конечно, она сказала другое американское определение победы, но значило это одно и то же, и главное для Моисея было то, что она сказала не я, а мы...

А на следующий вечер они сидели в любимом итальянском ресторанчике мисс Би, расположенном между Бродвеем и Амстердам Авеню, где подавали, по уверению мисс Би, самую лучшую итальянскую пасту в Америке и самое прекрасное итальянское вино. Моисей смотрел на Пчёлку влюбленными глазами, а она без остановки всё рассказывала и рассказывала ему о необычном дне в её жизни, когда с утра на неё кричали и даже хотели отстранить от эфира, а потом хвалили, ибо погода оказалась в невероятно точном соответствии с её прогнозом, и прогноз их канала оказался единственно верным в это утро!

– Рейтинг канала подскочил чуть ли не на 100 процентов! Благодаря нам! – она опять сказала нам, и сказала это, как будто произнесла признание в любви....

С этого вечера Моисей стал почти личным её водителем, и диспетчер уже не спрашивал про любовь, а интересовался, когда его пригласят на их свадьбу. Моисей смущенно пожимал плечами и искренне обещал всех пригласить на это торжество, конечно, если оно произойдёт. Моисею очень хотелось верить в это событие, но оно почему-то не приближалось, и он продолжал встречаться с мисс Би только в рабочее время, хотя изредка и намекал ей, что не прочь опять попробовать настоящей итальянской пасты и насладиться настоящим итальянским вином. И даже приглашал её к себе в гости, но она всегда отшучивалась и отговаривалась... Но, когда он однажды заболел, она сама напросилась к нему в гости. Мама Моисея по этому случаю устроила настоящий еврейский пир: приготовила куриную шейку, сделала бульон с галками и гефилте фиш (фаршированная рыба – идиш) по только ей известному краснопольскому рецепту. И в придачу испекла леках, медовый аромат которого заполнил едва ли не весь дом. Пчёлка была прекрасна и обворожительна. После её ухода мама Моисея говорила  только о ней и просила всех, кого можно, Там наверху ускорить эту свадьбу.

– Мойшэлэ, о такой невестке я мечтала всю жизнь! – повторяла она, с умилением глядя на порхающую по экрану мисс Би.

А Моисею почему-то начала сниться Пчёлка в зелёном платьице в горошек, которое он раньше на ней не видел. И она говорила, что это платье от Риккардо. А это теперь модный кутюрье в Нью-Йорке.

А потом она и вправду появилась у машины Моисея в зелёном платьице в горошек. Рядом с ней стоял стройный высокий молодой парень, чем-то напоминающий Марчелло Мастрояни в молодости.

– Это Риккардо, – представила его Пчёлка, – самый модный нью-йоркский кутюрье! И мой жених! – она подмигнула Моисею и добавила: – Он готовит пасту лучше, чем в Dean*s! Пальчики оближешь!

А потом она спросила о погоде на завтра.

Моисей вздрогнул, прижмурился и увидел солнечный день, 96 по Фаренгейту, безоблачное небо... и неожиданно для самого себя сказал совершенно противоположное:

– Завтра дождь, почти шторм, осадков 10 инчей и холодный северо-западный ветер, 23 градуса по Фаренгейту!

– Ой-ля-ля, – воскликнула, как всегда, мисс Би и, повернувшись к жениху, состроила грустное личико: – Придётся, Рика, нам завтра сидеть дома!

– Придётся, – подтвердил Моисей.

– Пока, – сказала мисс Би и добавила: – Я отмечу, что ты меня довёз! Так что сегодня отдыхай! А меня доставит домой Рико! Вот его машина. Чао!

Моисей посмотрел в сторону машины и ничего не ответил. Какую-то минуту он сидел, ничего не соображая и чувствуя только одно: его мечта исчезла, растворилась, ушла и никогда не вернётся... Потом ему вдруг стало до боли стыдно за свой обман, первый обман в его жизни, он покраснел, на лбу выступил холодный пот, он машинальным движением руки вытер его и буквально выскочил из машины, чтобы догнать Пчёлку и повиниться, но спортивный «Феррари» Риккардо уже рванулся с места... Вместе с мисс Би...

А на следующий день был большой дождь. Как бы издеваясь над Моисеем, он громко барабанил по корпусам машин и пронзительно взвизгивал, касаясь передних стёкол. Холодный сильный ветер не унимался почти до самого вечера, ломая зонтики и пригибая деревья. О своём обмане при такой погоде Моисей мог промолчать, но он обо всём рассказал Пчёлке. И она простила его. Но когда он попытался предсказать погоду на следующий день, то ничего не увидел... Он морщился, закрывал глаза, тёр виски. Перед глазами была пустота. Будто в этот день дождь смыл его необычный дар, а ветер унёс его неизвестно куда. Навсегда...

На следующий день мисс Би, как обычно, заказала его машину, но он отказался от поездки, поругался с диспетчером и уволился из лимузинной компании. Где-то месяц ходил безработным, а потом устроился в карсервис. Больше Моисей никогда в жизни не встречался с мисс Би и видит её сейчас только по телевизору. А мисс Би вышла замуж за Риккардо, ушла из новостей и ведёт собственное телевизионное шоу, которое пользуется не меньшей популярностью телезрителей, чем когда-то её знаменитые  прогнозы погоды.

 

ПЕРЕСТУПИ ПОРОГ

Дверь отперта.
Переступи порог.
Мой дом раскрыт
навстречу всех дорог.

Максимилиан Волошин

Шмерл мечтал о своём доме всю жизнь. Ибо всю жизнь, с самого детства, у него не было своего угла. Ребёнком, в Краснополье, он жил в дедушкином доме – старой развалюхе, в которой уместилось двенадцать человек: дедушка с бабушкой и их три дочки с мужьями и детьми. Все дети спали вместе на узкой печке, и тому, кому выпадала очередь спать на краю, всю ночь боялся уснуть, чтобы не слететь вниз. Потом он уехал в город и стал жить в общежитиях, всегда переполненных, с двумя-тремя раскладушками посреди комнаты. Потом он женился и попал в такую же большую семью, как его. Тесть, театральный плотник, соорудил двухэтажные кровати и перегородил комнаты занавесками, превратив квартиру то ли в казарму, то ли в закулисье провинциального театра.

И, наконец, в Америке Шмерл купил дом. Дом был совсем старенький, пережил он не одно поколение жильцов, а в последние два года его неизвестно по какой причине никто не покупал и он покрылся не только пылью, но и плесенью.

Продавал его рэлстэйт и его молодой представитель в лице Шмерлиного земляка Иоськи. На вопрос Шмерла, почему дом так долго не продавался, сказал, что хозяева дома давно умерли, а наследники сразу не нашлись и потому дом стоял несколько лет бесхозным и только сейчас нашлась где-то в Кении какая-то дальняя родственница и она поручила продать эту рухлядь как можно скорее, пока дом не рухнул. Когда позже Шмерл спросил об этом же у соседей, они рассказали совершенно другую историю, в которой тоже фигурировала Кения, но из неё выходило, что бывший хозяин дома был евреем из Кении, большим знатоком Кабалы, и однажды, когда дом загорелся, он остановил пожар своими чарами и после этого укатил назад в свою Кению, а дом велел продать по истечении нескольких лет, после того, как из него уйдут созданные им чары. В общем, с домом было что-то непонятное, но для Шмерла это было не главное. Главным была цена дома.

– Дом, конечно, не ахти, – сказал Иоська. – Но где вы за такие деньги купите такой шикарный район?! Снесёте эти развалины и построите новый дом! – уговаривал он Шмерла.

Шмерл кивал головой, со всем соглашался, ибо цена была как раз по его карману, а сносить дом или не сносить, было его личным делом и по этому вопросу он не желал советоваться с Иоськой.

Купив дом, Шмерл с тестём где-то полгода по выходным занимались ремонтом дома, пока, наконец, Шмерл смог перебраться в него. Конечно, довести всё до блеска там было невозможно, но где-то что-то подкрасили, где-то что-то подбили, что-то заменили, и жить стало в доме можно. Следов пожара Шмерл в доме не нашёл и подумал, что история, поведанная Иоськой, более правдивая.

Дом стоял на углу улицы, и солнце гуляло в доме целый день, переходя из одного окна в другое.  

– Солнечный дом – весёлый дом! – говорил когда-то папа Шмерла реб Довид-Мордух и Шмерл вспомнил эти слова, увидев, каким солнечным оказался дом. И подумал, как радовался бы папа, узнав, что у него такой дом!

Это был не просто весёлый дом, а дом, приносящий добро. И первой заметила это старшая дочка Шмерла Злата. 

Особо много знакомых у Шмерла не было, но на «влазины» собрались кое-кто, и даже приехала из Чикаго тётя Броня, которую все не видели лет пять. И за столом тётя Броня сказала:

– Вейзмир! Как я давно вас всех не видала?! Твою Златочку последний раз в Краснополье видала перед отъездом! Она тогда ещё под столом бегала, а теперь смотрю и глазам не верю: невеста! А красавица! Слушайте, у меня есть для неё жених! Не жених, а цимус мит кампот! Вы знали Двойру, что жила на Садовой, возле нашего дяди Лазаря? Так вот, у неё есть племянник Эдик. Адвокат. Она мне как-то звонила, говорила: найди Эдику а гутэ мэйдалэ! И у меня совсем из головы вылетело, что Злата уже невеста!  Боже мой, она уже университет окончила?! А у меня всё время в голове вертелось, что Златкэ а клейнэ мэйдалэ (маленькая девочка – идиш)!

И дело завертелось с быстротой пропеллера, как говорил в Краснополье Биня-лётчик.

Перед свадьбой Злата сказала Шмерлу:

– А ты знаешь, папа, я, наверное, никогда бы не встретила Эдика, если бы не этот дом.

– Да, – согласился Шмерл, – тётя Броня без причины никогда в Нью-Йорк не выбралась бы!

– Он добрый, – сказала Злата.

– Кто добрый? – не понял Шмерл.

– Наш дом, – сказала Злата.

– А я думал – Эдик, – засмеялся Шмерл.

– И Эдик тоже, – серьёзно сказала Злата.

На этот разговор Шмерл не обратил особого внимания, хотя слова Златы о доме ему понравились.  Он скоро забыл про этот разговор и вспомнил его через полгода, когда в дом забрался вор. Как-то жена сказала Шмерлу, что обокрали два соседних дома и все соседи волнуются. Шмерл не высказал беспокойства по этому поводу, сказав, что у них красть особо нечего.

– А телевизор, – сказала жена, – а пару копеек, что лежат дома, а мои платья...

– Большое богатство, – хмыкнул Шмерл, – вору это очень надо?!

Но оказалось, что надо. Через неделю, придя с работы, они на пороге дома застали вора, прихлопнутого дверной перекладиной. Он уже выходил из дома, прихватив два огромных баула с добром Шмерла, и у дверей то ли зацепился за перекладину, то ли она по старости рухнула сама, но оглушила его, и пришёл он в сознание только после приезда полиции. Полицейские долго осматривали дверной проём, потом приходили ещё какие-то эксперты по строительству и все пришли к выводу, что балка прогнила уже давно и то, что она не упала раньше, великое чудо. Потом её осматривал тесть Шмерла и сказал, как ребе в синагоге:

– Она знала, когда падать! Всё время держалась на честном слове. И как мы не заметили этого, когда ремонт делали?

– И хорошо, что не заметили! – сказала жена Шмерла Бася. – А то бы нас этот ганеф (вор – идиш) обчистил, как курицу от перьев: ничего бы не оставил! У него за углом машина стояла. Весь дом бы туда перетащил!

– Вот дом и не захотел перетаскиваться, – сказал Шмерл и вспомнил про слова Златы.

С каждым днём Шмерлу дом нравился больше и больше: он привыкал к нему. И Басе он стал нравиться.

Однажды она сказала:

– Шмерл, а ты заметил, что у нашей Гуточки, как мы сюда поселились, не было приступов астмы?

– Тьфу, тьфу, что бы не сглазить, – постучал по стенке Шмерл. – Я заметил давно, но не говорил, чтобы не проговорить.

– Мы вчера к врачу ходили, и он сказал, что Гуточка совершенно здоровая, –  сказала Бася. – Всё прошло. Он очень удивлялся.

– Воздух в доме чистый, – сказал Шмерл. – Легко дышать. Потолки высокие, окна все к солнцу. Хороший дом!

– А мне он вначале не понравился, – сказала Бася. – Когда ты мне его первый раз показал, я подумала, что влезли в болото: краска полуплена, на потолке мокрые пятна, крыша в дырках, пол скрипел, сыростью пахло. Я ничего не говорила, чтоб тебя не расстраивать: на большее же у нас не было денег! А сама мучилась, ночами не спала. А теперь думаю, хорошо, что не сказала тогда ничего!

– А если бы и сказала, я всё равно его купил бы, – сказал Шмерл. – Я, как увидел его, сразу решил, что куплю. Мне он показался похожим на папин дом.

– Не  думаю, – пожала плечами Бася, – мне кажется, у вас был совсем другой дом.

– Конечно, другой, – согласился Шмерл. – Но этот чем-то похожий!

И как по щеке любимой, он провёл ладонью по шершавой стене.

Шмерл любил дом. И дом его любил тоже. Когда он потерял работу и расстроенный пришёл домой, ему показалось, что дом расстроился тоже. Он заскрипел, загудел то ли от ветра, то ли сам по себе. А потом неожиданно в солнечный день начал течь потолок. Притом не в одном месте, а сразу в нескольких. Тесть посмотрел потолок и сказал, что откуда-то вода скопилась на чердаке, шитрок¹ весь мокрый и самим такой ремонт не сделать, надо звать мастеров. Шмерл работал вместе с ремонтниками всю неделю, перестилая весь потолок, и как его ни убеждали и рабочие, и их хозяин посидеть, он не соглашался.

– Имею я право в своём доме поработать, – отмахивался он ото всех. – Я же у вас деньги за свою работу не возьму. Вам заплачу, как договорились.

И в конце ремонта, после всех расчётов, хозяин ремонтников, неожиданно сказал:

– А ты, я смотрю, мастер! Может, ко мне перейдёшь работать. Ещё одну бригаду хочу собрать! Работы много, а людей нет. Вижу, из тебя бригадир будет толковый!

И Шмерл согласился.

В тот вечер Бася сказала:

– Вовремя потёк потолок!

– Да, – согласился Шмерл. И добавил: – Немного подзаработаю, и сделаем в зале камин. Он заслужил это.

– Кто он? – спросила Бася.

Шмерл ничего не ответил.

Камин сделали к лету, а к осени Бася решила перекрасить полы. Но дело до полов не дошло. Шмерл в супермаркете встретил тётю Бетю, двоюродную сестру отца, и пришёл домой с новостью:

– У тёти Бети Яник болеет астмой.

– Кто этот Яник? – спросил Бася.

– Внучок её. Два года ему, – сказал Шмерл.

– И что? – спросила Бася.

– Она спросила, нельзя ли, чтоб он с невесткой пару месяцев пожил в нашем доме, – сказал Шмерл.

– Ты похвалился, – догадалась Бася.

– Сказал, – признался Шмерл. – У них уже сил нет смотреть, как мучается ребёнок.  Может, ему поможет, как нашей Гуте? У них же в одной квартире две семьи!

– Теперь две семьи будут у нас, – сказала Бася. – И на сколько они к нам?

– На месяц, – осторожно сказал Шмерл.

И Бася ничего не ответила.

Переехала тёти Бетина невестка в воскресенье утром, и выходной для всех пропал. Яник, оседлав кочергу от камина, носился по дому с гиканьем и свистом, изображая ковбоя на ранчо, а его мама весь день куховарила у плиты, готовя Янику завтрак, обед и ужин. Бася нервно ходила по дому, ожидая, когда освободится кухня, а Шмерл, у которого Яник отобрал кресло-качалку, сидел на крыльце с газетой и клевал носом. В этот день у Яника не было приступа, и его мама благодарила их, не давая спокойно смотреть телевизор.

– Когда этот кошмар кончится, – сказала, засыпая Бася.

– Надо потерпеть, – сказал Шмерл. – Ребёнок не взрослый, сидеть, как гриб, на месте не хочет.

Спокойствие и тишина, так любимые всеми, исчезли из дома. Месяц прошёл, как в кошмарном сне, и, когда Шмерл сказал, что Янику надо было бы побыть у них ещё месяц, чтобы всё закрепилось, так как врач сказал, что, несмотря на то, что приступов уже нет, хрипы в лёгких ещё немножко слышатся, Бася решительно возразила:

– Хватит! Если им надо ещё месяц свежего воздуха, могут снять домик в горах! Полно объявлений в газете! Наш дом им не ресорт! Можешь им так и сказать!

Шмерл попытался что-то возразить, а потом махнул рукой, он тоже устал и хотел тишины.

Назавтра он им промямлил что-то про ремонт, про каких-то гостей, они его поняли и на следующее утро выехали. И вечером Бася, наслаждаясь наконец-то вернувшейся в дом тишиной, задремала у камина. Она не заметила, как уголёк выскользнул из камина, упал на ковер и пламя, змейкой пробежав по дому, рванулось пожаром по стенам. Шмерл с Басей едва успели выскочить во двор. Прибывшие пожарные ничего не смогли сделать с огнём.

– Слишком старое здание, – сказал командир расчёта. – Давно надо было капитальный ремонт делать. Всё прогнило: стены горят, как бумага.

Языки пламени подымались в небо огненными столбами, прямыми, как лучи марсиан Уэллса. Не было ветра, и огонь, не шевелясь, шёл вверх. В пламени не был виден остов дома, и казалось, огонь идёт не снизу вверх, а сверху вниз, испепеляя основание. Через час от дома ничего не осталось. Даже фундамента. Только,  на удивление всем, среди тлеющих угольков лежали все вещи из дома, совершенно не тронутые огнём.

– Он ушёл от нас в небо, – сказал Шмерл. – Он думал, что мы добрые. А мы оказались как все.

Он тяжело вздохнул и посмотрел на Басю. Она ничего ему не ответила.

Дом был застрахован. Полученных за него денег не хватило на то, чтобы построить дом на этом же самом месте. И они купили старый дом в другом месте. Обыкновенный дом, в котором летом было жарко, зимой холодно, и солнце  попадало в него только во второй половине дня.

^1.Шитрок – полимерная шпаклёвка.