Борис ШАПИРО-ТУЛИН.Первые семнадцать лет своей жизни я прожил в городе Бобруйске. Воспоминания о том времени оказались рассыпанными по страницам большинства моих книг. Какую бы тему я ни начинал, о каких бы героях ни рассказывал, внутри меня постоянно проступала одна, может быть, самая важная моя книга. Книга о том, чего уже нет, и о тех, кого никогда уже не будет. Всё это, давным-давно ушедшее, осталось во мне подобно тому, как в раме упавшего со стены зеркала остаются небольшие осколки, зацепившиеся за эту раму. Они уже не в состоянии отразить единую картину, но каждый из них сохраняет в себе кусочек разлетевшегося вдребезги мира, какой-то фрагмент, какую-то малую часть его.

В предисловии для книги «История одной большой любви, или Бобруйск forever» (Москва, ЭКСМО, 2016) я, вступив в своеобразную перекличку со своим литературным наставником, писал:

«Бобруйск – это наша надежда вернуться. Вернуться туда, где нас одурманил этот город своими звуками и запахами. Где река Березина обволокла своими утренними туманами, своей тоской, своей неизбывной тягой в неведомое. И мы, поддавшись этой тоске и этой тяге, рванулись вперёд, чтобы уйти, уехать, улететь, разбрестись по городам и странам, а потом вернуться в смиренном покаянии к этой реке, к её отмелям и берегам, заросшим осокой и камышами. Вернуться к нашему городу, затеряться между его домов и домишек, между ночных фонарей и утренних голосов. Раствориться среди мерцания его окон и магазинных витрин, среди слёз и любовных вскриков, среди запахов сирени, наплывающих с окраин, и среди запаха дыма, столбами поднимающегося из печных труб, и, конечно, среди его осени, среди запаха влажной земли и пожухлых листьев».

Об этом и мои стихи.

ПАМЯТЬ, ПРОСТРАНСТВО СМИНАЯ…

Память, пространство сминая,
уводит туда за собой,
где мама ещё молодая
и папа ещё молодой.
И это, конечно, же лето,
и окна распахнуты в сад,
и запаху яблок на ветках
мешает цветов аромат.
Меня ещё нету на свете,
но я уже весь на земле,
я здесь – в этом скромном букете,
что в банке стоит на столе,
я – крик заблудившейся птицы,
шаги за дверьми впопыхах,
и шелест открытой страницы,
и ветра задумчивый взмах.
Ещё не представленный лично,
я этому миру знаком,
как дальний гудок электрички,
как ливень ночной за окном.
А окна – в траву и деревья,
а окна распахнуты в сад.
Я сам напросился, наверно,
я думал, так будет всегда –
жизнь без конца и без края,
лёгкий полуденный зной,
и мама всегда молодая,
и папа всегда молодой.

КАКИЕ ТРЕВОЖНЫЕ ВЫДАЛИСЬ НОЧИ…

Какие тревожные выдались ночи! –
Разбилась Луна о макушку сосны,
А танец капели, как в детстве, всё громче,
Хоть сорок столетий ещё до весны.

Капель в карнавальных доспехах, при шпаге,
На маске – следы нарисованных слёз,
Но в шаге от вскрика, от прошлого в шаге
Она застывает, поняв, что всерьёз
Истерика мокрых кустов у забора
И свист электрички, разрезавший ночь,
А ветер, как сторож заштатной конторы,
Уснул у дверей и не в силах помочь.

Полуночный морок бесшумной походкой
По дому крадётся, и с ним заодно
Моё сновиденье в дырявых колготках
Прижалось к портьере и смотрит в окно –
А там только сполохи длящейся ночи
Да лунная пыль между веток сосны,
А тьма всё наглее, а сон всё короче,
И сорок столетий ещё до весны.

ПОСЛЕВОЕННЫЙ ПРЕФЕРАНС

Субботний вечер. Поздний час.
Кружит над лампой мошкара.
Послевоенный преферанс
В беседке летней до утра.

В окне напротив патефон,
А рядом сушится бельё,
И гимнастёрки без погон
Скрывают прошлое своё.

В беседке четверо мужчин,
Четыре пачки папирос.
Им торопиться нет причин –
Здесь всё надолго и всерьёз.

Над ними Млечный Путь повис.
Ночь подступившая черна.
В игре сейчас копейка вист,
Копейка жизнь была вчера.

Играют четверо мужчин.
На четверых у них семь ног
И три осколка, а один
У сердца самого залёг.

Но обошли их стороной
И смерть, и лагерный барак,
Лишь сон, что начинён войной,
Не разминировать никак.

В окне напротив патефон.
И не торопится рассвет.
И след от споротых погон –
Как будто чьих-то крыльев след.

Судьба спасала их не раз,
Но у неё своя игра.
Послевоенный преферанс.
Кровать пустая до утра.

ШОСТАКОВИЧ.
СОНАТА ДЛЯ АЛЬТА И ФОРТЕПЬЯНО

Соната для альта и фортепьяно.
Сад одичалый. Заросли бурьяна.
Нет никого. И только пришлый бомж
Лежит в траве, взгляд опрокинув в небо,
Хоть выглядит он странно и нелепо,
Но чем-то на философа похож.

Он в стоптанных сандалиях, в хитоне.
Он тощий, словно срок мотал на зоне.
Видны в ладонях дырки от гвоздя.
Лежит, укрывшись тенью от забора.
Лежит, укрытый от чужого взора…
Здесь альт вступает – без него нельзя.

Томительное соло будет длиться –
Взмахнув крылом, застынет в небе птица,
Застынет воздух в лёгких, а зрачок
Увидит то, чего нельзя увидеть,
А можно лишь любить и ненавидеть,
Пока по струнам движется смычок.

Потом вступает нервно фортепьяно,
Напомнив нам, что поздно или рано
Придётся всем вернуться в этот сад.
И мы в своих костюмах и рубашках –
Кто в галстуке, кто ворот нараспашку –
Здесь ляжем, опрокинув в небо взгляд.

Мы все бомжи под сводами вселенной.
Мы ищем для души своей нетленной
Воздушных замков скрытые следы.
Соната для хитона и сандалий
Для нас иные прозревает дали,
Но нам они отсюда не видны.

А клавиши и струны вновь едины,
Две крайности, не зная середины,
Нас втягивают в таинство своё.
И вдруг молчаньем музыку разрушив,
На небе расправляют наши души,
Как на верёвке мокрое бельё.

ПЕСЕНКА

Семечки, семечки, жареные семечки.

У торговки тёти Баси
Старый Мойша на балансе –
Ой беда, беда.
Старый Мойша на постели
Дни проводит и недели.
Так идут года.

Семечки, семечки, жареные семечки.

Был когда-то старый Мойша
Телом чище, ростом больше.
Ой, лихой казак.
Был женат, семейство было.
Всех взяла к себе могила,
А его никак.

Семечки, семечки, жареные семечки.

Что до Баси, то когда-то
Не была она горбатой,
Глаз не заплывал.
Зубы были все на месте.
И слыла она невестой.
Жаль, никто не взял.

Семечки, семечки, жареные семечки.

Дни тревоги и печали
Душу Мойши укачали.
Что тут вспоминать.
Он лежит себе без звука,
Лишь скрепит под Мойшей глухо
Старая кровать.

Семечки, семечки, жареные семечки.

А торговка тётя Бася
Сто молитв хранит в запасе.
Раз уж нет детей –
Просит Бога, чтобы Мойша
Жил и жил себе подольше.
Ах азохенвей.

СБЕЖАТЬ БЫ ОТСЮДА НА ТЫСЯЧУ ЛЕТ…

Сбежать бы отсюда на тысячу лет,
от этого быта в квадрате,
от этих портьер, заслоняющих свет,
от этой скрипящей кровати.
Сбежать бы туда,
где бессмысленны сны,
где нет ни позора, ни славы,
где слева созвездие Гончие Псы,
Большая Медведица справа,
туда,
где по звёздам дорогу мостят
в бескрайней пустыне покоя,
где ангелов крылья на солнце блестят,
как крылья стрекоз над рекою,
туда,
где нас ждёт уже главный причал
у чёрной дыры на границе,
где смешано всё – от начала начал
до самых конечных кондиций,
туда,
где нам выбрать придётся свой путь
в беспамятство или, всё взвесив,
назад –
где любовь переполнила грудь,
где вещие сны на рассвете,
где сумрак портьер, заслоняющих свет,
где звуки скрипящей кровати,
откуда сбежать бы на тысячу лет,
но не разомкнуть нам объятий.

Борис ШАПИРО-ТУЛИН. Художник Борис ХЕСИН.