Холодным мартовским утром 1957 года мама вместе с соседкой по нашей коммунальной квартире тётей Бетей собрались в синагогу.
Единственная в то время в Москве хоральная синагога находилась на улице Архипова – неподалёку от Китай-города.
Ещё накануне мы с сестрой поняли, что приближается еврейская пасха – Песах. Хотя разговор шёл на идише – считалось, что дети ничего не поймут, – мы догадались: речь идёт о покупке мацы.
Вообще, о жизни в еврейском местечке, религиозных обрядах, посещении синагоги – обо всём этом мы знали от мамы, выросшей в панской Польше.

Папа – пионер из безбожных 20-х годов, коммунист с довоенным стажем, был убеждённым атеистом, но после того, как в свинцовый октябрьский день 1942 года вся мамина семья, а это более тридцати человек, полегла во рву, выкопанном в парке замка Радзивиллов белорусского Несвижа, – всё, что касалось религиозной или еврейской темы, проходило при его полном молчании.

На следующий день на подоконнике лежали два больших пакета из серой обёрточной бумаги с непонятными синими знаками: так была упакована маца.

Спустя какое-то время мама попросила меня помочь. На обеденном столе была укреплена мясорубка и подставлена большая эмалированная миска.

Я начал крутить ручку, а мама аккуратно разламывала кое-где слегка подгоревшие листы мацы на небольшие кусочки и вкладывала их в мясорубку. В миску стекала сероватая мука из мацы – мацмел. На Песах используют только такую муку.

Накануне седера готовилась традиционная еда: рыба фиш, фаршированная куриная шейка, потрошки с яйцами, картошка с черносливом и прочее.

Когда на следующий день я пришёл из школы, обеденный стол уже был накрыт белой скатертью, а на нём расставлены «гостевые» тарелки и рюмки. Отдельно на подносе лежала горка мацы, накрытая белой салфеткой.

Все ждали папу. Мама нервничала, смотрела на часы и, наконец, он появился. Помыл руки на кухне (ванной в квартире не было), и мы уселись за стол.

Бутылка крымского портвейна, по-видимому, олицетворяла пасхальное вино. Мама разложила по куску фиш, украшенному звёздочкой из варёной моркови, добавила хрен, подкрашенный свёклой, папа всем наполнил рюмки, и прозвучало традиционное «Лехаим».

Спустя минут десять после начала седера  в коридоре раздались три коротких пронзительных звонка. На входной двери квартиры, помимо почтовых ящиков, висел список, кому из соседей сколько раз звонить. Нам надо было звонить именно три раза.

– Кто это? – заволновалась мама.

Я, как самый младший, пошёл открывать. На пороге стоял мой приятель и одноклассник Володька Полетаев.

При виде Вовки в душе у меня как-то странно заныло. Вообще, я не стеснялся того, что я еврей, да и в школе меня не дразнили.

Но после нескольких стычек в пионерском лагере, где мне порядочно досталось, высказываний в дворовой компании, подслушанных разговоров соседей и замечаний в транспорте всё это не вызывало у меня сильного желания упоминать о своём еврействе.

– Ты что, забыл? У нас сегодня радиокружок в Доме пионеров. Пойдём пораньше, надо кое-что исправить в нашем радиоприёмнике, – затараторил Вовка.

Оставить его в коридоре я, конечно, не мог и повёл его в нашу комнату.

При появлении Вовки в пальто, из-под которого торчал пионерский галстук, мама замерла.

– Добрый вечер! – поздоровался Вовка.

– Я смотрю, у вас вино и белая скатерть. Наверное, что-нибудь празднуете. А у нас сегодня радиокружок, Лёвка, скорее всего, забыл.

Тут папа громко произнёс: «Давай, раздевайся, мой руки и садись с нами. Сейчас перекусите и пойдёте». Папа сохранял полное спокойствие и как будто даже получал удовольствие от возникшей ситуации.

Я сбегал на кухню, принёс табуретку, мама поставила Вовке тарелку, положила вилку и ложку. Ему даже налили рюмку вина.

– Ну, будем здоровы! – произнёс папа, почему-то не добавив привычного «Лехаим».

– Какая у вас странная еда, – заметил мой приятель и показал на мацу.

– Это такой хлеб, который печётся без дрожжей, поэтому он такой сухой и плоский, – пояснил папа.

Фиш Вовке не понравилась, зато потрошки и паштет прошли на ура. После закусок последовал бульон с клёцками, куриная шейка, картошка с черносливом.

Пока мы ели, папа оживлённо интересовался, что мы делаем в радиокружке, спрашивал, где Вовка летом отдыхает и как здоровье его родителей, с которыми он даже не был знаком. Отец Вовки был инвалидом войны и работал в какой-то артели.

Мы уже собирались убегать, но мама налила по чашке компота и дала по куску бисквита из мацмел.

Всё то время, что у нас был гость, она сильно нервничала и почти молчала. Папа же, напротив, вёл себя так, как будто всю жизнь отмечал Песах в пионерской компании.

– Не забудь одеть пионерский галстук, – напомнил мне приятель. В городской Дом пионеров, который находился неподалёку в переулке Стопани, мы были обязаны приходить в красных галстуках.

Наскоро натянув пальто и шапки, мы побежали по родному Уланскому переулку в сторону Чистых Прудов. Уличные фонари давно зажглись.

Седер закончился.

Лев ГУРЕВИЧ