Предисловие

Во время работы в СКБ Минского производственного объединения «Горизонт» мне довелось общаться с замечательным и интересным человеком, талантливым инженером-конструктором, старейшим работником конструкторского бюро, проработавшего в нём 32 года, Абрамом Вульфовичем Рогинкиным.
Мы работали в разных отделах, расположенных на одном этаже здания, и виделись практически каждый день. Мы не были непосредственно связаны общими работами, но мне было известно высокое мнение об Абраме Вульфовиче, как о человеке и руководителе от людей близко знавших его.

В отличие от многих руководителей подразделений, он занимался не только административной работой, но и сам лично разрабатывал сложные устройства, некоторые из них были защищены авторскими свидетельствами, что вызывало уважение со стороны его коллег. Честный, принципиальный, справедливый, яркий, достойный, незаурядный, чистый, умный, добрый человек, один из последних великих горизонтовцев – такими словами откликнулись на известие о кончине Абрама Вульфовича его бывшие сотрудники. Не каждый усопший удостаивается таких слов в некрологе.

Я был слушателем в группе, в которой он, как член партии, раз в неделю проводил политзанятия. Посещение этих занятий было обязательным. Иногда у меня с ним возникали споры по оценке происходящих в стране событий. А.В.Рогинкин был убеждённым коммунистом, детство которого прошло в трудные предвоенные годы, а юность пришлась на грозные годы войны, в которой он принимал самое непосредственное участие в качестве танкиста, был ранен, горел в танке и чудом остался жив. Таким людям было трудно осознать и переосмыслить всё то негативное, что происходило в стране «победившего социализма». Несмотря на объективные факты несправедливости, с которыми ему лично пришлось столкнуться в жизни из-за еврейской национальности, о чём он упоминает в мемуарах, он продолжал твёрдо верить в коммунистическую идею.

Оказавшись в почтенном возрасте в Израиле, куда по решению семейного совета, он репатриировался вместе с супругой и с сыновьями, Абрам Вольфович нашёл себя в качестве искусного художника-резчика по дереву. Улица Нахалат-Биньямин, которая находится в старой части Тель-Авива, дважды в неделю, по вторникам и пятницам, превращается в уличный базар ремёсел и искусств. Мастера выставляют свои оригинальные изделия, а гости могут найти для себя керамику, кожаные изделия, бижутерию и сувениры по своему вкусу. Участники ярмарки проходят тщательный отбор и обязуются продавать только самостоятельно изготовленные ими изделия и лично присутствовать за своими прилавками. Вот таким участником ярмарки стал и Абрам Вульфович. Он создал целый ряд интересных работ, которые, на мой взгляд, без преувеличения можно назвать подлинными произведениями искусства. В ближайшее время в нескольких городах Израиля должны состояться выставки, посвящённые его творчеству.

В конце декабря 2023 года я позвонил Абраму Вульфовичу, чтобы поздравить его с наступающим новым годом. Несмотря на его 98 лет, голос в трубке звучал бодро. Он сказал, что каждый день продолжает работать в своей мастерской. Я получил приглашение приехать и поговорить об истории СКБ, в котором мы работали, а он был одним из тех, кто стоял, как говорится, у истоков. По разным причинам я всё откладывал этот визит, а в мае 2024 года пришло печальное известие о его кончине на сотом году жизни.

Сыновья А.В. Рогинкина передали мне его воспоминания. Я с интересом прочитал мемуары, и открыл для себя ранее неизвестные факты из его биографии, которые только возвысили в моих глазах образ этого замечательного человека. С согласия сыновей Абрама Вульфовича я немного сократил и отредактировал текст, оставив только воспоминания о событиях, происходивших с ним во время войны. Эти воспоминания особенно ценны тем, что в них без прикрас повествуется о трудных и опасных фронтовых буднях рядового солдата. Я надеюсь, что эти мемуары будут интересны нашим современникам.

Михаил Каганов

Воспоминания

22 июня 1941 г.

Мой дедушка (папин папа) плохо видел, а в Гомеле был очень хороший глазной доктор и там жила папина родная сестра Фаня, которая работала медсестрой. Мне поручили сопровождать дедушку в поездке в Гомель. 20-го июня мы с дедушкой поехали на поезде в Гомель. 21-го Фаня повела дедушку к врачу, а 22-го мы с ним стояли на улице в толпе и слушали радиовыступление Молотова. Мы пошли на вокзал, чтобы уехать домой. На вокзале было полно людей, и мы еле втиснулись в вагон. Приехали в Могилёв и пошли пешком домой. По дороге попали в воздушную тревогу: все куда-то бежали, была настоящая паника. Я отвел дедушку домой.
На другой день я пошёл в школу, там собрались комсомольцы. Нам поручили охранять деревянный мост через Днепр. Выдали две винтовки и два подсумка с патронами. Дежурили по два человека. Позже я понял, какой это был идиотизм, что бы могли сделать два пацана с винтовкам, если бы высадился немецкий десант? Мне выпало дежурить ночью, я пришёл к мосту, получил винтовку и патроны, и сидел там до утра. Утром пришла смена и я пошёл домой. В городе была неразбериха. Ходили слухи, что где-то задержали немецких шпионов. Когда я шёл с дежурства, а это была окраина города, на мне была военная форма без знаков различия, и лицо у меня явно не русское. И не удивительно, что меня приняли за немецкого шпиона, остановили на улице, и окружили местные жители, которые хотели отвести меня в милицию. Я сказал, что учусь в 7-й школе. На моё счастье, в толпе оказался мужчина, дети которого тоже учились там. Он задал мне несколько вопросов, и подтвердил, что я действительно учусь в 7-й школе, и меня отпустили.
26-го июня по радио обьявили, что ожидается бомбёжка Могилёва и, что жителям надо укрыться ночью в овраге у небольшой речки Дубравенки, которая протекает по окраине города. Вечером вереницы людей с одеялами и подушками потянулись к Дубравенке. Мы тоже пошли ночевать в этот овраг. Ночью именно этот овраг и близлежащие дома бомбили немецкие самолёты. Когда утром мы (папа, мама и я) возвращались домой я впервые увидел разрушенные бомбёжкой дома и обгоревшие трупы людей. Я почуствовал запах горевших трупов. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Дома мы увидели, что у нас в квартире выбиты стекла. Папа сказал, что надо уходить на восток, пока не разбомбили мост через Днепр.
Я совершенно не мог правильно оценить обстановку. Я думал, что мы скоро вернёмся домой. Мама сказала, чтобы я одел свой новый костюм, первый в жизни настоящий костюм, который мне только недавно пошили в ателье. Но я сказал, что он испачкается в дороге и он так и остался висеть в шкафу. К нам пришла папина сестра Сева с детьми: сыном Яшей (9-ти лет) и дочкой Мирочкой (4 года). Они решили идти вместе с нами, так как муж Севы Гриша уже ушёл на фронт. Папина сестра Соня с мужем и дочкой, мамина сестра Циля с мужем, дедушка не хотели уходить и все они погибли. Мы вшестером, почти без вещей перешли через Днепр и пошли пешком на восток в сторону Кричева. Многие евреи не решились уходить, не хотели бросать нажитое – все они погибли.
По дороге шло много людей, а по обочинам валялись брошенные вещи. Мирочку мы по очерели несли на руках, и это было тяжело. В какой-то деревне папа нанял подводу, и мы посадили Мирочку и Яшу на подводу. Идти стало немного легче. Так мы шли с небольшими остановками до самого вечера. Вечером пришли на какую-то станцию, на которой стоял эшелон товарных вагонов «теплушек». Это были совершенно пустые вагоны даже без нар или соломы. Мы вместе с другими людьми залезли в эти вагоны. Народу набилось столько, что можно было только стоять или в крайнем случае сидеть. В таких условиях нам пришлось ехать целую неделю. Никаких продуктов, никакой медицинской помощи – ничего не было. У нас был алюминиевый чайник, с которым на станциях я бегал за водой или кипятком. Иногда удавалось купить у бабок на остановках какие-нибудь продукты, пару раз удалось достать немного каши у едущих на фронт красноармейцев. Особенно тяжело было ночью – очень хотелось спать, но не было места, чтобы лечь. Навстречу шли только воинские эшелоны.
Наконец мы приехали в Казахстан в город Кзыл-Орда. Сначала мы жили в каком-то общежитии вроде школы. Папа устроился на работу ветеринарным врачом. Нам дали небольшую квартиру из двух комнат в доме, где жила семья казахов. На сколько я помню там были одни женщины. Возможно, мужчин уже призвали в армию. Мы с ними особенно не общались. Я пошёл учиться в 9-й класс, в русскую школу. В классе было много корейцев, которых переселили с Дальнего Востока в Казахстан. В школе я ни с кем не подружился и особенного ничего не запомнилось. Запомнился только урок немецкого языка (в прежней школе я изучал английский), когда учительница просила перевести текст, то я лучше других мог это сделать, так как понимал «идиш». Когда же надо было что-нибудь прочитать или сказать по-немецки, то я не мог этого сделать, так как боялся, что буду говорить на идиш.
В конце июля папа заразился на работе брюшным тифом и умер. Похороны были очень тяжёлые. Не было ни родных, ни знакомых, только я и мама сопровождали подводу с гробом от больницы до кладбища. Настроение было гнетущее. Теперь я понимаю, как было тяжело маме. Мы остались одни, без средств к существованию. Мы с мамой решили, что мне надо бросить школу, и идти учиться на второй курс сельхозтехникума, где был факультет механизации. В техникуме платили стипендию и давали рабочую хлебную карточку, что было очень важно в то время. Учиться в техникуме мне нравилось. Там мы изучали устройство и работу тракторного двигателя, слесарное дело, математику и практическое вождение трактора. Кроме того, я с удовольствием занимался в спортзале на турнике и брусьях. Особенно мне запомнилась практика по слесарному делу, которую мы проходили в паровозном депо. Там мне впервые удалось внимательно посмотреть, как работают кузнецы и самому поработать в кузнице. Я выковал себе кусачки, маленькие зубила, молоток и заготовки для напильников. Эти инструменты мама потом привезла в Минск. Во время этой практики я научился делать термообработку стали и отличать по искре углеродистую сталь от неуглеродистой. Там я приобрёл много других полезных знаний, которые мне очень пригодились в дальнейшей жизни. Мама устроилась сторожем в какую-то контору, и одновременно, в её обязанности входило: получать в пекарне хлеб на всю контору, привозить его на ослике, и развешивать всем сотрудникам. При этом у неё оставались маленькие обрезки хлеба, которые она приносила домой.
В 1942 году в Кзыл-Орду эвакуировался Киевский и Харьковский университеты, и один из преподователей университета стал преподавать у нас математику. Он вёл занятия очень интересно, и кроме того, перед началом урока рассказывал нам о положении на фронте. Мне запомнилось как он необычно проводил контрольные работы. Он говорил: «Пишите всё, что вы знаете по геометрии или пишите всё, что вы знаете по алгебре». Летом 1942 года этот преподаватель предложил мне и ещё нескольким ребятам из нашего курса, которые хорошо успевали по математике, поступить на подготовительные курсы для поступления в университет. Мы согласились и начали заниматься на подготовительных курсах. В конце августа мы сдали экзамены за 10 классов в Кзыл-Ординской средней школе имени 20-летия ВЛКСМ, и поступили на первый курс физико-математического факультета Объединенного Украинского Государственного университета. В университете я проучился до марта 1943 года. Этот период ничем особенным мне не запомнился наверно потому, что последующие события, армия и война стёрли из памяти эти годы.

Начало службы в армии – курсанты

В день моего совершенолетия, 14 марта 1943 года, я получил повестку из военкомата: явиться 18 марта с вещами. Утром в военкомате собралась довольно большая команда. Нас построили и повели на железнодорожный вокзал. Мы погрузились в теплушки, оборудованные нарами, и поехали на юг. Приехали мы в город Катты-Курган Туркменской ССР. Нам объявили, что мы зачислены курсантами в Гомельское военно-пехотное училище. Нас повели в баню и выдали обмундирование. Обмундирование было не цвета хаки, а какого-то сине-зелёного цвета б.у., а также ботинки и обмотки (обмотки – это такие ленты из двойного трикотажа зелёного или чёрного цвета шириной 10 см и длиной 1,5 м). Эти обмотки наматываются поверх ботинок и вокруг щиколоток, как гетры. Нашу одежду велели сложить в мешок и написать домашний адрес. Мама потом мою одежду получила. В Катты-Кургане мы пробыли недолго, и вскоре училище переехало в город Керки недалеко от границы с Афганистаном. Наступило лето и стало очень жарко. Вместо пилоток нам выдали панамы. Жара была такая, что, когда днём стояли в строю, приходилось переминаться с ноги на ногу, поскольку ступни жгло через ботинки.
Распорядок дня был такой: подъём в 6 часов, в 6:30 – завтрак, потом занятия в поле, обед в 12 часов (в обед обязательно была селёдка и чай), с часу до трёх мёртвый час, с трех до шести – занятия в классе, потом ужин, свободное время и в 10 часов отбой. Ночью было очень душно и, кроме того, сильно досаждали клопы. Мы даже пробовали ставить ножки кроватей в консервные банки с керосином, но это плохо помогало – клопы ухитрялись пикировать с потолка. Многие, прихватив матрас и простыню, выходили на двор и располагались спать под кустами. Утром, чтобы одеть гимнастерку, надо было её размять в руках, потому что она стояла колом и была вся белая от соли.
Учёба мне давалась сравнительно легко, так как я был неплохо развит физически и у меня была хорошая память. Да и армейская дисциплина меня не очень тяготила, поскольку я, по натуре, человек дисциплинированный. Я пользовался авторитетом как среди товарищей, так и у командиров. Но близко я ни с кем не подружился.
Из того периода мне запомнился такой момент: наш курс послали тушить пожар на складе хлопка. Этот склад находился в нескольких километрах от нашего училища, и мы пошли туда пешком. Это была большая площадка, уставленная скирдами неочищенного хлопка. Некоторые скирды дымились. Надо было разгребать хлопок, добираться до источника дыма (хлопок тлел внутри), и выбрасывать тлеющий хлопок наружу. Всё это происходило в удушливом дыму. Мы работали около четырёх часов и потушили этот пожар. Нас водил на пожар лейтенант, которого мы очень любили, он был строгий, но справедливый командир, который относился к нам с уважением. Он поблагодарил нас за хорошую работу, и на обратном пути, несмотря на усталость, мы во всё горло пели строевые песни, и даже часть пути шли строевым шагом.
Ещё один запомнившийся эпизод. Нам объявили, что предстоит поход на 100 км. Нас подняли в 5 часов утра, позавтракали и двинулись в путь. Мы вышли из города и пошли по песчаной пустыне. Через некоторое время показался высокий забор из самана, который огораживал довольно большой участок, на котором виднелось несколько построек. Это было жилище туркменской семьи. Когда открыли ворота я увидел, что внутри забора находится огород, небольшое поле каких-то злаков, а также скот – верблюды и овцы. Находившийся с нами сотрудник военкомата стал проверять документы у находившихся там мужчин. Оказывается, целью нашего похода была облава на уклоняющихся от службы в армии. Мы прошли от одной ограды до другой, а расстояние между ними было по несколько километров, и обнаружили больше десятка уклоняющихся от службы в армии. За некоторыми из них увязались жены. Они сопровождали нашу колону, и что-то кричали по-туркменски. В городе задержанных привели в военкомат, а мы возвратились в казарму. Был вечер. Мы съели обед и ужин, и пошли спать. Утром оказалось, что мы с трудом можем ходить, так болят ноги.

Дорога на фронт

В августе 1943 года, незадолго до выпуска, построили всё училище и зачитали приказ: все курсанты, без присвоения офицерского звания, отправляются на фронт (возможно это спасло жизнь Рогинкину, поскольку смертность среди офицеров-командиров пехотных взводов была очень высокой). Звание будет присвоено на фронте. Как это ни странно, но это сообщение было встречено почти с радостью. Нам выдали новое обмундирование, включая шинели и вещмешки. Мы погрузились в эшелон, который состоял из товарных вагонов, оборудованных дощатыми нарами в два яруса. Когда эшелон тронулся все завалились спать. Как оказалось мы следовали через Кзыл-Орду. Я знал, что на больших станциях паровоз отцепляют, и он едет набирать воду. Поэтому, как только эшелон остановился на станции, я бегом бросился домой – благо мы жили недалеко от станции. Мамы не оказалось дома; я сказал соседке, что, когда мама придёт, пусть сразу идет на станцию. И, действительно, мама скоро пришла. Мы обнялись и поцеловались. Это было впервые, с тех пор как я расстался с мамой шесть месяцев назад. Мы поговорили минут пять, но раздался гудок паровоза. Я поцеловал маму и побежал в свой вагон. Только теперь я понимаю, что переживала мама в тот момент, но она не проронила ни слезинки, чтобы не огорчать меня.
Ехали мы несколько дней. Большую часть пути я проспал. Нас привезли в район города Курска. Мы выгрузились из вагонов и пошли в лес, в расположение 161-й мотострелковой дивизии, расселись на траве и ждали, куда нас направят. Пришёл офицер и, к моему удивлению, спросил: есть ли среди нас повара, сапожники, портные, мотористы. Я задумался – стоит ли мне признаваться, что я хорошо знаю тракторный двигатель, и умею находить его неисправности или лучше промолчать. С другой стороны, если я признаюсь, это могут расценить как желание не попасть на передовую. И всё же я решил сказать, что знаю двигатели. Меня включили в состав экипажа «летучки» – автомашины, у которой кузов был сделан в виде будки. Внутри находился слесарный верстак с тисками, набор инструментов и небольшой топчан, на котором можно было сидеть или спать. Кроме меня в состав экипажа входил старший сержант с медалью «За боевые заслуги». Он мне тогда показался стариком, хотя ему было лет 45, и парень лет 20-ти, видимо слегка контуженый, с гвардейским значком – его все звали «гвардия».
Дивизия во время Курской битвы потеряла много живой силы и техники. На пополнение дивизии кроме нас прибыло много автомашин из Америки: студебеккеры, шевроле, доджи и виллисы. Нам надо было все эти машины расконсервировать, заправить маслом и бензином и подготовить к длительному маршу. Мы работали всю ночь и следующий день. Наконец дивизия погрузилась на машины и двинулась на передовую. Мы находились недалеко от реки Днепр в районе города Переяславль. Передовые части уже форсировали Днепр и заняли плацдарм на правом берегу. Так как наша летучка относилась к хозвзводу, то с наступлением темноты мне и ещё двум солдатам и повару поручили доставить обед на плацдарм. Нам одели на спины термоса с горячей пищей, дали мешок с хлебом, и мы пошли к реке. На берегу мы нашли лодку с вёслами и погрузились в неё. Немцы всё время освещали реку и плацдарм "фонарями-люстрами" – это такие осветительные ракеты, которые долго спускаются на парашютах и освещают все как днём, и обстреливали плацдарм и реку из орудий и миномётов. Мы благополучно переправились на другой берег, привязали лодку к кустам. Нашли наш батальон. Нас окружили солдаты, и повар стал раздавать обед. Потом мы тем же путём вернулись обратно. За ночь саперы построили понтонный мост, и по нему стали переправляться пушки, танки и «катюши». Немцы обрушили на переправу ураганный огонь из орудий и миномётов, а также подключили и авиацию. Наша летучка вместе с хозвзводом располагалась недалеко от берега, на возвышенности, с которой переправа была видна как на ладони. Хотя с тех пор прошло 60 лет, у меня перед глазами стоят несколько трагических эпизодов. Танки переправлялись на понтонах по две машины одновременно. Когда они пристают к противоположному берегу они должны съезжать с понтона одновременно. Однажды я видел, как первый танк съехал, а второй замешкался; понтон под весом оставшегося танка резко наклонился и танк соскользнул в воду. Экипаж даже не пытались спасти. Переправа продолжалась. В другой раз переправлялись «катюши». Мина попала прямо в понтон. «Катюша» дала залп и затонула. Третий случай произошёл во время налёта немецкой авиации. Бомба попала в грузовик. Он загорелся и стал сигналить. Так он горел и сигналил.
Наконец, вслед за боевыми подразделениями, переправилась и наша летучка. На правом берегу располагались две деревни: Козинцы и Зарубенцы. На краю деревни на зелёном склоне валялись убитые коровы и свиньи. На площади стояла виселица, валялись убитые немцы. Но дома в основном были целы. Нас встречали местные жители, которые отсиделись в погребах.
Нам сообщили, что дивизию срочно перебрасывают под Киев. В тот период наши войска наступали так быстро, что интенданты не успевали подвозить продукты. Был приказ, чтобы армия перешла на самообеспечение. У нашего хозвзвода было две тонны неочищенного проса и целая гора противогазов, которые хранились в большом сарае. И вот оказалось, что для перевозки этого имущества не хватает грузовиков; меня и ещё троих солдат из нашего взвода оставили охранять это имущество. Нам выдали продукты на 4 дня и обещали приехать за нами через несколько дней. Однако прошло 4 дня, а за нами никто не приехал. У нас закончились продукты, осталось только неочищенное просо. Не было ни хлеба, ни соли. В сарае, где лежало просо, стояла большая деревянная ступа с пестиком, которая предназначалась для того, чтобы очищать просо от шелухи и превращать его в пшено. Мы стали толочь просо и варить себе кашу, но без соли и без хлеба она нам скоро опротивела. У крестьян тоже ничего не удалось достать кроме чечевицы. Я из двух консервных банок, поместив их одну внутри другой и набив в них гвоздем много дырок, сделал некое подобие мельницы, и намолол из пшена муки, чтобы испечь что-то вроде лепешек, но они оказались такими горькими, что их невозможно было есть.
Так прошло 15 дней. Мы поняли, что за нами никто не приедет. И действительно: кому было дело до четырёх солдат, когда в боях под Киевом ежедневно гибли сотни. Мы обратились к местному коменданту, чтобы он отправил нас в какую-нибуль часть, но он сказал, что нам доверено под охрану военное имущество, и мы должны его охранять. Прошёл месяц. Наконец пришёл комендант и дал нам направление на распредпункт, откуда нас направили в пехотную часть. Дали нам провожатого, и мы двинулись в путь. К концу дня мы пришли на передовую. Было холодно, накрапывал мелкий дождь. Это был уже конец октября. От этого времени у меня сохранились в памяти только отдельные моменты. Я стою в окопе; впереди в ста метрах немецкие окопы; иногда слышна немецкая речь. Меня определили вторым номером в пулемётный расчёт пулемета «Максим». Командиром был сержант лет 20-ти. Немцы отступали, мы шли вперёд почти без боёв. Никакой информации о положении противника, ни о задаче, стоящей перед нами, у нас не было. Поэтому я плохо ориентировался в окружающей обстановке. Погода стояла плохая, шел мокрый снег. Целыми днями мы шли вперёд. На себе надо было нести щиток с колесами или ствол пулемета, который находился в металлическом кожухе, наполненном водой для охлаждения. Уставали так, что буквально валились с ног. Когда останавливались, то надо было рыть окопы. Самое сильное ощущение – постоянно хотелось спать и кушать.
Помню такой момент: мы ночью перемещались с одного участка передовой на другой. Шли через лес и по просёлочной дороге. Моросил дождь, дорога была раскисшая, как только останавливались, я сразу же ложился на спину на вещмешок, прямо в грязь и сразу засыпал. По лесу шли цепочкой в кромешной темноте, и несколько раз я на короткое время засыпал прямо на ходу, и проснувшись с ужасом видел, что впереди меня цепочка ушла куда-то в другом направлении, а остальные все идут за мной. Надо было по шуму шагов догонять. Ещё очень сильно донимали вши. Пока находишься на холоде ещё ничего, но если останавливались на ночёвку в деревне и располагались в хате, то вши буквально заедали. Запустишь руку за пазуху, проведёшь ногтями по швам рубашки и выгребаешь полные ногти вшей. Что мы ни делали – и на костре обжигали бельё, и мазали бензином – ничего не помогало. В деревнях нас встречали женщины и дети. Они угощали нас семечками и яблоками.
Уже выпал снег и стало холодно. Один раз, когда мы останавились в деревне, нам устроили баню. В сарае нагрели большую бочку воды, выдали чистое бельё и кусочек мыла. Было очень холодно, я очень быстро помылся и одел чистое бельё. Мне запомнился такой эпизод: в лесу засели немцы, мы развернулись цепью и пошли в атаку. Свистят пули и рвутся мины. Мы углубились в лес, я тащил пулемёт. Мы подошли к небольшой поляне, и я хотел продолжать движение через поляну, но сержант сказал, что надо обойти поляну по лесу. Мы обошли поляну, установили пулемёт и открыли огонь. Сержант стрелял, а я лежал чуть сзади него, и направлял ленту. Вдруг пуля прошила сержанту шею и ударила мне в лоб, но только набила небольшой синяк. Я тогда впервые подумал, что меня тоже может ранить или убить. Рана сержанта оказалась не очень тяжёлой. Санинструктор перебинтовала его, и он отправился в тыл, а я стал первым номером. Немцы отступили, и мы вышли на край леса. Поступила команда занять оборону, и мы стали рыть окоп и землянку.
Наша рота была пополнена украинцами, которые были под оккупацией. Это были крепкие мужики лет по 30, привычные к земляным работам, а я был физически довольно слаб. Они говорили мне: «Пока мы тут будем копать, сообрази чего-нибудь покушать». Недалеко была разрушенная деревня. Я нашёл яму с картошкой, набрал вещмешок, нашёл обгоревшую немецкую каску, начистил полную каску картошки и поставил на прогоревший костёр. Через полчаса картошка готова, и её тут же съели. В этот раз мы остановились надолго и успели выкопать не только окоп, но и оборудовать хорошую землянку с печкой.
Нас постоянно обстреливали из миномётов и пулемётов, но так как огонь был не прицельный, мы не обращали на него внимания. Еду нам привозили два раза в день: утром, как только начинало светать привозили щи или суп и 100 грамм водки, а вечером кашу. По очереди мы ночь дежурили у пулемёта, и время от времени стреляли просто так, на всякий случай.

Первый госпиталь

Наступил декабрь и ночи стояли холодные. Однажды, после очередного дежурства, уже на рассвете, я пошёл в землянку чтобы отогреться и поспать. Когда я согрелся, то почуствовал сильную боль в пальцах левой ноги. Я разулся и увидел, что большой палец совсем чёрный. Я пошёл к санинструктору, и та направила меня в медсанбат. Я взял свой автомат и пошёл туда. Это было 25-го декабря 1943-го года. В медсанбате сестра большой иглой проткнула мне насквозь большой палец, я ничего не почувствовал, сестра сказала, чтобы я оставил свой автомат, и дала мне направление на сборный пункт. Сборный пункт распологался в другой деревне в нескольких километрах. Направление указывали стрелки с надписями. На сборном пункте меня отвели в хату, в которой одна комната была совсем пустая, только на полу лежала солома, а в другой комнате жила сама хозяйка. Я лёг на солому и сразу заснул. Не знаю сколько я спал, меня разбудила хозяйка и принесла мне обед. На следующий день меня осмотрел врач, и я вместе с группой легкораненых пошёл на ж.д. станцию, где мы сели в товарные вагоны. Вагон был пустой, только на полу лежала солома. Мы поехали. Среди ночи на какой-то станции нас разбудили и сказали, что наступил новый 1944-й год. Нам выдали по сто грамм водки, хлеб и американскую колбасу в консервной банке.
Привезли нас в госпиталь в город Сумы. Сразу в баню, молодые женщины-санитарки помогали хорошо вымыться, выдали чистое бельё и халат. Палата была большая вся заставлена двухэтажными кроватями. Мне досталась верхняя кровать. На следующий день меня взяли в операционную и под местным наркозом ампутировали фалангу большого пальца. Я только чуствовал, что где-то там пилили. Но потом, когда прошла заморозка, началась страшная боль, как будто вырывают ноготь, а я не догадался попросить чего-нибудь обезболивающего. На следующий день нас повезли на станцию, посадили в поезд и повезли в город Павлов на Оке. Рядом с вокзалом уже стоял целый обоз крестьянских саней. Мы расселись по саням, и нас повезли в госпиталь. В палате собралась многонациональная компания: русский, еврей, грузин, узбек, татарин. Кормили плохо, всё время хотелось кушать. Я и ещё несколько молодых ребят подрядились на кухню чистить картошку. Картошка была мёрзлая и расползалась в руках, но зато нам давали миску вареной картошки. Мне запомнился день 23-го февраля. Поздравить нас с праздником пришли работницы какой-то фабрики. Они принесли с собой много всякой еды, вино, тарелки, патефон и устроили нам весёлый праздник. Мы устроили танцы под патефон.

Танкисты

В госпитале я пробыл до апреля. В апреле меня выписали из госпиталя, и я пошёл в военкомат. В военкомате я сказал, что я тракторист, и попросил, чтобы меня направили в танковую часть. Меня направили в учебный танковый полк в город Свердловск. Нас готовили на командиров орудий самоходных артиллерийских установок СУ-85. В отличие от танка в этой машине не было вращающейся башни, и она была защищена слабенькой бронёй.

Надо сказать, что учили нас очень хорошо. Наряду с теоретическими предметами, такими как: баллистика, устройство и взаимодействие частей пушки, устройство и работа дизельного двигателя, устройство и работа коротковолновой радиостанции, устройство самой самоходки, было очень много практических занятий. Во-первых вождение. Мы учились водить лёгкий танк Т-70, средний английский танк «Валентина» и СУ-85. Занятия по вождению проходили на танкодроме. Там были участки с песком, участки с грязью, всевозможные препятствия. Много времени уделялось стрельбе из пушки, которая проводилась на полигоне. Кроме того, мы учились стрельбе с закрытых огневых позиций с использованием артиллерийской панорамы.
За три месяца учёбы я научился неплохо водить самохолку, стрелять из пушки, пользоваться рацией, а также хорошо знал материальную часть. После окончания курса мне присвоили звание младший сержант, и вместе со всей группой перевели в запасной полк, где мы должны ждать отправки на фронт. Нас распределили на экипажи. В моём экипаже командиром был младший лейтенант Иван Шпак. Это был лет двадцати, полноватый недалекий парень; механик-водитель Коновальчиков Пётр, 1912 года рождения, учитель химии, сибиряк. Он, благодаря своему жизненному опыту, был фактическим лидером в экипаже. Ещё был заряжающий, совсем молодой парень 1927-го года. Его имя я, к сожалению, забыл. В запасном полку никаких особых занятий не проводилось, кормили плохо, и все с нетерпением ждали отправки на фронт.
Наконец поступил приказ на отправку. Это был сентябрь 1944-го года. Нам выдали новое обмундирование и комбинезоны, и мы пошли на завод «Уралмаш», который находился недалеко от нашего расположения, получать машины. Завод произвёл на меня сильное впечатление: огромные цеха, пол устлан громадными листами толстой брони, по которым разъезжают танки. Нас привели в цех, в котором стоял длинный ряд новеньких машин СУ-85, которые были нам очень хорошо знакомы. Каждому экипажу указали его машину и велели проверить всё, что там имеется. Мы залезли внутрь. Машина была полностью укомплектована: 3 автомата, 4 пистолета ТТ, 4 шлемофона, снаряды, гранаты, индивидуальные перевязочные пакеты. Мы одели шлемофоны и заняли свои места, командир включил рацию. Нам предстояла поездка на заводской полигон, произвести пробную стрельбу и потом на станцию. На станции уже стоял эшелон, который состоял из товарных вагонов и больших платформ. Последняя платформа упиралась в эстакаду. Надо было по эстакаде заводить машины на последнюю платформу и ехать по платформам вперёд. Так машина за машиной погрузили все самоходки. Нам выдали мотки шестимиллиметровой мягкой стальной проволоки, и мы надёжно привязали самоходку к платформе. Спереди и сзади, накрыли брезентом, который тоже крепко привязали. На первой и последней платформе поставили часовых, а все остальные разместились в теплушках.
Наша батарея состояла из пяти машин – это 20 человек, и мы разместились в одной теплушке. Там были двухъярусные нары и маленькая железная печка, которую надо было топить углём, так как было холодно. Когда эшелон тронулся то скоро все заснули. Ехали мы быстро. Мне запомнились только отдельные моменты. Когда проезжали недалеко от Аральского моря, на станции продавали много соли и говорили, что стоит купить соль, поскольку в России она очень дорогая. Нам выдали по несколько пачек махорки и книжечки тонкой белой бумаги в виде удлинённых треугольников. Из этой бумаги мы сворачивали такие конические трубочки, широкий конец загибали и набивали махоркой. Это называлось «козьей ножкой». Во время остановок на станциях некоторые любители из наших рыскали вокруг в поисках съестного или выпивки. Однажды они наткнулись на вагон с тройным одеколоном, и стали таскать картонные коробки с одеколоном в наш вагон. Несколько коробок упало и разбилось прямо на перроне, и повсюду распространился запах одеколона. Я думал, что сейчас будет скандал, начнётся какое-то разбирательство, но ничего подобного не произошло, просто наш эшелон быстро отправили дальше. Как только мы поехали, началось распитие одеколона. В нашем вагоне ехал старший лейтенант замкомбата по техчасти, и он предложил мне тоже выпить одеколона. Я налил себе в кружку немного одеколона и разбавил его водой, от чего смесь стала белой как молоко. Я выпил эту смесь; ощущение очень неприятное: во рту запах одеколона, что ни возьмёшь в рот, всё пахнет одеколоном. Но народ весь одеколон выпил и было весело.
Наконец-то мы приехали в пункт назначения в город Загорск, недалеко от Москвы. Расположились мы в лесу. Машины поставили на поляну, а сами разместились в большой землянке. Землянка была узкая и длинная: по одну сторону располагались нары из жердей, ни матрасов, ни подушек не было, под голову клали шинель. Спали так плотно друг к другу, что поворачиваться на другой бок приходилось всем одновременно. У нас у всех были пистолеты ТТ с патронами, и мы в лесу устраивали стрельбу по бутылкам и банкам. Никто нам это не запрещал. Вообще мы были предоставлены сами себе, не было никаких занятий. Кормили плохо, и по ночам мы совершали набеги на колхозные поля за картошкой или капустой. Картошку мы чистили и варили в ведре, которое брали из машины, и ели её без соли. То же самое и капусту, только её приходилось во время варки все время добавлять и утрамбовывать.
Вскоре поступил приказ отправляться на фронт. Погрузили машины на платформы и поехали. Приехали мы в Прибалтику, на третий Прибалтийский фронт на пополнение 1452-го самоходно-артиллерийского Перекопского полка. Машины замаскировали в лесу, а сами разместились в землянке. Командир полка приказал повару, чтобы нас кормили сколько влезет. Я помню, как на обед нам дали каждому по полному круглому котелку гречневой каши с мясом, и мы наелись досыта. Через несколько дней мы выехали на исходные позиции. Мы расположились на краю леса, а перед нами было ровное поле, на котором видны были отдельные хутора. Поступила команда рыть укрытия для машин. Для каждой машины надо было вырыть яму шириной 3.5 метра и длиной 6 метров. Передняя стенка должна быть под углом 30 градусов, чтобы машина могла заехать туда задом и легко выехать вперёд. Глубина ямы – 1 м. Грунт оказался довольно мягким, и мы вчетвером часа за четыре выкопали укрытие для нашей машины и загнали её туда, накрыли брезентом и замаскировали ветками. Теперь надо было вырыть землянку для себя. Это тоже не представляло большой проблемы. Выкопали яму 3 на 3 метра, глубиной 1м, посередине выкопали углубление на 0, 8 м шириной тоже 0, 8 м – это проход между земляными нарами, там, где будет вход сделали ступеньки, а с противоположной стороны в стене сделали нишу, которая будет служить печкой. Напилили брёвен на перекрытие, сверху засыпали землей и покрыли дёрном. Кроме того, каждый экипаж отпилил себе толстое берёзовое бревно длиной 3 м, так называемый самовытаскиватель. Это бревно специальными ремнями крепилось на борт машины.
Была середина ноября, но стояла довольно тёплая погода, заморозков ещё не было. Нам сказали, что мы будем тут стоять пока не ударят морозы, и не замерзнут болота, через которые нам надо будет наступать. Началась размеренная жизнь. По ночам по очереди стояли на посту, охраняя свой лагерь, днём обследовали ближайшие хутора. Жителей там не было, но мебель и посуда на кухне остались. Кухни были достаточно большими, чтобы можно было накормить человек двадцать. Видимо на этих хуторах держали батраков. Наши ребята наткнулись на брошенный спиртзавод и притащили оттуда большую бутыль какого-то коричневатого спирта, и стали его распивать. Мне тоже налили полкружки, я выпил, а очнулся только на следующее утро. Ребята говорили, что я сначала пел песни, а потом свалился. Это был единственный раз в жизни, когда я напился до беспамятства.
Между тем наступил декабрь, и начались заморозки. Поступила команда установить под машинами специальные танковые печки, чтобы поддерживать плюсовую температуру двигателя. Это такие металлические коробки размером 1м на 1м и высотой 35 см, которые надо топить дровами. Несколько раз в сутки надо было заводить двигатель чтобы поднять температуру и сделать её более равномерной. В машине была настоящая душегубка от паров солярки и выхлопных газов. Мы по очереди прогревали двигатель. Наконец, где-то в середине декабря, поступил приказ выступать. Началась мощная артподготовка, снаряды летели над нами. Мы раскрыли машины, свернули брезенты и выехали из укрытий, в которых машины простояли больше месяца. Ещё только рассвело. Едва мы вывели машины, как подъехала кухня с завтраком. По одному человеку с экипажа побежали с котелками к кухне. Едва они успели вернуться, как артподготовка закончилась, и мы двинулись вперёд, на ходу доедая свой завтрак. Никакой задачи никто перед нами не ставил. Машина командира полка пошла вперед, а за ней в колонну двинулись остальные машины. Вместе с нами выступила танковая дивизия. Я мог наблюдать обстановку только через прицел – то есть только то, что было впереди. Видимо мы прошли первую линию немецкой обороны, так как нас стали обстреливать откуда-то сбоку. Я видел, как впереди загорелась тридцатьчетвёрка; из неё выскочил экипаж, и влез в другую машиу, идущую следом. Ещё несколько машин были подбиты, но мы продолжали двигаться вперёд. Я не видел впереди никакого противника. Так мы двигались весь день, пока не стало темнеть. Тогда передние машины свернули с дороги и остановились; мы тоже остановились. Весь наш полк, а это 20 машин, поставили одна к одной квадратом и заглушили двигатели. Наступила тишина. Где-то в стороне был слышен шум машин отступающих немцев, команды на немецком языке и стрельба. Трассирующие пули пролетали над нашими головами. Поступила команда выставить часовых и отдыхать. Когда подошла моя очередь стоять на посту, я вылез из машины и почуствовал себя не очень уютно. Кругом кромешная тьма, только летают трассирующие пули. По-прежнему был слышен шум отступающих немцев. Я стал ходить вдоль машин. Когда рассвело вокруг всё стихло.
Оказалось, что впереди нас ровное открытое поле, на котором расположены отдельные хутора. Далеко видна была полоска леса. Танки рассредоточились и двинулись по направлению к лесу, наши самоходки двинулись за ними. Впереди, в лесочке, засверкали вспышки немецкой артиллерии. Танки открыли ответный огонь, но так как они стреляли на ходу, то их огонь был не прицельный. Самоходка может стрелять только во время остановки. Поэтому она должна вести прицельную стрельбу. Наш водитель вел машину зигзагами и делал короткие остановки. Я прицеливался в то место, где видна была вспышка и стрелял. Вокруг рвались снаряды, несколько танков было подбито. Мы въехали в какой-то сарай так, что его крыша накрыла нас, а пушка торчала наружу. В таком положении я какое-то время продолжал стрельбу. Потом мы рванулись вперёд, и крыша осталась сзади. Мы уже приблизились к лесочку метров на 500, как наша машина левой гусеницей провалилась в окоп, а правая повисла в воздухе – самоходка села на днище. Мы были хорошей мишенью для немцев. Пришло время использовать наше бревно-самовытаскиватель. Без всякой команды мы выскочили из машины, вокруг рвались снаряды. Мы быстро сняли наше бревно, и специальными троссами привязали его к гусеницам спереди, водитель двинул машину вперёд, и она выбралась из окопа, а бревно вылезло сзади. Мы быстро отвязали его, закрепили на место и вскочили в машину. Все это заняло не больше двух минут, так как это действие не раз отрабатывалось во время учебы. Это фактически спасло нам жизнь. Мы достигли леса. Немцы отступили, и мы увидели только рабитые пушки и груды гильз.

Снова госпиталь

Многое уже стерлось из памяти. Помню, что мы израсходовали все снаряды и горючее. Вечером остановились в небольшом лесу. Нам подвезли снаряды и горючее, и мы полностью заправились. Я думал, что нам удастся немного отдохнуть, но пришёл командир машины и сказал, что мы, и ещё две самоходки, должны пойти в разведку. Стало уже совсем темно. Две машины пошли вперёд, мы двинулись за ними. Мы ехали по лесу с включёнными фарами. Не прошло и получаса, как по нам открыли артиллерийский огонь. Мы ощутили мощный удар по лобовой броне, машина остановилась и двигатель заглох. В ту же секунду раздался второй удар, и я увидел сноп искр справа внизу, в том месте, где находился заряжающий. Вся машина заполнилась голубым гудящим пламенем. Я инстинктивно закрыл глаза и отпрянул назад, а так как мой шлемофон был включён в переговорное устройство, то он слетел с головы, и я почувствовал, что у меня трещат волосы. Я попытался с закрытыми глазами найти люк, чтобы выбраться наружу, но не смог. Тут у меня промелькнула мысль: «Ты горишь в танке и это конец». В этот момент командир открыл люк, опёрся ногой о моё плечо, и выскочил из машины. Я моментально последовал за ним. Механик вылез через свой люк, и только заряжающий был убит на месте. Мы укрылись в воронке от снаряда, метрах в 15-ти от машины. Вокруг гремела артиллерийская и пулемётная стрельба, небо со всех сторон пересекали трассирующие пули. Мы сидели в воронке и смотрели как горит наша машина. Потом начали рваться снаряды, находившиеся внутри машины. Я почувствовал, что у меня хлюпает в правом сапоге, снял сапог и увидел, что в нём полно крови. У меня были индивидуальные пакеты, и я кое-как перевязал себе ногу. У механика оказались ранены обе ладони, у командира не было ни одной царапины. Из оружия у нас были пистолеты ТТ, автомат и две гранаты-лимонки. Вскоре вся стрельба утихла и начало светать. Мы стали думать о том, что нам делать дальше? Мы находились на краю небольшого леса, дальше было открытое поле, и по нему тянулась осушительная канава. Где находились немцы мы не знали, и решили, пригнувшись двинуться по этой канаве. Вокруг не видно было ни души.
Прошли мы где-то с полкилометра и увидели впереди трёх немцев, которые гуськом шли нам наперерез. Они шли совершенно открыто видимо считали, что находятся в тылу. Мы решили не обнаруживать себя. Когда немцы пересекли нашу канаву один из них лёг на землю, а двое продолжали движение и ушли. Я подполз ближе и крикнул: «Ханде хох», немец поднял одну руку, а сам оставался лежать. Мы подошли к нему, и он на ломаном русском языке сказал, что он не немец, а словак, и что он ранен. Я снял с него планшетку и бинокль. Я стал смотреть в бинокль и увидел метрах в пятистах в лесочке наши самоходки. Мы бросились бежать туда. Едва мы подошли к нашим самоходкам, ко мне подбежала наша медсестра и стала смазывать мне лицо – видимо у меня был страшный вид. Меня и водителя тут же посадили в санитарную машину и повезли.
Это было 20-го декабря 1944 года. Я моментально заснул, так как несколько суток не спал. Не знаю сколько я спал, но, когда мы приехали и меня разбудили, оказалось, что я не могу открыть глаза и, следовательно, ничего не вижу. Меня куда-то повели и посадили на кровать. Мне дали пижаму и халат и велели переодеться. Я переоделся и тут же снова заснул. Меня разбудили и повели в операционную. Там первым делом взялись за мои глаза. Молодая женщина-врач стала раздирать мне веки пинцетом, было больно, и я выругался матом. Тем не менее она разодрала мне веки, и оказалось, что я хорошо вижу. После этого металлическим зондом стали исследовать рану на ноге и нащупали там осколки. Рану перевязали и меня отпустили, а я не знаю, куда мне идти – ведь я не видел откуда меня привели. Я стал заглядывать подряд во все палаты, пока в одной палате мне не крикнули: «Танкист, иди сюда, вот твоя койка». Я подошёл и сел на свою кровать. На соседней кровати лежал молодой парень он протянул мне руку и сказал: «Иван», а я пожал ему руку и сказал: «Абрам». Мы засмеялись. Вечером пришли санитары с носилками и, хотя я мог ходить, уложили меня на носилки, укрыли одеялом и понесли на улицу. Оказывается, мы находились недалеко от станции Елгава, в Латвии. Меня внесли в помещение вокзала и поставили насилки на пол; там стояло много носилок с ранеными. Вскоре нас стали грузить в вагоны. Вагон был оборудован стеллажами, на которые в 4 этажа устанавливали носилки с ранеными, я оказался на 3-м этаже. Надо сказать, что по сравнению с 1943-м годом, когда я ехал на соломе на полу в теплушке, организация медицинской службы заметно улучшилась. У меня к этому времени лицо видимо распухло, и я не мог раскрыть рот. Поезд тронулся, и я задремал.
Вскоре я услышал какой-то шум и движение в вагоне. Оказалось, что наступил новый 1945-й год, и по вагону разносили водку и хлеб с колбасой. Подали и мне алюминиевую кружку с водкой и бутерброд. Когда я попытался отхлебнуть водку, я почувствовал резкую боль от соприкосновения водки с обожжёнными губами. Я выругался и отшвырнул кружку и бутерброд. Назавтра, на какой-то станции, меня пересадили в санитарный поезд, который состоял из пассажирских вагонов, слегка переоборудованных. Я зашёл в туалет, и впервые, за все время после ранения, увидел себя в зеркале. Я понял, почему все относилились ко мне с жалостью. Вся верхняя часть лица до самого рта была покрыта коричнево-зелёной коркой, губы распухшие и потресканые, в общем вид довольно страшный, но ни нога, ни лицо не болели, и в целом я чувствовал себя хорошо, был окружен вниманием и уходом. Через несколько дней мы приехали в город Чкалов, где нас отвезли в госпиталь, который размещался в бывшей церкви. Это был январь 1945 года. Мне назначили, так называемый челюстной стол, т. е. стол, предназначенный для раненых в челюсть, так как я не мог раскрыть рот. Всю твёрдую пищу кроме хлеба давали в размолотом виде в специальных поильниках, а хлеб я нарезал узкими полосками и засовывал в рот. В палате находились ещё танкисты с ожогами. Рядом со мной лежал молодой парень, у которого были обожжены кисти рук, и он всё время стонал. Кто-то ему сказал, что нечего стонать, что тут у всех ожоги. Этот парень обмотал вокруг шеи бинт, привязал его к спинке кровати и бросился на пол. Прибежала сестра и кое-как его успокоила. В основной же массе раненые были жизнерадостными, ибо вышли живыми из страшной мясорубки войны. Вскоре меня взяли на операцию, сделали спиномозговой укол и удалили осколки. После операции я не мог ходить без костылей, ибо правая нога у меня полностью не разгибалась. В госпитале я продолжал курить и, когда с операции вернулся в палату, то сразу закурил и меня тут же вырвало. Врач сказал, что после спиномозгового укола это бывает. Я несколько дней не курил, а потом стал курить, но значительно меньше, чем раньше и впоследствии совсем бросил курить.
Когда рана зажила меня положили на вытяжку, чтобы выпрямить ногу. Через месяц я уже хорошо ходил и не хромал. Лицо тоже зажило, а вот левое ухо никак не заживало. Каждую неделю меня звали в операционную, и молодая женщина-врач пинцетом отдирала мне засохшие струпья с уха. С этим ухом меня продержали в госпитале ещё два месяца. В апреле меня выписали из госпиталя и направили в учебный танковый полк в город Горький. Полк располагался за городом недалеко от автозавода и "Американского" посёлка (место, где жили американские специалисты помогавшие строить автозавод).

Победа и служба в мирное время

9-го мая мы узнали, что закончилась война. Все, конечно, были рады, но никакого праздника не было, даже по сто грамм не дали...
Потом ещё пять лет я продолжал служить в армии. В начале 1948 года нам сообщили, что наш дивизион включён в парадный расчёт Таманской дивизии. Это означало, что мы будем участвовать в первомайском параде на Красной площади. В середине марта мы своим ходом выехали к Москве. Расположились лагерем в лесу недалеко от станции Люберцы. Там был оборудован специальный тренировочный полигон, повторяющий конфигурацию въезда на Красную площадь со стороны Исторического музея. Сложность въезда на Красную площадь заключалась в том, что Исторический музей разделял колонну из 4-х машин на два рукава, а на площади машины опять должны сойтись в колонну по четыре машины. Для того, чтобы это выполнить, механики-водители должны держать определённое число оборотов двигателя. На тренировках это не всегда получалось: одна колонна обгоняла другую, весь строй нарушался, и командир полка крыл матом командира дивизиона. Как-то на одной из последних репетиций присутствовал маршал бронетанковых войск Богданов, и командир полка лебезил и заискивал перед ним, но всё обошлось благополучно. Высокое начальство видимо очень беспокоилось об успешном проведении парада, ибо на трибуне должен был стоять Сталин, и в случае ЧП, им не сносить головы. Начальник Главного политуправления лично обходил все экипажи, здоровался с каждым за руку и беседовал. Каждый член экипажа должен был расписаться в специальной ведомости, где было написано: «Заверяю Партию и Правительство и лично товарища Сталина, что моя машина по технической неисправности или по моему недосмотру не остановится на Красной площади». Из пушек вынимали замки. Однако ни я, ни члены экипажа никакого особого волнения или страха не испытывали и относились ко всему этому ажиотажу с иронией. 28-го апреля подготовка машин была закончена, 29-го мы сходили в баню и отдыхали, а 30-го ночью была генеральная репетиция на Красной площади. Все прошло успешно, и мы вернулись на Беговую. В шесть подъём, быстрый завтрак, и выезжаем на исходную позицию около Моссовета; там ждём начала военного парада. Наш дивизион открывает военный парад, за нами идут танки Кантемировской дивизии. Так как моя машина – это машина командира 1-й батареи, то мы идём в первом ряду правофланговыми. Когда проезжали мимо мавзолея, я направил туда свой смотровой прибор и увидел на трибуне Сталина. Не знаю, как это объяснить, но меня охватило какое-то восторженное чувство. Сразу после прохода Красной площади машины резко увеличивают скорость, чтобы не создать затор при выезде с площади. Когда ехали по Москве, улицы были запружены народом, и оставался только узкий проход для самоходок, так что водителю надо было приложить всё своё умение, чтобы кого-нибудь не задавить. Всего я участвовал в четырёх парадах: двух майских и двух октябрьских в 1948-м и в 1949-м гг.
В конце апреля 1950 года я демобилизовался и приехал в разрушенный войной Минск, где меня ждали мама и сестра.

9 мая 1975 г. Ветеран войны и труда Абрам Вульфович Рогинкин