Марат Баскин – постоянный и один из наиболее читаемых авторов нашего журнала. Мы попросили его ответить на вопросы, которые получаем от наших читателей.
– Действующие лица многих Ваших рассказов – жители небольшого городка Краснополье в Могилёвской области. Вы и сами родились и выросли там. Это воспоминания и персонажи, которые действительно жили в Краснополье? Или всё же присутствует вымысел?
– Я читал отцу свои рассказы. Пишу всегда истории про моё местечко. Отцу это было интересно. И он всегда просил меня прочитать вслух.
– Мне интересно послушать, – говорил он.
Послушав рассказ, он хитро смотрел на меня и замечал:
– Покуда я слушал твой рассказ, мне хотелось тебе сказать, что всё было немножко не так, чем ты написал. Но дослушав до конца, я уже стал сомневаться, было ли всё так, как я помню, или так, как ты написал, – и обращался к маме: – А ты как считаешь?
И мама, не задумываясь, говорила:
– Всё было так, как Марат написал.
Конечно, все персонажи мною придуманы, но в них много от людей, которых я знал. И почти все события моих рассказов и повестей происходили на моих глазах. Но как сказал папа: «Немножко не так». Ибо это не воспоминание, а литература.
– Многие краснопольцы – герои Ваших рассказов, вместе с Вами переселились в Нью-Йорк. Встречали в многомиллионном городе Ваших земляков?
– Встречал, и не только в Нью-Йорке. И иногда они звонят с совершенно незнакомых мне мест, узнав обо мне из рассказов, которые разошлись по миру. Однажды позвонил один земляк из Новой Гвинеи и сказал, что прочитал в моём рассказе про своего отца. И историю, рассказанную мною, помнит. Я поблагодарил за звонок и промолчал, что рассказ, о котором он говорил, придуманный мною от начала и до конца.
– Сейчас Вы житель Филадельфии. Есть ли какие-то литературные мысли по этому поводу?
– Пока вижу, что здешние края совсем не похожи на Нью-Йорк. Я поселился в районе, где совершенно нет русскоязычных. И вообще, этот район Филадельфии вдали от центра, и четырёхэтажный дом, где я снял квартиру, один возвышается среди частных домов. Даже птицы здесь другие.
Вчера, это конец февраля, целый день шёл снег. И утром всё вокруг стало белым. Маленькая лужайка перед нашей многоэтажкой, позавчера ещё зелёная, стала белой, и старинный фонарь у входа стал белый, и окна украсились снежными барьерчиками. Открой и дотронешься до снега, несмотря на то, что квартира на третьем этаже. И в этой снежной сказке вдруг появилась совершенно красная птичка. Я замер. Она гордо приземлилась на покрытые снегом кусты. И тоже замерла. Я сразу догадался, что это кардинал, виргинский соловей, как зовут его в Америке за чудесный голос, напоминающий пение соловья.
За тридцать лет жизни в Америке я увидел, как это ни удивительно, впервые самую известную американскую птицу. Официальный символ семи штатов. Такой почёт даже не достался белоголовому орлану – главному символу США. И я радовался ей, как когда-то в детстве, увидев маленького смелого воробья, неожиданно спикировавшего на кусочек хлеба с маслом, который я положил на скамейку рядом с собой. В тот день я всем рассказывал, что подружился с воробышком. А сегодня рассказываю, что подружился с кардиналом.
– Ну ты же живёшь около университета Сант Джозеф, – не удивился мой друг, – а там часто можно встретить кардиналов.
И я, смеясь, поясняю другу, что это птичка.
Эта птичка как подарок от Филадельфии.
Что напишется здесь, не знаю. Посмотрим.
ВЕЛИКИЙ БОРУХ-БЕРЛ
Там далеко в знойный день
Прохладно,
Там далеко в холодную ночь
Тепло…
(Из японской поэзии)
О бабушкином троюродном брате Борухе-Берле в нашей мишпохе ходили легенды. Я говорю нашей, потому что дальше мишпохи они не распространялись, так как в то весёлое время они грозили мишпохе большими неприятностями. Вы понимаете, что такое в то время иметь родственников за границей. А Борух-Берл жил именно там. Как он попал туда, это целая история, но я не буду её вам пересказывать, ибо я хочу рассказать о другом.
Как говорила моя тётя Рейза, если ты хочешь узнать у краснопольского еврея, как короче пройти на базар, то ты услышишь историю в три раза длиннейшую, чем дорога на этот базар. Главное – не дорога к вершине, а сама вершина, как говорил один неглупый еврей Альберт Эйнштейн. Главное, он был там и был очень богатым.
Я терялся в догадках, откуда мишпоха знает, что Борух-Берл богатый. Ибо никаких связей с ним не было. Но мишпоха знала! И каждому новому младенцу в нашей мишпохе желали быть таким же счастливым, как Борух-Берл. Его имя вспоминали почти каждый день. Он был для мишпохи идеалом счастья, богатства и ума. Даже бабушкин брат Мендл, который работал в Гомеле главным инженером на большом заводе, был по сравнению с Борухом-Берлом ничто. Хотя бабушка говорила, что, если бы он, как Борух-Берл, жил Там, он тоже был бы большим человеком.
Сам Мендл не любил, чтобы при нём говорили о Борухе-Берле, всякий раз решительно отвергая всякое родство с ним. Но когда на свадьбе его дочки дядя Израиль, произнося тост, пожелал, чтобы молодые были богаты и счастливы, как Борух-Берл, Мендл смолчал, ибо, несмотря на свой партийный билет, в душе верил в богатство и счастье Боруха. И, конечно, какой отец не хочет, чтобы дети были богатые и счастливые?! А когда сидевший рядом с Менделом директор завода поинтересовался, кто это такой Борух-Берл, Мендл, не моргнув глазом, сказал, что это парторг колхоза «Заветы Ильича» в Хабаровском крае.
– В Биробиджане, – догадался директор.
– Да, – кивнул Мендл.
– Там богатые колхозы, – по-своему понял пожелание дяди Израиля сосед Мендла.
Когда я напечатал свой первый рассказ в областной газете, бабушка сказала:
– Любовь к книжкам у тебя от Боруха-Берла. Я помню, как он в лавочке твоего прадедушки реб Шеела покупал книжки на деньги, которые ему давала мама Цырул на булочку. Тебе, зуналэ, его богатство и счастье!
Деяния Боруха-Берла служили примером для всей мишпохи и были главным аргументом при любых проблемах, возникающих в мишпохе. Я помню, какой шум поднялся в мишпохе, когда сын тёти Енты Есл бросил институт. И не какой-нибудь задрипанный машиностроительный, а медицинский, куда поступить в те времена краснопольскому еврею было почти невозможно. Тётя Ента бегала по всему Краснополью, как сумасшедшая, и всем рассказывала, сколько она потратила денег на блат, чтобы устроить этого шлеймазула в институт!
– И теперь ему там не нравится?!
Вся мишпоха негодовала. Все хотели иметь в мишпохе врача. Бедный Есл не знал покоя ни днём ни ночью. И тогда он пошёл к нашей бабушке, старейшей в мишпохе. Я не знаю, о чём они говорили, но бабушка после этого разговора приняла сторону Есла и остановила волнение в мишпохе. И здесь на своём месте оказался Борух-Берл.
– Что вы кричите? – сказала бабушка. – Мальчик хочет изучать иностранные языки! Разве это плохо? Борух-Берл всегда говорил, что главное – это знать иностранный язык. И вы знаете, кем он стал благодаря этому! Не мне вам говорить! И если наш Есик будет иметь такой же мазул, как Борух-Берл, я думаю, с него радостей хватит для всех нас! Ты согласна, Ента? – окончила бабушка свой монолог вопросом, и сияющая Ента кивнула ей в знак согласия. Быть таким, как Борух-Берл, было мечтой для всей мишпохи.
Менялись времена, проходили годы, не стало бабушки, а память о её брате не прошла, и когда евреи стали собираться в Америку, наша мишпоха потянулась туда первой, мечтая обрести счастье Боруха-Берла.
Перед отъездом мы с мамой занялись переборкой старых бумаг. В бабушкином сундуке, где у нас хранились бумаги, собралось их невиданное количество, ибо бабушка при жизни не разрешала выбрасывать ни одну бумажку: не дай Б-г пропадёт нужное! Но в основном все бумажки в сундуке были ненужные: древние справки, письма, газетные вырезки, открытки, наши школьные тетради, дневники, дедушкины грамоты, даже портреты Сталина из газет… Мы с мамой мельком рассматривали всё это бумажное богатство и отправляли его в специально растопленную по этому случаю грубку. И где-то уже к концу нашей работы почти на самом дне сундука я, вынув пожелтевшие от времени листочки, обнаружил письмо Боруха-Берла. Письмо было ОТТУДА! Самое настоящее письмо Боруха-Берла! Я начал читать его. Руки дрожали у меня, и буквы плясали перед глазами. Борух-Берл писал невероятное: он жаловался на свою судьбу, на тяжёлую работу, на незнание языка, на хозяина, на жизнь… Всё у него было плохо и всё не так…
Я протянул письмо маме.
– Это письмо от Боруха-Берла, – сказал я дрожащим голосом.
– Вот где оно, оказывается, – не удивилась письму мама. – Я когда-то читала его бабушке. Ты ведь знаешь, она не умела читать по-русски, – мама внимательно посмотрела на меня и тихо добавила: – И тогда бабушка велела мне забыть о нём, и я забыла, а она его никому больше не показывала.
– Почему? – спросил я.
– Кого-то в мишпохе надо считать богатым и счастливым, – сказала мама. – Чтобы было кого приводить в пример! Так мне тогда сказала бабушка. И я тебе повторю то же самое.
СЭР УИЛЬЯМ ШЕКСПИР
Прошу тебя: не смейся надо мной!
У. Шекспир
Мама очень много читала. Почти каждую неделю она приносила из библиотеки новую книгу. И я потихоньку, пока она была на работе, прочитывала эти её взрослые книги. Читала мама книги и по-русски, и по-белорусски. Так получилось, что я прочитала впервые Шекспира где-то в пятом классе по-белорусски. Я и сейчас помню эту большую красную книгу, в которой было пять шекспировских трагедий. Мне больше всего понравился тогда «Король Лир». Может, потому, что эта пьеса была мне понятна, так как у меня был схожий характер с Корделией, младшей дочкой короля Лира. Конечно, мои родители были не короли: папа работал врачом в тубдиспансере, а мама – кассиром в сберкассе. У нас даже не было собственного дома, как у большинства в Краснополье. Жили мы в маленькой квартире в трёхэтажном государственном доме, которых в Краснополье было всего два. Жили в этих домах в основном приезжие специалисты, и мы попали в этот дом, так как папа и был приезжим специалистом: сразу после свадьбы папа и мама жили у маминых родителей, но что-то не сложилось в такой жизни, и папа выпросил у начальства квартиру. Но как говорила мама, в получении квартиры большая заслуга её так как к этому времени она родила уже троих детей!
– Бабий батальон, – шутил папа. И почему-то добавлял: – Как у Керенского!
Я долго не знала, кто такой Керенский, а папа мне не объяснял, говоря, что если я буду много знать, то быстро состарюсь! Я, конечно, не хотела быстро состариться, но много знать хотела. И знала. Благодаря маминым книгам!
Не знаю почему, но все женщины в мамином роду носили имена на Ф. И маму звали Фейга. И нас соответственно назвали в честь тётушек – Фира, Фаня и Флора. Фира – это моя старшая сестра, Фаня – средняя, и я – Флора. Имя мне придумала мама, она вычитала его в какой-то книжке. Вроде бы не совсем еврейское, но на еврейское похоже. А вообще Флора – это растительный мир и меня в школе из-за этого имени дразнили Фло-Фуфло! Говорят, что в семье самый любимый ребёнок – младший, а мизиницэ, как говорила бабушка Фрума. Но в нашей семье так получилось, что я оказалась нелюбимой. И всё потому, что, когда меня спрашивали, как я люблю маму или папу, я просто, пожимала плечами и отвечала, что не знаю, просто люблю и всё, а Фира сразу подбегала к маме и начинала её целовать, а Фаня сжимала кулачки и, перекрикивая всех, кричала: «Вот так я люблю маму и папу! Вот так!» – и при этом подпрыгивала чуть ли не до потолка. Я однажды подслушала, как мама говорила бабушке, что я сама в себе и я недобрая.
– И в кого она такая? – удивлялась мама.
Они говорили по-еврейски, но я поняла. Я потом долго молча плакала ночью под одеялом, чтобы они не видели и не слышали. Мне было очень-очень обидно за эти слова. Я ведь никому никогда зла не делала! Даже Фирке, которая всю грязную работу по дому перебрасывала на меня и при этом жаловалась маме, что я её не слушаюсь. Я не скажу, что она не любила меня, когда ей где-нибудь перепадало вкусное, она делилась и со мной, но любовь к маме она не хотела делить со мной и даже с Фаней. Фаня была добрее и в чём-то хитрее Фиры, она даже советовала мне, как понравиться папе и маме.
– Ну что тебе стоит обнять папу и маму и сказать, что ты их любишь?! И им будет хорошо, и тебе будет хорошо, – учила она меня, как быть хорошей. – Ты же их любишь?
– Очень-очень люблю, – честно признавалась я и тут же добавляла: – Но я не могу об этом при всех говорить! Мне почему-то стыдно так поступать...
– Глупая, – удивлялась мне Фаня.
Может, я и вправду глупая, но я не могла быть иной: я спокойно могла умереть за папу с мамой, но говорить им об этом, как Фира с Фаней, не могла. Но мне очень хотелось показать маме и папе свою любовь, и я в душе даже мечтала, чтобы с ними что-то случилось, и я бы их спасла! Я в уме придумывала невероятные истории, которые могли произойти с родителями, и в которых они могли оценить мою любовь к ним. Страшная плохая мечта! Но плохое всегда сбывается. Однажды папа не пришёл с работы – его арестовали прямо в больнице, сказали, что он хотел отравить кого-то из райкомовских! Потом у нас в квартире делали обыск, а назавтра в школе провели собрание учеников, и нам, мне, Фире и Фане, сказали выступить и осудить папу как врага народа. Объявили это нам с утра, а собрание сделали после трёх уроков. Всех собрали в большом школьном коридоре, как на торжественное собрание, когда нас принимали в пионеры. Сначала выступил директор, потом наша классная Римма Петровна, а потом дали слово нам. Первой выступила Фира. Она сказала, что осуждает папу, что она не знала, что он враг народа, а теперь знает, она говорила ещё что-то про комсомол, про товарища Сталина, только я её не слушала: когда она сказала про папу плохое, я зажала уши руками и не слушала. Фаня пришла на собрание с перевязанным горлом, сказала, что у неё внезапно поднялась температура и отнялся голос, что-то прохрипела, и её посадили на место. А у меня был голос нормальный и горло не болело, и я сказала, что мой папа не враг народа, и я его любила и буду любить! Меня, конечно, тут же, на том же собрании, исключили из пионеров, а дома мама накричала на меня, сказала, что я глупая и за мои слова нас могут всех посадить, и это папе не поможет, а только ухудшит дело. И опять я оказалась плохой... Папу мы больше не увидели, сказали, что он умер на допросе в Могилёве. Мы после этого каждый день ждали, что нас арестуют, но всё обошлось: то ли потому, что хорошо выступила Фира, то ли потому, что умер товарищ Сталин, и всем было не до нас. А потом нам прислали письмо, что папа реабилитирован – я запомнила это слово. И мне сказали в школе, что если я хочу, я могу опять поступить в пионеры. Но я сказала, что не хочу.
После этого я больше ни о чём не мечтала и продолжала оставаться плохой. Однажды даже мама сказала мне, что не рада, что родила меня. Это было на её день рождения. Я решила сама испечь ей шарлотку, нас в школе на домоводстве научили её печь. Я сделала всё по рецепту, но во время приготовления Фаня позвала меня в зал помочь ей в чём-то, и в это время Фира всыпала в тесто полстакана соли. Не знаю, договорились они так или просто так получилось. Я не заметила соли, испекла шарлотку и сверху сметаной написала поздравление маме. Получилось очень красиво. Мама вначале обрадовалась тортику, но когда она его попробовала, то решила, что я посолила его нарочно, и, конечно, подняла крик!
И тогда я как раз прочитала про Корделию у Шекспира. Я несколько раз перечитала эту пьесу и решила написать письмо писателю Уильяму Шекспиру, чтобы он рассказал моей маме, что я совсем не плохая, а просто такая, как Корделия, про которую он так хорошо написал. Я целую неделю писала письмо, рассказала всё-всё про себя, про маму, папу, про Фаню и Фиру, переписывала и исправляла письмо несколько раз, чтобы не было ошибок и чтобы про всё рассказать. Письмо получилось на четырёх листах. Потом запечатала его, на конверте написала адрес издательства, которое нашла в конце книжки, а в графе «кому» написала «Вiльяму Шэкспiру», так по-белорусски было написано на книжке. Я не бросила письмо в почтовый ящик, а отнесла его на почту и дала его в окошко тёте Поле, нашей соседке, которая работала там приёмщицей посылок. Она прочитала адрес и удивилась фамилии адресата.
– Ваш родственник? – спросила она.
– Нет, – сказала я, – это писатель!
– Не слышала, – честно призналась тётя Поля и спросила: – Еврейский?
– Не знаю, – ответила я и добавила: – Просто писатель!
– В Минске живёт? – переспросила тётя Поля.
– Не знаю, – сказала я. – Это адрес издательства.
– Там должны знать, – согласилась тётя Поля и на всякий случай прилепила лишнюю марку. Бесплатно. От себя.
И я стала ждать ответа. Почту почтальонша отдавала маме на работе, так как сберкасса была рядом с почтой и первой на дороге у почтальонши. И каждый день я с нетерпением ждала маму с работы. Но мама молчала, и я понимала, что письмо от Шекспира она ещё не получила. Так прошла целая неделя, и я уже потеряла надежду, что Шекспир ответит мне. Но на следующей неделе, в пятницу, мама пришла заплаканной и сразу, не переодеваясь, подошла ко мне и впервые за всё время обняла меня и сказала, что очень меня любит, и почему-то попросила у меня прощения. И я попросила у неё прощения за всё и впервые сказала ей, что очень её люблю.
– Я знаю, – сказала мама.
– Это тебе Шекспир написал, – догадалась я.
– Позвонил, – сказала мама и добавила: – Сэр Уильям Шекспир!
– Почему сэр? – спросила я.
– Потому, что он английский писатель, – сказала мама
– И ему переслали письмо в Англию? – удивилась я.
– Да, – кивнула мама.
– И он с тобой говорил по-английски? – подозрительно спросила я.
– По-белорусски, – ответила мама и прижала меня к себе, как будто я была маленькой.
И я ей поверила...
Через много-много лет мама мне призналась, что в тот день ей вернули моё письмо с припиской, что адресат не найден. И она его прочитала.
МЕДНЫЙ ТАЗИК
В каждой семье есть вещь, которая как память о прошлом передаётся из поколения в поколение, пока не сгинет на сложных дорогах времени. В нашей семье такой реликвией был обыкновенный медный таз для варки варенья. Я как сейчас помню его желтовато-красноватый цвет и витиеватую надпись с “ять” и “ежы”, обрамляющую двуглавого орла. Надпись гласила, что тазик произведён на императорских заводах.
Как рассказывала мама, он достался бабушке от свекрови Цырул-Леи, которая получила его от родни мужа.
История свадьбы Цырул долго обсуждалась в Краснополье евреями да и не евреями тоже. Была она дочкой краснопольского раввина, красавицей, умницей, умелицей, а фрумэ мэйдэлэ, очень религиозной, и все гадали, кому достанется такое счастье. Многие краснопольские парни мечтали о ней, но нежданно-негаданно появился в местечке сват из Пропойска реб Сруел-Довид, и закрутилось дело: буквально через неделю приехали неизвестно откуда молодые красавцы с длинными пейсами, большими бородами – друзья жениха, которые от имени жениховой мишпохи договорились о хупе, пояснив, что из-за больших и важных дел сам жених и его родители до свадьбы приехать не могут. Ещё они сказали, что жених имеет а гутэ ихес, хорошего происхождения, и это может засвидетельствовать сам Мойша Брагин, краснопольский Ротшильд, чьё слово для краснопольских евреев было равнозначно геморе – закону!
Всё Краснополье ждало, когда наконец появится жених. Но хупа прошла без него. Какие-то важные дела всё задерживали его, два раза откладывали хупу, а потом Мойша Брагин сообщил, что жених просит провести хупу без него, а он явится попозже. При этом Мойша Брагин добавил, что Талмуд разрешает такую свадьбу и он сам будет представлять на ней мишпоху жениха! И это было самым весомым в его словах. Кто в Краснополье не мечтал иметь в мишпохе Брагина! Гуляли свадьбу два дня, под хупой стоял один из молодых красавцев-дружков жениха. А потом дружки и гости разъехались, а молодая жена ещё два месяца ждала мужа, представляя его в мечтах таким же молодым и красивым, как и его дружок, заменявший его под хупой. Но реб Шеел, её законный муж, оказался и не молодым, и не красивым, лет на тридцать старше жены, почти ровесник её отца, человек, может быть, и умный, но совершенно не приспособленный к местечковой жизни, и поэтому смотрящийся на фоне местечковых евреев немножко сумасшедшим. С утра до вечера он сидел за книжками, прерывая эти занятия молчаливой прогулкой по двору от сарая до ворот и обратно и что-то бормоча про себя. Юная его жена взвалила на себя все домашние хлопоты, но даже при всём её старании из ничего нельзя было получить что-то, ибо, как говорила краснопольская сумасшедшая Хая, как ни поливай дерево, рублики на нём не вырастут.
И неизвестно, чем бы закончилось их полуголодное существование, если бы не стали приходить в Краснополье почти ежемесячно посылки с вещами на имя Шеела, которые реб Шеел стал продавать в лавочке, приобретённой для него Брагиным, которого опять кто-то попросил. Но просили как всегда через третьи руки, и сын Брагина Ника, который потом дружил с моим дедушкой, говорил, что и сам его отец не знает почти ничего про реб Шеела. А реб Шеел никогда ничего не говорил про свою мишпоху и про своё прошлое даже своей жене, как будто это прошлое чем-то мучило его и он не хотел его вспоминать. Когда Цырул спрашивала его об этом, он грустно смотрел на неё и всегда говорил:
– А тебе это надо? – и добавлял: – Придёт время – они тебе всё скажут!
– А кто они? – спрашивала Цырул.
– Майне елтрн, мои родители, – отвечал он и замолкал, больше ничего не объясняя и не добавляя.
И Цырул ждала этого времени. Но время не пришло, а пришла революция. И в последней посылке, пришедшей из Петрограда, вместе с кипой новых вещей для продажи лежал старый медный тазик. Реб Шеел, всегда безразлично глядящий на присланные вещи, внезапно изменился в лице, увидев тазик, он взял его в руки и тихо сказал:
– Мама умерла.
– Откуда ты знаешь? – удивлённо спросила Цырул.
– В этом тазике мама варила варенье. Он у неё от бабушки, – сказал Шеел и добавил: – Теперь его передали тебе. Как жене старшего сына, – он как-то по-детски нежно провёл по краям тазика рукой, как будто вспоминая что-то дорогое, и на его глазах появились слёзы.
Об этих слезах Цырул вспомнила, умирая, когда передавала тазик жене старшего сына, моей бабушке. Несмотря на большую разницу в возрасте, реб Шеел пережил Цырул на много. Бабушка никогда не говорила, хорошо жилось Цырул с мужем или нет, но, вспоминая свекровь, всегда почему-то плакала.
После революции, когда из Краснополья исчезли и Брагин, и все лавочки, и даже еврейские книги, когда перестали приходить на имя Шеела посылки, Шеел стал ещё более молчаливым, и единственной работой для него стало ежедневное шатание по двору – этого революция у него не отняла. Правда, если раньше он просто бродил по двору, то после смерти Цырул он стал, двигаясь, подметать двор, объясняя всем, что Цырул очень любила чистоту, и там, на небе, ей будет приятно видеть двор чистым.
Когда началась война, краснопольские евреи бежали из местечка, буквально преследуемые по пятам наступавшими немецкими частями. Ибо все евреи надеялись, что Красная армия победит на третий день войны, и ждали этого третьего дня. И двинулись с места только тогда, когда из Костюкович прибежала дочка Двойры – аптекарши и сказала, что немцы уже там. На глухой чериковской дороге, идущей сплошным лесом, беженцев разбомбили, и в этом страшном месиве из людей, лошадей, коров реб Шеел потерялся. Бабушка говорила, что его искали, но недолго, ибо пошёл слух, что немцы около Пильни сбросили десант и вот-вот будут на этой дороге, и все помчались в противоположную сторону от Пильни к Кричеву.
А он, проплутав в лесу почти неделю, вернулся в уже занятое немцами Краснополье. Несколько десятков евреев, оставшихся в местечке, замерли в своих домах, не зная, чего ожидать. Как рассказывали после войны соседи, он продолжал ежедневно убирать двор, с каждым днём слабея и слабея от голода, ибо в доме почти не было еды.
Когда бабушка вернулась из эвакуации, большинство еврейских домов было сожжено и разграблено, но наш дом сохранился благодаря тому, что всю войну в нём жила многодетная женщина из Почепов тётя Наста, как я её потом звал. Она рассказала бабушке о последних днях свёкра. Пришла тётя Наста в Краснополье в поисках хоть какой-нибудь работы. С их деревни уже работал в местечке полицаем Стахван, сын сельсоветчика Трофима. Трофим и посоветовал ей идти с детьми в Краснополье.
– У нас ты не пракормiш сваю хеўру, – сказал он, – а там што-небудзь знойдзеш. Сялiсь у яўрэйскiх дамах – яўрэi ўжо не вернуцца!
Когда она набрела на наш дом, Шеел уже не выходил на улицу. Она и подумала сначала, что дом пустой. Зашла и на канапе на кухне увидела умирающего от голода Шеела.
– Гляджу, памiрае чалавек! – рассказывала она бабушке. – Я яму дала, што прынесла з сабой: хлеба кавалак, сала... але ён не дакрануўся да ежы, казаў, не кашэрнае гэта! Я запомнiла гэтае слова. Тры днi яшчэ пражыў, так да нiчога i не дакрануўся! А напаследак сказаў: жывi тут, усiм карыстайся, дзетак кармi, толькi тазiк для варэння зберагi для Машы! Аддасi ёй, калi яна вернецца! I ўсе! Я яго пахавала i стала тут жыць! Дзетак трэба было кармiць, я сее-тое з вашых рэчаў абмяняла! А тазiк не чапала! Як ен прасiў! – и закончила она свой рассказ, как бы успокаивая бабушку: – Так што ён памёр сваёй смерцю, да таго, як немцы i палiцаi ўсiх туташнiх яўрэяў забiлi!
Бабушка часто вспоминала Шеела и всегда вспоминала последние слова тёти Насты.
Вернувшись в Почепы, тётя Наста нас не забывала и, бывая в Краснополье, всегда заходила к нам, принося деревенские гостинцы, и бабушка собирала к её приходу разные вещи для её деток. А в июле каждый год её дочка Анютка приносила нам полную корзину малины. Всегда приходила она босой, держа туфельки в узелке.
– Гэтак ямчэй iсцi! – объясняла она свою босоногость.
Открыв калитку, она с порога сообщала:
– Баба Маша, гэта вам мамка прыслала! I кошык можаце пакiнуць, мамка казала! Дзед Архiп наплёў iх поўную пуню!
А потом начиналось священнодействие, Великий Праздник – Варенье Варенья! Бабушка мыла тазик, потом перебирала малину и буквально ягодку за ягодкой отправляла её в тазик, сверху засыпала малину сахаром, чтобы не просвечивалась ни одна ягодка, и ставила тазик во дворе на крыльцо под солнце, чтоб сахар подтаял немного. Папа вытаскивал из сарая треножник и колол берёзовые дрова, которые стояли у нас отдельной поляницей, на тонкие щепки, чтобы держать огонь подольше и пожарче. И где-то под вечер треногу ставили посреди двора, на неё ставили тазик с малиной, папа разжигал огонь, а бабушка брала большую деревянную ложку и плоскую тарелку и садилась на стуле недалеко от треноги, а мы все облепляли крыльцо, вдыхая малиновый запах и ожидая первой барбицы-пенки, снимаемой бабушкой с варенья... Я держал кусок белого хлеба, специально купленного в этот день, и ждал, когда бабушка с деревянной ложки скапает барбицу на мой хлеб. Мама выносила из погреба горлачик холодного молока, и моему счастью не было предела...
...От бабушки тазик достался моей маме. Мы в это время перебрались в коммунальную квартиру в Могилёв, и двора, где бы можно было варить варенье, у нас не стало. Мама варила его на газовой плите, и сама малина была не тёти Насты, а купленная на рынке, и даже сахар был какой-то не такой, но всё же это было настоящее малиновое варенье, сваренное в настоящем медном тазике, не идущее ни в какое сравнение с магазинным. Мама хранила его в стеклянной банке от всех болезней. И надо сказать, оно помогало.
Мама всегда говорила, что передаст этот тазик моей жене. Но жизнь евреев круто изменилась, и потянулись они в дальние края – кто в Америку, кто в Израиль...
Когда пришло время нам ехать, багаж перестали брать, а в чемодан хотелось положить что-то более нужное, чем старый медный тазик... Да и вообще, как сказали нам родственники, кто в Америке варит варенье! И мама оставила тазик соседке. И с ним как бы оборвалась какая-то тоненькая ниточка, связывающая нас с прошлым.
Но иногда мне снится бабушкин двор, бабушка, снимающая с варенья невероятно вкусную барбицу, папа, подбрасывающий в огонь свежие щепки, и мама с кружкой молока.
И Великий Праздник детства продолжается!