Есть ли у прошлого будущее?

Я побывал во многих городах и поселках Беларуси, которые когда-то были еврейскими местечками. Интересуясь их историей, приходил на кладбища. Правда, кое-где их вовсе не осталось, тракторами сгребали памятники, освобождая место под посевные площади, или растаскивали старинные мацейвы на фундаменты домов. А там, где сохранились остатки кладбищ, смотреть на них было больно и грустно: здесь и пастбище, и местная свалка. Только одинокие памятники, вернее их островерхие макушки, еще на виду и с молчаливым укором смотрят на людей.

В Городке, небольшом районном центре на самом севере Беларуси, я увидел другую картину. Старинное еврейское кладбище, действующее и поныне, за последние годы расчищено от леса и кустарника, поднято из земли более трехсот мацейв, ремонтируется ограждение, подновляются надписи на памятниках.

Чудес в районном центре не происходит. Еврейская община местечка, имеющая богатейшую и интереснейшую историю, уменьшается с каждым годом и насчитывает всего пару десятков человек. Но есть те, кто помнит о предках, не и подавляет, в силу каких-то сиюминутных интересов, собственную память.

Я встретился с ними, мы долго беседовали, они рассказывали мне о своих давних соседях и друзьях, которые разъехались по всему миру или нашли вечный покой (надеюсь, что его никто не потревожит) на местном кладбище. А потом поднялись к захоронениям. Кладбище находится на возвышенности, и отсюда видны районы Городка. С одной стороны течет речка Горожанка, с другой – небольшое озерцо, безымянный ручей делит захоронения на две части: старинную и более близкую нам по времени.

День был яркий, осенняя листва играла на солнце, и кладбище выглядело удивительно живописным.

Марк Иосифович Кривичкин – негласный, но очень действенный руководитель еврейской общины, врач с более чем 35-летним опытом работы, психиатр и невропатолог, заведующий отделением центральной районной больницы, отвечал на мои вопросы.

«Самой старой части кладбища более трехсот лет. Думаю, существует с тех пор, как евреи поселились в Городке. Естественно, документов о первых захоронениях у нас нет. Известно, что в 1869 году была отведена одна десятина выгонной земли под еврейское кладбище. (И по всей видимости, эту десятину добавили к старому кладбищу). Десять лет назад в старой части был труднопроходимый лес. Никто туда не заглядывал много лет. Однажды я с Зямой Гельфандом полез туда, скорее, из любопытства. Увидели памятники – островерхие камни, обросшие мхом, кое-где видные из земли, а кое-где только на ощупь можно было определить, что они находятся под верхним слоем земли или мха. Я предложил очистить это место от деревьев, кустарника».

В середине девяностых годов начался массовый исход (по районным масштабам) евреев из Городка. Поехала одна семья, другая, за ними потянулись и остальные.

Те, кто никуда не собирался уезжать и оставался жить в родовом гнезде, не хотели чувствовать себя оторванными от сородичей. Может, с этим связано обострившееся в те годы внимание к еврейскому кладбищу. Оно стало связующим звеном между уехавшими и оставшимися. Это происходило и в реально-бытовом плане: уезжавшие просили смотреть за родительскими могилами, а оставшиеся взяли на себя эту миссию. И в некоем мистическом: как в иудейской традиции мацейва – это своеобразное связующее звено между покойником и реальным миром, так и само кладбище становилось местом притяжения поступков, мыслей, воспоминаний людей, разъехавшихся по миру.

В Городке еврейское кладбище всегда было досмотрено. В первые послевоенные годы «старики», так их называют сегодня, те, кто соблюдал традиции, помнили о еврейских праздниках: Усвяцов, Богатырь, Хазанов, Кожевников и другие собрали деньги и оградили кладбище, без их разрешения здесь не хоронили людей другой веры. Это касалось смешанных семей. Естественно, никакого официального разрешения они дать не могли, в Городке не была зарегистрирована иудейская община, а кладбище все годы относится к городскому коммунальному хозяйству. Но авторитет «стариков» был велик, и к ним обращались за разрешением. Они отвечали (так же, как отвечают сегодняшние «старики»): «Если без креста – хороните».

«Собрались мы и решили поднимать памятники, – продолжает рассказывать Марк Иосифович Кривичкин. – Рабочий сезон с апреля до октября. Заведует этим делом Зяма Гельфанд. Он опытный строитель. Сам работает и людей нанимает. Из техники только лебедка, ломы, лопаты. Есть материальные затраты. Два раза в год собираем деньги на кладбище у местных, но суммы символические. Присылают те, кто живет за рубежом. В Израиле раз в три-четыре года проводят сбор».

В былые времена памятники, установленные на кладбище, делались из местного камня. Кривичкин утверждает, что мастерская находилась в деревне Залучье, в нескольких километрах от Городка. Там работали искусные каменотесы. На мацейвах рельефные, цветные буквы, что встречалось крайне редко, их обрамляют интересные орнаменты. Есть традиционные, как, например, на могилах коэнов. Сохранились на кладбище два каменных стола.

Когда я показал фотографии, сделанные на Городокском кладбище, человеку, много лет связанному с музейным делом, он воскликнул: «Это же музей под открытым небом». Сейчас, пытаясь привлечь туристов со всего мира, старые еврейские кладбища включают в списки местных достопримечательностей. Я не слышал, чтобы Городокское кладбище назвали достопримечательностью, или государство помогло, например, поменять бетонные столбики в ограждении.

Часть мацейв, относящихся к первой половине XX века, обломаны, похоже, кто-то кувалдой бил по камню.

«Ломали фашисты и полицаи в годы войны, – поясняет Марк Иосифович. – Использовали камни для строительства военных и оборонительных сооружений. А после войны находились такие, кто тайком вывозил мацейвы с кладбища и делал из них фундаменты домов. Такой дом у нас стоит в Городке по улице Карла Маркса. Между прочим, строил его школьный педагог. Поэтому не надо удивляться, что в девяностые годы появились юнцы, которые устроили разбой на кладбище. Правда, правоохранительные органы их поймали, а родителей заставили отремонтировать памятники».

Мы идем вдоль рядов захоронений. В небольшом городе все знают друг друга, а уж тем более знает такой человек, как Марк Иосифович, который родился и вырос в Городке.

...«Здесь лежат родственники Марка Шагала. Мендель Эльевич – экспедитор, его жена Хая Яковлевна.

…Это семья Ромов. Хая-Бейля гусей выращивала, она была маленького роста, а муж ее, маляр, был гигант, под два метра. Здесь похоронена их дочь, работала фотографом, и сын – был классный кузнец.

…Перецы – дед и бабушка моей жены. Наша семья местная, городокская.

…Цинман – был заготовитель. Скромный человек. У него дома висела картина. Написана маслом. Приехал специалист из Питера, посмотрел, от неожиданности заикаться стал. Эта картина относится к «старым голландцам, кругу Рембрандта». Ей цены нет. Она висит в еврейском доме, в маленьком городке. Ее купить хотели, Цинман не продал.

…Сейл Шуш – очень набожный человек, знаток идишкайта.

…Гольдвассер Ефим Лазаревич. Участник Гражданской войны. Выступал на всех собраниях, в школах, рассказывал о том, как они воевали против врагов советской власти.

…Арон Яковлевич Усвяцов – после войны негласный руководитель еврейской общины. Тогда еще в Городке было немало евреев. В Березовке и Воробьевых горах фашисты расстреляли несколько тысяч человек, но после войны в Городок вернулось почти четыреста евреев. Собирался миньян, выпекали мацу, был шойхет, а когда не стало своего, приезжал из Невеля.

…Свиридовский – маляр, толстый, добродушный человек, по кличке «Ичке дер рокс». Ичка – так звали Свиридовского, а рокс – это бык в переводе с идиша.

…Честных Матвей Семенович – работал бухгалтером в НКВД. На Камчатке служил.

– На кладбище нет бесхозных могил, все захоронения наши, – это слова Марка Иосифовича Кривичкина. – Даже если нет детей, внуков у умерших, или они уехали и забыли (бывает теперь и такое), мы смотрим за памятниками, надгробьями. Ремонтируем, красим».

На старом еврейском кладбище нашли свой вечный приют мудрецы и простаки, храбрецы и трусы, те, кто умел зарабатывать деньги, и те, кто завидовал им, кто строил эту власть и кого она не любила… На кладбище все равны, здесь мир и покой.

Семья Кривичкиных связана с Городком многими поколениями. Дед Марка Иосифовича мостил дороги. Была такая специальность. Полжизни проводил на коленях. Деревянными молотками подгонял камень к камню. Надевал специальные наколенники, вырезанные из толстых шин. В Городке еще сохранились улицы, мощенные Мендел-Авром-Шоломом Янкелевичем Кривичкиным.

Их было три брата. Один в двадцатые годы уехал в Чикаго. Открыл там шляпную фабрику, работа более интеллектуальная и денежная, чем мостить улицы. До войны американские родственники присылали письма, посылки, а потом связь оборвалась.

«Где похоронен дед, не знаю, – говорит Марк Иосифович. – Здесь лежит на кладбище, а место забыто. Здесь же похоронена моя бабушка Хана Кривичкина. Она была из семьи портных. Ее девичья фамилия Пейсахович. В Городке жило много и Кривичкиных, и Пейсаховичей».

Наверное, по биографии семьи Кривичкиных можно изучать историю местечковых евреев Беларуси.

Дети ремесленников выучились и «вышли в люди», как тогда не без гордости говорили о них родители. Иосиф Менделевич Кривичкин окончил физмат Витебского педагогического института, вернулся в Городок и организовал тут первую вечернюю школу. В 1939 году его забрали в армию, воевал во время финской кампании. Вернулся домой, опять работал учителем. Грянула Великая Отечественная война. Мобилизовали сразу. Прошел всю войну. Закончил ее капитаном, а потом была еще и война с Японией. В Городок приехал героем. Не у многих было в послужном списке три войны. Снова пошел работать учителем. В 1949 году родился Марк. Как и положено у евреев, на восьмой день ему сделали обрезание. Не афишировали это событие, но кто-то дознался и стукнул куда следует. Вмиг забыли все заслуги Иосифа Менделевича. Над страной висело предчувствие сталинских антисемитских кампаний, а здесь в семье учителей сыну сделали обрезание. Иосифа Менделевича отправляют из Городка в сельскую школу. Выгнали бы вообще с «волчьим билетом», да сельские школы остро нуждались в педагогах. Стал работать в Островлянской школе. Каждый день по два часа ходил туда и обратно. Часто попутчиками в длинной дороге были волки. Даже из Городка выходил по улице, которая исторически так и именовалась – Волкова слобода. Брал с собой в дорогу палку с прибитой банкой из-под американской тушенки. В банке были сделаны прорези, перед выходом Иосиф Менделевич заполнял ее горящими углями. Волки боялись банки и не трогали учителя. Умер он, не дождавшись пенсии. Пришел в класс, написал на доске дату и упал…  Его похоронили на еврейском кладбище.

А где похоронен его младший брат Абрам Менделевич, семья так и не смогла узнать. До войны он окончил военное училище и отправился служить под Белосток, заместителем командира пограничной заставы. Они первыми 22 июня 1941 года приняли на себя удар фашистов… Родителям прислали извещение, что их сын пропал без вести. Хана Кривичкина не верила в это и молилась за него, и мысленно разговаривала с ним. Искала везде, запросы слала, в Москву в Красный Крест ездила.

Мама Марка Иосифовича тоже была учительницей. Свою педагогическую деятельность начинала до войны в деревне Александрово, это в пяти километрах от Городка. Там был еврейский детский дом. Ее все звали «Хаверте Хае». (Товарищ Хая – перевод с идиша). В детском доме говорили на идише и преподавали на этом языке. Когда началась война, мама с трудом смогла убедить деда с бабушкой уйти на восток. Дед говорил, что во время Первой мировой войны немцы относились к ним хорошо и те страхи, что рассказывали о фашистах польские беженцы – выдумки. Но мама настояла. Во время одной из бомбежек, по пути на восток, потерялась старшая сестра Марка – Елизавета. Она нашлась через несколько дней. Но с тех пор мама стала кричать по ночам. После войны и до самой пенсии она работала учительницей младших классов в Городке.

Похоже, на Марке Иосифовиче заканчивается династия городокских Кривичкиных. Сын, после учебы в Израиле, работает в Китае, а дочь учится в московском университете и наверняка рассчитывает на более интересную жизнь, чем возвращение в районный центр.

Я не стал задавать Марку Иосифовичу вопрос, который, наверное, возникает у многих: «Для чего или для кого они вкладывают столько сил в старое кладбище?» Пройдет десяток-другой лет, и не останется евреев в Городке. (Еврейская история, конечно, не предсказуема, но не настолько!) Никто не будет приходить на кладбище, ну, разве редкий заезжий гость. И придет оно в запустение…

Есть люди, для которых понятия долга, памяти куда убедительнее, чем житейская логика. На вопрос: «Есть ли у прошлого будущее?» они ответят самым парадоксальным образом и, наверное, будут правы.

Выходя с кладбища, мы сорвали три пучка осенней травы и бросили их через левое плечо. Кривичкин сказал, что так учила его мама. Она родилась в Полесье, такой обычай бытовал среди местных евреев. Потом подошли к реке Горожанке и вымыли руки. Так делали и деды, и прадеды…

Улица родная, Староневельская улица моя…

Марк Кривичкин отправился по делам, и с кладбища мы возвращались с Зямой Гельфандом.

Он родился в 1932 году в Городке и хорошо помнит довоенное местечко, но особенно ему врезался в память день, когда фашистские самолеты впервые бомбили их.

«Мы лежали на берегу реки Горожанки, рядом с мостом, купались и загорали. У взрослых, конечно, были свои хлопоты, но нам, пацанам, было по восемь-девять лет, и что бы ни произошло, в жаркий летний день мы были на берегу реки. Вдруг в небе показались самолеты. Летели так низко, что были видны лица летчиков. Они хотели разбомбить мост через Горожанку. Падавшие бомбы блестели на солнце. В мост не попали. Но осколками убило одну из женщин, которая оказалась недалеко. В Городке сразу началась паника. Люди стали собираться, кто-то говорил, что надо отсидеться в деревнях. Отец был кадровый военный, он строго наказал маме незадолго до войны: «Если начнется заваруха, забирай детей, стариков, если те согласятся, и уезжай немедленно».

– Расскажите об отце, – прошу я.

– Мой отец Меер Гельфанд. Они познакомились с мамой в Городке и уехали в Харьков. На Украине в начале тридцатых годов был страшный голод. Отец умер от голода. Мама забрала меня, совсем маленькую сестру и вернулась к родителям. Младший брат Меера был кадровый военный. Его звали Наум. Он взял маму в жены, у них родился еще один сын, мой брат Миша. Я Наума считаю своим отцом.

По древней еврейской традиции так и полагалось: если умирал старший брат, вдову брал в жены – младший. Не знаю, соблюдали ли традиции в семье Гельфандов и Шофманов, или приглянулись молодые люди друг другу. Только недолгим было их счастье. Наум служил в разных военных городках вдали от родных мест, жена ждала его в родительском доме.

В 1942 году семья получила извещение, что Наум Гельфанд пропал без вести. Чтобы было понятно сегодняшнему читателю: «пропал без вести» для еврея или коммуниста, которых в плен не брали, означало погиб, за очень-очень редким исключением.

– Лошади у деда Шимхе-Саи не было, – продолжает рассказ Зяма Гельфанд. – Пошли на восток пешком. Мама Года, или Оля, как ее звали по-русски, с тремя детьми, и бабушка Бася.

Не самый мобильный отряд был у Шофманов, но помогали многочисленные родственники, кто-то где-то подвезет, поднесет. Так дошли до Торопца, это город в Калининской (Тверской) области. Фашисты бомбили дороги, железнодорожные станции. Беженцам сказали, что их вывезут на открытых платформах. Они сидели в лесу, недалеко находились солдаты-зенитчики.

– Помню, как сбили немецкий самолет, – говорит Зяма Гельфанд,  – и взяли в плен немецкого летчика. Я впервые видел немца. Летчик, спрыгнувший на парашюте, был самодовольный, даже смеялся.

По дороге дед заболел, и его оставили в больнице. Уже после войны Гельфанды–Шофманы узнали, что он умер в Калинине и похоронен там. А баба Бася вместе с дочкой и внуками оказалась в эвакуации в Татарии. Года пошла работать в колхоз.

Бася Шофман переживала за сыновей, о которых ничего не знала.

Старший – Исаак Шофман работал учителем в Городке. В 1937 году его арестовали по чьему-то навету. Отсидев десять лет в лагерях, вернется в 47-ом году домой. Потом снова арест. И так до середины пятидесятых, когда стали реабилитировать сталинских зэков. Исаак был сильной личностью и, несмотря на все невзгоды, стал работать адвокатом в Витебске.

Средний – Аркадий Шофман остался жить в Татарии. Занялся исторической наукой и многого достиг, стал доктором наук.

Младший – Давид в 17 лет окончил Витебское художественное училище и втайне от родителей уехал в Биробиджан. Тогда страна звала евреев на Дальний Восток, осваивать земли на берегах реки Биры. Только из Еврейской автономной области, устроившись на новом месте, Давид прислал письмо. В годы войны он воевал, был тяжело ранен, освобождал соседний Невель, но Городок навестить не сумел. После войны жил в Хабаровске. Активно участвовал в художественных выставках. О нем писали газеты. Дома у Зямы Гельфанда висит на стене небольшой этюд Давида Шофмана.

Как только семья узнала, что советские войска освободили Городок, тут же засобирались домой. Приехали в Белоруссию в 1944 году. «Разрушена была центральная часть Городка. А улица, где мы жили, более-менее сохранилась, – вспоминает Зяма Гельфанд. – В оккупации оставалась вся бабушкина родня по фамилии Поверенные. Они погибли в гетто. Когда мы приехали, люди рассказывали, как немцы издевались над евреями. Мне всего двенадцать лет было, но я помню эти рассказы. А в октябре 1941 года немцы уже расстреляли гетто».

Мы шли домой к Гельфанду по улице Галицкой, раньше она называлась Староневельской, и Зяма, показывая мне дома, рассказывал об их давнишних хозяевах.

«Вот здесь жил Шубик. Во дворе был небольшой кожзавод. Видите здание из красного кирпича, оно еще сохранилось. У Шубика работали мужики из окрестных деревень. Я этих мужиков еще застал и разговаривал с ними. Они мне рассказывали, что Шубик обязательно каждую неделю с ними рассчитывался. Аккуратный был человек. Когда началась революция и Гражданская война, он понял, что богатых не пощадят.

Дочь Шубика еще до революции крестилась и вышла замуж за попа. Трагедия была в доме. Лет восемь назад в Городок приезжали люди и интересовались Шубиками. Послевоенные жители о нем ничего не знают, а мне сказали поздно, когда гости уже уехали. Это или наследники дочки, или сына. Сын учился на юридическом факультете. Несмотря на происхождение отца, советская власть разрешила ему получить высшее образование».

– Улица до войны была еврейской? – спрашиваю я.

– Процентов на восемьдесят, – отвечает Зяма.

– Говорили на идише?

– Обязательно. Даже русские, белорусы говорили на идише.

«В этом доме жил Хаим Войханский с женой Марусей и тремя детьми. Рассказывали после войны разное. Хаим попал в партизанский отряд, но по ночам иногда приходил домой к жене. Его убили полицаи. Жена, говорят, чтобы спасти детей, «скрутилась» с полицаем. Старшие дети были светленькие, Маруся говорила всем, что они не от Хаима, она их нагуляла на стороне, и их не тронули. А младший – был копия отец. И фашисты его убили.

После войны Маруся сошла с ума.

В доме напротив нас жили родители Хаима, отец Шимон-Лейбе и мама».

– Где вы жили?

Зяма показывает мне:

– Здесь стоял коммунальный дом. Одна семья была русская, остальные – евреи.

«В этом доме жил молодой еврейский парень. Когда к нему пришли полицаи, он не стал им отдавать нажитое добро. Они отвели его в конец улицы и расстреляли»…

После войны Зяма Гельфанд пошел работать учеником к сапожнику. Учился у Христофорова. Его сын сегодня – видный деятель партии Жириновского.

«Христофоров хороший был мужик, – вспоминает Зяма. – Умел с людьми говорить».

Когда Гельфанд вернулся из армии, пошел работать на стройку. Стал бригадиром одной из лучших в Советском Союзе бригад сельских строителей. Его поощряли, он был участником совещания лучших строителей страны, предлагали квартиру и в Городке, и в Витебске, где он тоже строил дома. Но Зяма отказался. Помните, как в песне: «Я согласен на обмен, но прошу учесть момент, только вместе с улицей моей».

И когда Гельфанд подсобрал немного денег и стал строиться, участок выбрал себе недалеко от того места, где прошло его детство. Дом красивый, просторный. Внизу небольшое озерцо. Рыбалка – это страсть Зямы Гельфанда.

Мы зашли к нему домой.

Жена Любовь Юдовна накрыла на стол и позвала обедать. За обедом наш разговор продолжался. Только теперь уже больше говорила жена.

– Мой отец тоже родился в Городке. Звали его Юда Абрамович Лозовский. Но еще до войны он с мамой Цылей Боруховной Перловой, она из деревни Бескатово, переехал в Невель. У этих городов исторически была какая-то особая связь. Городокские женихи брали невест из Невеля, и наоборот – невельские из Городка.

В Невеле бытовала даже шуточная поговорка «Городокер – дер бульбе фресер». В переводе с идиша это означает, что городокские евреи большие любители картошки, что недалеко от истины.

Кстати, в Городке я еще раз убедился, какими колоритными и смешными были местечковые прозвища. Например, маленького и шустрого делового еврея в Городке называли «Килограммчик».

Юда Абрамович работал в колхозе, занимался коневодством. Когда началась война, Лозовский вместе с председателем колхоза, кстати тоже евреем, Владимиром Квактуном, погнал колхозное стадо во Владимирскую область. И сумели в этой неразберихе  доставить колхозное добро за тысячу километров. А уж после этого Юда Лозовский ушел на фронт…

Березовка и Воробьевы горы

С начала осени я собирался побывать в Березовке и на Воробьевых горах – местах, где фашисты и их местные пособники расстреливали городокских евреев, но всякий раз Марк Кривичкин и Зяма Гельфанд отговаривали меня:

– Не пройдем, воды по колено.

И вот в середине ноября, после десяти дней ясной погоды, когда по ночам уже подмораживало, а днем – светило солнце, мы приехали в Городок. Марк Кривичкин и Зяма Гельфанд сели в нашу машину, и мы отправились на Воробьевы горы.

Сразу за городом установлены памятники жертвам, которые принес народ Белоруссии в Великой Отечественной войне.

Сначала скромный памятник сожженной деревне. Его установили дети тех, кто жил в уничтоженной деревне.

Через пару десятков метров, чуть в глубине леса Мемориал. Здесь фашисты расстреливали партизан, подпольщиков, мирных жителей, которых хватали во время облав или подозревали в чем-то. Наверху памятник – бетонная стена и барельефы, призывающие к Памяти. Внизу, в овраге, несколько лет назад, открыли пантеон погибших деревень. Их названия на бетонных тумбочках и здесь же карта Городокского района, на которой отмечены все довоенные населенные пункты. В сооружении этой части Мемориала приняли активное участие московские школьники.

Отправились по полевой дороге дальше и ощутили все «прелести» белорусской осени. На глиняной дороге стояли лужи. Мы выходили из машины и к лошадиным силам двигателя «Рено» добавлялись три человеческие силы, толкавшие машину. Наконец, добрались до леса. От окраины Городка километра четыре-пять. Безусловно, немцы, плохо ориентировавшиеся вне населенных пунктов, не могли сами выбрать место казни. В этом им содействовали местные приспешники.

У лесной дороги стоят два бетонных столба и наверху, метрах в пяти от земли, металлическая арка, на ней прикреплены голубые шестиконечные звезды.

Архитекторы или скульпторы не придумывали этой композиции. Все сделали два уже немолодых человека: Зяма Гельфанд и его друг Израиль Нордштейн. Израиль сейчас живет в стране, носящей аналогичное название.

– С бетонными столбами помогли знакомые энергетики, – рассказывает Зяма Гельфанд.

– Раньше здесь была узкая лесная тропинка. Я обратился к своим знакомым из лесничества, и они помогли – вырубили деревья, расчистили дорогу, – говорит Марк Кривичкин.

Рядом с дорогой ямы. Вырыты недавно.

– «Черные» копатели, – поясняет Марк Кривичкин. – Недавно в Городке поймали несколько таких старателей.

– Что они ищут? – спрашиваю я.

– Здесь в 1942-1943 годах фашисты расстреливали пленных красноармейцев. Ищут медальоны, оружие – все, что звенит.

– Еврейское захоронение не трогают?

– Нет, к нему не подходят.

Под высокой сосной памятник из черного гранита. На нем выбиты слова о гражданах Советского Союза, расстрелянных в августе 1941 года. Памятник поставили в начале 80-х годов. Активное участие принял в этом деле Аркадий Борисович Будман. Он был в свое время председателем колхоза – известный в районе человек. Родился в Молдавии. В годы войны подразделение, которым он командовал, взяло Городок и как тогда полагалось, Будман был назначен комендантом Городка. Здесь познакомился с девушкой, женился и остался жить до глубокой старости. Дети уехали в Германию, сам он не очень хотел следовать за ними, но жизнь заставила.

Надпись о советских гражданах была в то время стандартная, другую, упоминающую евреев, не пропустила бы цензура. И разумная целесообразность взяла верх. Со средствами и материалами помогло районное начальство, кое что подсобрали родственники погибших. Непосредственное участие в строительстве памятника приняли многие жители Городка и строительная бригада Зямы Гельфанда.

В 90-е годы, когда многое стало разрешено, городокские евреи решали, что делать с надписью, то ли заменить ее на другую или выбить на памятнике магиндовид и так обозначить, что поставлен он евреям. Решили сохранить надпись. Как оказалось, памятник нигде не был зарегистрирован, и только недавно его внесли в официальный реестр.

Пару лет назад районный исполнительный комитет принял участие в благоустройстве территории вокруг памятника. За государственные средства была поставлена новая ограда. Посоветовались с еврейской общественностью, тогда евреев жило в Городке немного больше чем сейчас, и в орнамент металлической ограды был внесен магиндовид.

Рядом с братской могилой ров. На высоком краю рва стояли палачи и стреляли в людей.

– В надписи на памятнике неточная дата. Расстреливали евреев на Воробьевых горах не в августе, а 13 октября 1941 года, – рассказывает Марк Кривичкин. – Я недавно беседовал с сестрами Ефремовыми. Они местные старожилы, хорошо помнят и довоенные, и военные времена. Одна из сестер назвала мне дату и сказала, что так хорошо ее запомнила, потому что это день ее рождения.

На Воробьевых горах расстреливали женщин, стариков и детей. С мужчинами, с теми, кто мог оказать фашистам сопротивление, расправились раньше, в августе, еще до того, как людей согнали в гетто. Их отвели в Березовку, под предлогом, что отправляют на работы, и обратно они уже не вернулись.

Мы поехали в Березовку. Машину оставили на дороге, ведущей в Витебск, и пошли по полю пешком. Вот здесь местами воды оказалось действительно по колено.

– Каждый год на Тышебов (9 Ава) мы навещаем братские могилы расстрелянных евреев, – рассказывает Марк Кривичкин. – Когда-то заказывали три автобуса, чтобы все желающие поехать вместились, а в этом году заказали один – и тот был неполный. До могилы на Воробьевых горах доезжаем, а здесь приходится идти пешком. Пожилые люди не могут преодолеть это расстояние, они остаются в автобусе. Раньше дорога была почти до самого памятника, а потом колхоз перепахал ее и стал здесь сеять.

Памятник находится среди перелеска. Зяма и Марк немного поблуждали по высокой траве, пока вышли к нему.

Укромное место не спасло памятник от варваров. Слова о советских гражданах Городка, расстрелянных немецко-фашистскими захватчиками в 1941 году и погребенных здесь, были на металлической табличке солидных размеров. Грабители решили, что этот металл дорого стоит, и похитили табличку с надписью. Позже на ее месте вмонтировали бетонную плитку. На ней слова: «Евреи – жертвы фашизма».

Памятник интересный в архитектурном решении. На колонне, напоминающей то ли печную трубу, то ли косяк дома, прямоугольник – окно, в котором лицо старой еврейской женщины, оплакивающей своих детей. Рядом – усеченная пирамида, напоминающая надгробье. На ней надпись.

– Памятник поставили во второй половине 60-х годов, – рассказывает Зяма Гельфанд. – Деньги были собраны среди родственников погибших, но их, как всегда, не хватало. Помогли и райисполком, и тогдашний райком партии. Оттуда звонили в строительные организации, все делалось в срок и иногда за символическую цену.

На открытии памятника присутствовало городокское начальство. В те годы это значило немало.

Ушедшие в вечность

Дальше наш путь лежал в Езерище.

Городской поселок расположен на границе с Россией. Место оживленное, через населенный пункт проходят автомобильная и железная дорога на Петербург. 

Название Езерище упоминается в летописях еще с XIV века. Это было стратегически важное место и для России, и для Великого княжества Литовского. Здесь стоял замок, разрушенный войсками Ивана Грозного, на городище остались подземные ходы.

Из старых зданий сохранилась, пожалуй, только больница.

Все дороги в Езерище ведут к таможне. Это деловой центр городского поселка. И мы первым делом подъехали к контрольно-пропускному пункту на границе с Россией. Только цель у нас была другая. Буквально в нескольких десятках метров находится памятник расстрелянным евреям. Вернее, не один, а два памятника.

Один – сразу у дороги. Красивый отшлифованный камень с надписью на белорусском, английском и иврите: «Жертвам фашизма. Тут осенью 1941 года были зверски уничтожены 150 евреев Езерища». Красивые березы и ели, как часовые, стоят в карауле у памятника. Его поставили в 2007 году. Это 15-й памятник, установленный жертвам Холокоста в Беларуси на деньги граждан Великобритании: семьи Лазарусов. Даяна 27 лет проработала учительницей, ее супруг Майкл занимался бизнесом. Сейчас они пенсионеры. Родственники Майкла по материнской линии в годы Холокоста погибли в Польше. В память о них Лазарусы основали фонд.

Надпись на памятнике не совсем точная. Самые страшные дни для евреев Езерища наступили не осенью, а на несколько месяцев позднее. Газета «Советская Белоруссия» – главная газета страны – дважды писала об этом памятнике. Газета не раз обращалась к теме Холокоста. В материале «Памятник у дороги» его автор Людмила Селицкая писала: «Не нашлось после войны энтузиастов, подобных Л. Никифоровой или М. Кривичкину, которые бы по свежим следам восстановили масштабы трагедии. Слишком много других забот было у выкарабкивающихся из военной разрухи людей и местной власти. И слишком мало рук, чтобы все сразу привести в порядок».

Действительно, в послевоенные годы Езерище, Городок, окрестные села пришлось отстраивать практически заново. То, что не было разрушено, сожжено в 1941 году, разбомбили авианалетами, артиллерийскими обстрелами в декабре 1943 года, когда освобождали эти населенные пункты от фашистов.

И все же в те годы родственники довоенных жителей Езерища готовы были поставить памятник, составить списки расстрелянных. Но в Советском Союзе наступило, мягко говоря, неблагоприятное время для этого. Упоминание о погибших в годы войны евреях расценивалось, как проявление национализма, враждебного отношения к Советскому Союзу.

Поэтому первый памятник евреям городского поселка появился только в 1964 году, в дни уже заканчивающейся «оттепели». Найти его сейчас довольно сложно. Он не виден ни с шоссе, ни с железнодорожной ветки. Находится в кустах, на заболоченном месте.

Его поставили Яна и Михаил Энтины. Все, что нам известно о них: дети расстрелянных родителей. Михаил приезжал из Львова. Можно только предположить, что живыми Михаил и Яна остались, потому что родители успели их отправить на восток. Старый Энтин до войны заведовал складом в объединении «Льносемя». Человек был самостоятельный и авторитетный. Советской власти угодить не старался. И полицаи шепнули новым хозяевам, что Энтина надо поставить старостой гетто. Не дай Бог никому такую долю, такую должность. Но и отказаться – значит сразу обречь на гибель не только себя, но и жену. Да и соседи, знакомые говорили: «Лучше ты, чем кто-нибудь другой».

Может, это легенда, а может, и быль. Во всяком случае, такими Энтины остались в памяти земляков. Перед смертью муж с женой обнялись. Так их и застрелили, так они упали в яму и ушли в вечность.

Бетонная тумбочка с массивной табличкой. На ней надпись: «Мирным советским гражданам – жертвам фашизма. 1941–1945». Человек, случайно увидевший этот памятник, не сможет понять, кому он поставлен. Даты, обозначающие начало и конец Великой Отечественной войны, и вовсе уводят от истины.

Сама природа, не подвластная никакой цензуре, оплакивает своих детей. За памятником растут кусты шиповника. Осенью крупные красные ягоды нависают над бетонной тумбочкой, над табличкой и смотрятся как капли крови…

Оба памятника поставлены одним и тем же погибшим людям. Расстояние между памятниками метров сто. Ни один, ни другой не стоит на месте захоронения. Новый памятник поставили в зоне хорошего обзора – это было главным в выборе точки. Место первого – и вовсе определил случай.

В конце пятидесятых годов в этих местах прошла мелиорация. Когда осушали болотистые места, ковш экскаватора поднял большое количество костей. (Расстреливали зимой, стояли сильные морозы, и заболоченные места были замерзшими, поэтому и жертвы, и палачи сумели добраться до места). Не прошло еще и двадцати лет со времени расстрела, и долго выяснять мелиораторам, да и властям, чьи кости подняты экскаватором, не пришлось. Их собрали в одно место и без лишней огласки снова закопали.

Когда Михаил Энтин решил поставить памятник, массивную бетонную тумбочку пришлось нести от дороги. До куда сил хватило, до туда и донесли, там и поставили.

Поначалу за памятником присматривали изредка приезжавшие родственники расстрелянных. Потом и вовсе некому было смотреть за ним. И здесь инициативу проявила школа, а конкретнее, ее историк, руководитель местного музея Лариса Ивановна Никифорова.

Здесь, в Езерище, она училась в школе, заинтересовалась историей родного края. Помнит себя совсем маленькой, когда родители предупреждали: «Ой, не бегайте туда, там евреи расстрелянные». Нередко слово «евреи» заменялось другим.

Лариса Ивановна не разделяла земляков на своих и чужих. И старалась привить это чувство детям. Собирали все материалы о Великой Отечественной войне без купюр.

В один из дней дети собрали деньги, купили венок и пошли к памятнику. Потом железнодорожники, а старый памятник находится в их зоне, подремонтировали его, покрасили.

Новый памятник появился, безусловно, благодаря хлопотам Марка Кривичкина. История евреев Езерища его интересует не только потому, что характер у него такой. Здесь до войны жили родители и родственники его жены Миры. Деда звали Залман Борисович Гайдук, девичья фамилия бабушки была Левина. Были они людьми абсолютно мирных профессий, как, впрочем, и все остальные жители Езерища. Дед – каменщик, бабушка пекла булки на продажу, держала хозяйство, воспитывала шестерых детей. В начале тридцатых годов семья уехала из Езерища. Кто-то подался в Городок, а кто-то отправился на учебу в Москву. В эти годы многие еврейские семьи перебрались в более крупные города.

Марк Иосифович Кривичкин уже несколько лет собирает материалы на эту тему. Публикует объявления в газетах, Интернете, просит отозваться довоенных жителей городского поселка. Несколько своих отпусков он посвятил этой теме. Приезжал в Езерище, опрашивал местных жителей. Передо мной листы бумаги, на которых записаны их показания. Они заверены печатью Езерищенского поселкового совета.

Собрав все документы, Марк Кривичкин отвез их в Минск – в комитет, который готовит материалы для Фонда Лазарусов.

После нескольких встреч с Кривичкиным я тоже попытался найти довоенных жителей Езерища. Отозвалась Ася Даниловна Саулкина из Лиды. Ее дед Марк Юдович Шапиро из Езерищ. Жил здесь до войны, занимался рыбной ловлей. (Городской поселок стоит на берегу одноименного и до сих пор рыбного озера.) Марк Юдович очень гордился, что у него в сарае хранился артельный невод. «Доверяют», – восторженно говорил он.

Шапиро был религиозным человеком. Но странно толковал Тору. Например, утверждал, что Моисей знал брод через Красное море, поэтому сумел вывести евреев. «А я знаю брод через Езерищенское озеро», – тут же добавлял он. «Моисей не пропал в пустыне и вывел евреев. А я не пропаду в лесу, потому что знаю все травы и корешки». И таких сравнений у него было много. Марк Юдович до войны с семьей уехал из Езерища и поселился в Витебске. Вдали от родного озера он тосковал, но без хлеба не сидел. Был хорошим столяром и плотником.

Что еще известно о довоенных жителях Езерища? С помощью Марка Кривичкина и Ларисы Никифоровой можно составить небольшой список.

Главным врачом больницы был Мазо. В первые же дни войны его призвали в Красную Армию. Уходя на фронт, он просил жену эвакуироваться, не оставаться с маленьким ребенком на оккупированной территории. Фрида Львовна, его жена, тоже работала в больнице. Была детским врачом. Она говорила: «У меня мирная профессия. Кто меня тронет?». И осталась в Езерище. Когда ее гнали на расстрел, она укутала маленького ребенка пуховым платком. И несла его на руках. Просила: «Люди добрые, помогите. Я помогала вам всегда». Ей было около 30 лет. Так с ребенком на руках ее и расстреляли.

Бейлинсон был аптекарем… Абе Ленкин – сапожником, пользовался в поселке большим авторитетом…

Спасся только Залман Рябкин. Он работал завхозом. Ночью вместе с женой Хайкой, детьми погрузился на телегу и поехал на восток. Смог перейти линию фронта. Не случайно до войны в Езерище говорили: «Рябкин хоть и бедный, но самый умный еврей». Говорили в шутку, а слова оказались пророческими.

До войны евреи жили в основном на улицах, расположенных возле шоссе. Именно там фашисты и приказали сделать гетто. Оно находилось в четырех домах. До войны там была почта, сейчас – поворот на автостанцию. Езерищенские старожилы точно укажут это место. Дома стоят, сажают огороды, говорят, хорошо растет капуста. Правда, послевоенные хозяева ни сном, ни духом не ведают, что было на этом месте.

Гетто в Езерище не было обнесено забором, колючей проволокой. Только куда убежишь из него? Даже если обманешь полицаев или подкупишь их. Зимние холода в 1941 году наступили рано. Уйти в лес без пищи, без теплой одежды, со стариками, с детьми – значит обречь и себя и их на верную гибель. Поэтому и немцы, и полицаи были спокойны – никто не убежит. Они выпускали из гетто старую женщину по имени Мушка. Когда-то она держала лавку, торговала селедкой, керосином. Полицаи смеялись и говорили: «Иди, иди, ты здесь всех собак знаешь. Может, тебе кто-нибудь обглоданную кость оставит. Принесешь своим сородичам». Мушка ходила по домам, ей давали, кто что мог, она выменивала хлеб, свеклу, картошку на какие-то вещи. Приносила в гетто.

Голод и болезни косили людей. В гетто находилось сто пятьдесят человек. Не только местные евреи, но и так называемые польские беженцы. Те, что ушли из Польши на восток в 1939 году после оккупации ее Гитлером. И если местные могли рассчитывать, что кто-то из знакомых принесет что-то из еды или удастся обменять, то положение «польских» было и вовсе трагическим.

Гетто образовали в начале осени. У евреев отобрали более-менее ценные вещи. Одежду и туфли получше разобрали жены полицаев.

Людей гоняли на работы: уборка улиц, разгрузка вагонов на железнодорожной станции. Порой работа превращалась в издевательство. Впрягали в повозки вместо лошадей, избивали.

Последним днем гетто стал один из морозных январских дней. Более точную дату назвать сложно, прошло много лет, и люди называют разные числа, обосновывая свои утверждения.

Рассказывает Лариса Ивановна Никифорова: «Когда мы собирали материалы для школьного музея, наша ученица Настя Иванова сказала, что ее бабушка вспомнила такой эпизод. Когда вели колонну евреев на расстрел, из нее выбежали двое мальчишек и стали кричать: «Мы – русские, мы – русские». Их догнали и расстреляли.

– Казнь была 19 января 1942 года, – утверждает Лидия Васильевна Фадеева. Тогда ей было тринадцать лет. И она прекрасно помнит все события. – Мы жили в деревне Панкры, недалеко от Езерища. К нам пришел мой двоюродный брат Василий Минов. Сказал, что  полицаи заставили его закапывать трупы, он думал, что и его, как свидетеля, убьют тоже. Мама причитала: «Цi ёсць Гасподзь на свеце, на свята такое сатварыць?!». (Есть ли Бог на свете, на праздник такое сотворить?! – перевод с белорусского).

Елена Дмитриевна Коршкова, ей сейчас восемьдесят лет, не раз подходила к гетто, приносила еду для подруги Зины Ратовской, пыталась ее выручить. Она помнит, как в день расстрела в Езерище приехали многие полицейские чины. Как будто хотели устроить показательный расстрел. После казни Елену Коршкову трясло от страха. Она пришла домой и сделала пометку угольком над печкой – 29 января.

Ульяне Федоровне Овсовой в 1942 году было уже тридцать лет. «Нас немцы забирали на станцию грузить вагоны. Мы знали, когда будут расстреливать евреев. В тот день залезли на водокачку, она была рядом с железнодорожным вокзалом, и все видели. Евреев вели под конвоем. Идет одна еврейка, у нее тапок с ноги упал. Так босая дальше и пошла. Немцы согнали евреев ко рву и стали стрелять. Раненые лезли из могилы, а немцы их по рукам били, и они опять падали в могилу».

Петр Бурдыко работал шофером на «Скорой помощи» и хорошо знал Марка Кривичкина. Он рассказывал ему: «Когда расстреливали евреев, мы с братом везли солому. Едем в обратный путь, смотрим; на повозке полицаи везут одежду убитых, обувь».

Перед казнью палачи заставляли людей раздеваться, а одежду, обувь продавали или дарили «заслуженным» людям.

Дома, в которых было гетто, сгорели в годы войны. Говорят, сожгли сами немцы. На пожарище люди потом находили деньги, какие-то драгоценности. Наверное, узники надеялись на выкуп, на то, что удастся спастись. Даже в самый критический момент люди надеются на лучшее.

В Езерище было много полицейских. И доморощенных, и пришлых. Суд над одним из них состоялся в начале 60-х годов. Женщину-доярку наградили как хорошую работницу путевкой в приморский Дом отдыха. Пришла она в ресторан и узнала официанта – он участвовал в расстрелах. Его привезли в Езерище, опознали. Фамилия – Павлюченко…

Перевернуты страшные страницы войны, Холокоста.

В пятидесятых годах в Езерище жило несколько еврейских семей.

Теперь и их нет. В школе работал учитель. В годы войны его прятали за печкой. Отец – еврей – погиб на войне, мать – русская. Воспитывал отчим. Он прожил жизнь на его фамилии и избегает разговоров об отце, войне, о своей первой фамилии. И мы не станем этого делать.

Есть еще несколько человек, у которых в родстве есть евреи, но это уже не наша тема…

Забытый памятник

Бычиха – небольшой поселок и железнодорожная станция в Городокском районе Витебской области. Находится на полпути между Городком и Езерище. Скорые поезда, идущие на Санкт-Петербург, проскакивают ее не останавливаясь, а дизели, подбирающие на всех полустанках грибников и дачников, стоят здесь всего несколько минут. Известна Бычиха тем, что это место считается белорусским полюсом холода, то есть самым холодным местом в республике. Здесь красивые места, которые, как мне показалось, дышат спокойствием.

В справке, полученной из Городского районного краеведческого музея, значилось, что в Бычихе установлен памятник на месте расстрела в годы Великой Отечественной войны местного еврейского населения. Об этом же мне рассказывала Полина Захаровна Кожевникова, довоенная жительница поселка, живущая сейчас в Городке.

Мы подъехали к сельской библиотеке, располагающейся в просторном кирпичном здании. Я зашел в читальный зал и спросил, как найти памятник, уверенный, что в маленьком населенном пункте все знают об этом. Библиотекарь удивленно посмотрела на меня и сказала, что о таком памятнике слышит впервые, хотя живет в Бычихе давно. Единственная читательница, которая в этот момент была в библиотеке, посмотрела на меня также удивленно, и я понял, что спрашивать у нее бесполезно.

Я вспомнил, Полина Захаровна сказала, что место это находится у железнодорожного переезда. И спросил, далеко ли до него.

– Может, километр есть, – ответили мне.

Оставил машину у библиотеки и отправился пешком. Через десять минут, неторопливо шагая и оглядывая окрестности, подошел к железнодорожной станции – красивому зданию с мемориальной доской, установленной в память о героических действиях бойцов 2-ой Белорусской партизанской бригады, в 1942 году напавших на немецкий гарнизон.

Железнодорожные рабочие тоже ничего не слышали о памятнике, и только за переездом встретившийся мне мужчина, после минутного раздумья, сказал:

– Видите красный дом, подойдете к нему, вызовете хозяйку, она покажет памятник.

Хозяйку красного дома вызывать не пришлось, она была в палисаднике. Здесь же гулял петух в окружении кур.

Я спросил про памятник. Хозяйка ответила вопросом на вопрос: «Зачем он Вам нужен?». Я сказал, что собираюсь писать книгу.

– Давненько здесь никого не было, – сказала она и добавила: – Пошли, покажу.

Мы зашли за дом, прошли мимо сарая, еще каких-то хозяйственных построек:

– Вот памятник, перед Вами.

– Где? – не понял я.

Впереди было небольшое картофельное поле с каким-то бугорком, заросшим кустами.

– Где изгородь стоит, – уточнила хозяйка.

Изгородью это можно было назвать условно. Сгнившие брусья и штакетник в основном – лежащие на земле. Я подошел ближе и увидел среди кустарника красную звездочку. Обойдя памятник с другой стороны, обнаружил бетонную тумбочку, безо всякой таблички. С этой стороны кустарник был редкий, и я сфотографировал сиротливый, заброшенный памятник.

– Кто здесь похоронен? – спросил хозяйку дома, хотя ответ знал заранее.

– Евреи, пять человек. До войны жили здесь, в Бычихе.

Мы познакомились. Хозяйку звали Мария Федоровна Ульянова.

– Кто-нибудь приходит сюда, смотрит за памятником?

– Когда мои дети ходили в школу, смотрели за памятником: и звездочку красили, и траву кругом косили. А сейчас никому до него дела нет. Раньше учительница нашей школы Софья Ефремовна Рулева приходила к памятнику, приводила сюда людей. Может, это были родственники убитых, не знаю. Софья Ефремовна сама была с ними в каком-то далеком родстве. Она тоже старалась присмотреть за памятником. Софья Ефремовна умерла в этом году.

– А сельсовет?! На его территории находится памятник. А школа?

Мария Федоровна махнула рукой и не стала отвечать на мой вопрос. Хотя все было понятно и так.

Полина Захаровна Кожевникова советовала мне встретиться со своей довоенной подругой Валентиной Парфеновной Фадеевой. Она родилась в Бычихе в 1923 году, прожила здесь жизнь, работала фельдшером.

«Стыдно за памятник, – сказала Валентина Парфеновна. – Даже конь, когда пашет землю, не доходит до изгороди, останавливается. А люди, считай, что на могиле картошку сажают.

В это время я достал диктофон, включил его, и Валентина Парфеновна сразу стала осторожнее в оценках. Понятно, живет по соседству с людьми, зачем осложнять отношения.

– Когда началась война, мне было 18 лет. Конечно, все помню. Когда расстреляли евреев, тут был лес глухой, ельник. Дома поставили уже после войны. В 1941 году наш дом, в котором я и теперь живу, был крайний к лесу. Папа работал на железной дороге, и ему разрешили строиться в полосе отвода. Мы до этого жили на хуторе, а когда стали в поселки сселять, построили этот дом.

До войны евреев в Бычихе жило порядочно. Были у них хорошие дома, большие семьи, много детей, внуков. Я бывала дома у Полины Кожевниковой, знала ее родителей, дедушек, бабушек.

Не помню точно день, когда евреев расстреляли, это было глубокой осенью, день был такой серый. (Позже я уточнил, что расстрел произошел 28 октября 1941 года – А.Ш.). Мама пришла домой, она была на улице, и говорит, что евреев ведут в лес расстреливать. Идут старики с лопатами. Жутко мне стало. Я вышла из дома, чтобы не слышать этот рассказ. Потом от людей узнала подробности.

Два старика-еврея мылись в тот день в бане. Их прямо оттуда повели на расстрел. Они шли и говорили что-то немцам на своем языке. Немцы понимали их язык, кивали головами. Завели евреев в лес, и они там копали себе могилу.

Потом евреев поставили на край ямы и расстреляли».

Сомневаюсь, чтобы три старика (а среди расстрелянных было трое пожилых мужчин и две женщины такого же возраста) смогли быстро выкопать в лесу, где полно корней от деревьев и земля явно не песочек, яму. Немцам надоело бы ждать. Думаю, для ускорения процесса полицаи пригнали к месту казни местных мужчин, они же потом и закапывали трупы.

Марк Кривичкин рассказал, что немцы в Бычихе изощрялись в садизме, норовя убить одной пулей сразу двух стариков.

...Вернувшись домой, я включил диктофон и еще раз прослушал рассказ Полины Захаровны Кожевниковой, записанный в Городке, до поездки в Бычиху.

Полина Захаровна утверждала, что до конца октября немцы не трогали евреев Бычихи, хотя со всех окрестных деревень их соплеменников еще в августе-сентябре свозили, сгоняли в гетто Городка и Езерища. Правда, в первые же недели оккупации на железнодорожном переезде Бычихи повесили Михаила Брука только потому, что он был еврей. Висел целую неделю, не разрешали хоронить. И только потом жене Фрузе, она была русская женщина, дали разрешение. Похоронили на русском кладбище – еврейского в Бычихе не было. (До войны местных евреев хоронили в Городке.)

Оставшихся стариков немцы не трогали. Евреи даже дрова на зиму стали заготавливать, бани топили. Полицаи, когда выпивали, а делали они это часто, возмущались: «Чего эти жиды еще живут?». Но без немецкого приказа их не трогали.

– Стариков из Бычихи хотели спасти, – рассказывает Полина Захаровна. – Одна из них, Тоня Бравина, была из деревни Малашенки. У нее там в 1941 году по-прежнему жила сестра Нина Поташинская с мужем. Нина еще до 1917 года крестилась в православие в Полоцком монастыре. Когда немцы пришли, полицаи им, конечно, донесли, что она «жидовка». Но у Нины была «бумага», что она крещеная. Немцы сказали: «Собери сто подписей, что ты соблюдала православную веру, и тебя никто не тронет». Она обошла соседей, побывала в соседних деревнях, собрала сто подписей и осталась живой. И хотя семья Поташинских, после того как она крестилась, с ней больше не поддерживала никаких контактов, Нина никогда не отрекалась от своих родных. И в это трагическое время вместе с мужем белорусом Герасимом решила спасти Тоню, ее мужа Симху, а заодно и трех оставшихся стариков-евреев. Нина и Герасим выкопали в бору, где-то далеко за деревней Меховое, землянку, поставили там печку, сделали навес и поехали в Бычиху за евреями. Понимали, что рисковали жизнью. Знали, что незаметно это сделать вряд ли удастся, но оставить в беде Тоню не могли. Но Тоня и Симха сказали, что никуда не поедут.

Почему отказались? Сегодня никто не ответит на этот вопрос. Не хотели подвергать опасности Нину и Герасима или не верили им? Решили, что их никто не тронет или еще почему-то?

– После этого немцы решили, – сказала Полина Захаровна, – что стариков все же могут вывезти из поселка, и расстреляли их.

У рациональных, все просчитывавших оккупантов, были, вероятно, и другие причины, почему стариков расстреляли в конце октября.

Михаил Брук был моложе, сильнее остальных. У него и первая жена Мария была русская. В этом браке родились двое детей – Лида и Римма. Сопротивления Брук оказать не мог, но с помощью русских родственников, вероятно, сумел бы спрятаться. И его решили повесить, не откладывая казнь на долгое время. Это стало устрашением остальным жителям поселка: и русским, и евреям.

Евреи-старики пешком бы до Городка или Езерища не дошли. Значит, надо было их на чем-то везти. Лишние хлопоты. После того,  как в середине октября, после праздника Покров, уничтожили гетто в Городке, поступило указание: «Очистить район от евреев».

В Городокском районе (до войны на этой территории был также Езерищенский, а затем Меховский районы) жило немало евреев.

Полина Захаровна вспоминает семью Моисея Цинмана, его жену Риву и двоих детей Розу и Саула из деревни Кузьмино. Саул погиб на фронте, остальные успели уйти на восток. В Малашенках жила семья Копла Поташинского. У него было семь детей. Симон погиб на фронте. Нина крестилась. Тоню расстреляли немцы в Бычихе. В Березовке Бычихинского сельского совета жили три сестры Фрида, Риша и Рая. Их убили оккупанты там же, в Березовке. Где их могила – сегодня никто не знает.

В книге «Память. Городокский район» упомянута семья Зарексон из деревни Бескатово.

В документах Государственного архива Витебской области нашел довольно продолжительный список евреев, живших в окрестных деревнях в 1925 году.

Хвошнянский с/совет: Пиротинская Хана Елевна, дети Евна, Юлия, мать Ривка (104 года), внуки Яков, Ида. Деревня Халамерье: Прудовский Мендель, Сейда (жена), Ривка, Гирш, Лейба, Арье Хаим (дети), Арон (отец) 90 лет; Прудовский Лейб, Минха (жена), Исаак (сын); Гуревич Гирш, Рива (жена), Маня, Израиль (дети); Темкин Гирш, Сора (жена), Блюма, Муля, Абрам, Фейга (дети). Деревня Лахи: Дахия Израиль, Кейля-Фейга (жена), Ханон, Самуил, Хава (дети); Дахия Самуил, Сара (жена), Моисей, Иосиф, Геся (дети); Дахия Меир, Фрейда (жена), Залман (сын); Дахия Ицик, Голда (жена), Моисей, Хава (дети); Дахия Мордух, Лея (жена), Сейна, Фейга, Лейба, Лаба, Эсфирь, Бенждамин, Залман, Ерухим, Нехама, Соломон (дети). Деревня Касьяниха: Брук Берка (семья 8 человек), Брук Элька (семья 13 человек), Ротовский Моисей (семья 4 человека), Ротовский Залман (семья 6 человек), Ротовский Герцель (семья 2 человека), Ротовский Вульф (семья 11 человек). В Руднянском с/совете (в то время Езерищенского района) жило 34 еврейских семьи: Ротовский, Верховский, Элькин, Мограчев, Пайкин, Бейлинсон, Шапиро, Шафранов, Рябкин, Энтин, Липкин. Даже название одной из деревень было еврейским – Аронова Слобода. Безусловно, это далеко не полный список евреев, живших на городокской земле и кормившихся от земли.

Если после войны евреи еще возвращались в местечки, то в деревнях и поселках их практически не осталось.

Полина Захаровна – летописец истории евреев Бычихи. Поселок небольшой и история небогатая. Но благодаря Кожевниковой она записана на нескольких страницах общей тетради и уверен, продлит память об этих людях.

(Всякий раз, когда пишу на эту тему, вспоминаю слова отца: «Человек живет столько, сколько о нем помнят».)

В Бычихе до войны жили белорусы, русские, поляки и евреи. Может, соседи между собой и ссорились, но не было громких скандалов на национальной почве. Конечно, были люди, которые относились к евреям плохо и даже ненавидели их, – откуда тогда взялись полицаи? – но, видя общее мирное настроение, они помалкивали.

Полина Захаровна достает тетрадь и начинает ее читать.

«В поселке жили Плискины. Глава семьи – Иосиф, жена Рива. Детей у них было четверо: Хая, Миля, Борис и Лева. В 1939 году они уехали в Городок, а во время войны – эвакуировались в Свердловск.

Два брата Бравины. Одного звали Хаим. Жену – Рива. Эвакуировались в 1941 году. Второй брат – Симха. Он и его жена Тоня расстреляны немцами в Бычихе. У них было двое детей: Алик погиб на фронте в 1942 году, Эстер после войны жила в Ленинграде.

Семья Симхи Поташинского. Жена Либа-Соре. Дети Борис и Лиля. Сумели уйти на восток. После войны Борис жил в Великих Луках, Лиля  – в Германии.

Семья Юды Войханского. Жена Даша. Дети – Лиза, Яня, Меня. Меня учился со мной в одном классе. Погиб на фронте.

И наша большая семья. Дед по отцу Нехамчин Давид Абрамович, 1861 года рождения. Жена Риша, 1867 года. Дети: Симха, Гинда, Меня и Залман. Залман – мой отец. Мое отчество Залмановна, а имя – Песя. Сейчас все называют Полина Захаровна.

Дядя Симха перебрался в Городок. Когда началась война, ему разрешили отвезти семью до места эвакуации. Все же у него было трое детей, младшему всего 8 месяцев. И мы пошли вместе с ним: я, сестра Мира, брат Гриша, мама, бабушка Фрума. Сначала шли 350 километров до Старого Торопца. Я потом нас посадили в товарный вагон, и мы оказались на Урале в колхозе. Дядю Симху призвали в армию, и он погиб под Сталинградом.

Мамин отец Мендель Лазаревич Юдовин не пошел с нами. Остался в Бычихе. Сказал, раз Давид Абрамович не пойдет, и я останусь здесь. Давид Нехамчин был авторитетный человек. Очень верующий, дома у него было много книг, и люди, когда надо было принять непростое решение, приходили к нему за советом. Чаще всего он давал мудрые советы, которые помогали людям. А здесь не сумел предугадать будущей трагедии. Или не захотел быть обузой. Он был больной человек и понимал, что далеко не уйдет. Но на прощание сказал: «Я верю в Бога, и меня никто не тронет. Я никому ничего плохого не сделал».

Дед до войны, и, уверена, после того, как пришли немцы, молился днями напролет. Синагоги в Бычихе не было. Молился дома. До войны на еврейские праздники, и так частенько, ездил в синагогу в Городок. Он был «а сойхет унд а меел».

Полина Кожевникова редко употребляет идишисткие слова. В них, как это было здесь повсеместно, вместо «ш» звучит «с». Давид Абрамович был шойхетом, знал правила кошерного убоя скота и птицы, и был еще и моэль, то есть на восьмой день после рождения делал детям обрезание.

– В Бычихе остались два моих деда и бабушка.

Папу с первого дня забрали на фронт. Хотя он был очень больным человеком. Часто болел воспалением легких.

Пять стариков, доживавших свой век, были расстреляны фашистами в лесу, за поселком Бычиха.

– Вы знаете все имена, фамилии расстрелянных. Почему на памятнике нет таблички, кто здесь похоронен? – спрашиваю я.

– Может, поэтому и стоит памятник до сих, что нет на нем таблички с еврейскими именами и фамилиями, – с горечью отвечает Полина Захаровна.

– А давно поставили памятник?

Кожевникова кому-то перезванивала, уточняла и через несколько часов после нашего разговора сообщила мне:

– Памятник поставил сельсовет в шестидесятые годы.

Мне удалось разыскать человека, который был в те годы председателем сельского совета. Григорий Иванович Александров 33 года бессменно занимал этот пост. Уникальный человек, прошедший всю войну. За ратные подвиги удостоен 24 орденов и медалей. В мирное время награжден Почетной грамотой Верховного Совета БССР. Сейчас живет в деревне Кузьмино.

– Памятник скромный, на большее не было средств, – рассказал Григорий Иванович. – Поставили мы его в 1967 году. Исполнялось 25 лет со дня гибели наших земляков. Все работы выполнил тракторист Михаил Егорович Рулев. Поставить памятник была инициатива семьи Рулевых, а сельский совет ее поддержал.

В деревнях о соседях знают все. И хотя прошли десятки лет, помнят, кто с кем и в каком родстве состоял.

Софья Ефремовна Рулева – учительница, приходившая время от времени к памятнику, – была внучкой Нины Поташинской, принявшей православие, и ее мужа Герасима. Здесь была расстреляна Тоня Бравина, сестра Нины. Софья Ефремовна Рулева всегда помнила о своем родстве. Михаил Егорович – ее муж. Он умер на несколько лет раньше жены.

Мы долго беседовали с Полиной Захаровной Кожевниковой. Я узнал много подробностей из жизни ее семьи. Она родилась в Крыму. В середине двадцатых годов власти в очередной раз пытались стимулировать работу еврейского населения в сельском хозяйстве. В архиве я просматривал документы, которые рассылал Езерищенский райисполком в сельские советы. Надо было указать, кто из евреев, не владеющих землей, хочет на ней работать. Желающих, прямо скажем, было немного. А причин для этого – предостаточно.

Еврейские сельскохозяйственные поселения образовывались и на пустынных землях в степных районах юга Украины и Крыма. Их организовывали с помощью Агро-Джойнта. Туда съезжались евреи со всего Советского Союза. На первых порах сельскохозяйственные поселения добились впечатляющих успехов.

– У мамы был старший брат Яков. Активист, комсомолец. Когда евреев призвали осваивать сельскохозяйственные специальности, он сказал, что поедет в Крым. Яков был хоть и молодым, но в семье прислушивались к его голосу. И дед Мендель Лазаревич принял решение ехать с сыном. В конце концов, поехала вся семья. И моя мама Лиля Менделевна тоже отправилась в путь. А на следующий 1925 год туда приехал и мой отец Залман Давидович Нехамчин. Мама с папой поженились, и в 1926 году родилась я. Мы жили в 18 километрах от Симферополя и в 3 километрах от станции Сарабус. Работали отец и дед, а дядя Яков был одним из первых трактористов. Дали всем переселенцам дома, хозяйство у нас было свое. И сейчас хорошо помню, хотя мне было всего шесть лет, когда мы уезжали, у нас был виноградник на 40 соток, свой абрикосовый сад. Там же, в Крыму, родилась моя сестра Мира.

Стали коммуны организовывать. У коммунаров все должно было быть общим. Дядя Яков одним из первых вступил в коммуну и все туда отдал. Корову отвел, лошадь. Даже вилки и ложки из дома отнес. Почему это хорошо помню? Я заболела там стригущим лишаем, а дома ложки не было, чтобы меня накормить. Потом было опубликовано в газетах письмо Сталина «о перегибах». Коммуны ликвидировали. А в 1932 году разразился сильнейший голод на Украине. Кушать было совершенно нечего. Дедушка, папин отец, стал писать нам, чтобы мы ехали обратно, что в Бычихе прожить можно. Папа взял меня, и мы поехали вдвоем в Белоруссию. Ехали поездом, отец отстал от состава, и для меня была трагедия, пока он не нагнал нас. Отец еще раз ездил в Крым на уборку урожая. А потом уже вся семья вернулась в Городокский район. Поселились в деревне Бесенята. Сейчас, наверное, даже местные жители не знают, что когда-то такое название было у деревни Светлое. Это в двух километрах от Бычихи. Родина моего деда Абрама Нехамчина. А другой дед родился и в молодости жил в деревне Кузьмино.

Пожили мы немного в Бесенятах, а потом построили дом в Бычихе, он и сейчас там стоит.

Папа в первые же месяцы войны попал в окружение. Из 1500 красноармейцев к своим вышло всего 75 человек. Все это, конечно, сказалось на его слабом здоровье, и в 1942 году, когда шли кровопролитные бои на всех фронтах, его комиссовали. Он приехал к нам на Урал в феврале. Помню, как пришел в дом. Мама сразу сожгла его фуфайку, она буквально трещала от вшей.

Кормилицей семьи была я. У мамы был врожденный порок сердца, я работала в колхозе, на лесозаготовках. Вскоре после возвращения отца я заболела сыпным тифом. Меня положили в больницу. Отец вынужден был пойти работать в конюшню. Он любил возиться с животными. Но проработал всего пару месяцев. Его продуло, отец  слег и 31 мая 1942 года умер. Молодой был совсем.

Когда мама обратилась в военкомат за справкой, на отца были документы, как на погибшего».

В годы войны Полина Захаровна сдала экстерном экзамены за среднюю школу и окончила шестимесячные педагогические курсы. Получила право преподавать в младших классах.

Когда Советские войска освободили Минск, она в тот же день написала письмо в Белоруссию, что хочет вернуться на родину. Ей прислали вызов на педагогическую работу в Бычиху. До войны здесь была четырехклассная школа, которую собирались восстанавливать. Полина Захаровна, ей было всего 18 лет, без промедления села на поезд и поехала. До Москвы добралась без приключений. А из столицы в эшелоне с летчиками, которые ехали на фронт, до Смоленска. Дальше на попутных машинах до Лиозно, Витебска. Потом на платформе с танкистами 60 километров до Бычихи ехала почти сутки.

Трудно передать чувства, которые овладели ей при виде родного поселка. Те же дома, но в них другие люди. Кто-то радуется, увидев тебя, а кто-то отворачивает лицо.

Домик Нехамчиных уцелел, и домик дедушки с бабушкой тоже. Но все было разграблено.

«У нас до войны женщина снимала комнату, – вспоминает Полина Захаровна. – Ее дочь жила в деревне Зубаки. Муж был полицай. Все, что у нас было, они перевезли в Зубаки. И корову увели.

В доме у Симхи и Тони Бравиных жил железнодорожный мастер Ратохля. Его зять был полицай. Все, что было у дедушки с бабушкой, стояло теперь в этом доме: трюмо большое старинное, сервант и даже серебряные еврейские рюмки, с которыми встречали Субботу.

Мне одна женщина отдала швейную машинку. Она была не наша. Видно, из другого еврейского дома. Наверное, женщине стало совестно, и она мне ее отдала.

В Бычихе стояла воинская часть. Военные прелагали мне: «Давай все заберем и вернем тебе, тем более, что свидетели есть». Я отказалась, подумала: «Уеду за мамой, а они наш дом сожгут». Сказала: «Когда вернемся все сюда, тогда другое дело». Надеялась, приедет ко мне мама, сестра, будем жить вместе, все будет, как до войны.

Нам предлагали оставаться в Свердловской области. Обещали построить дом, но мы мечтали вернуться домой. Когда приехали, наш дом уже стоял пустой. Все из него вынесли.

Недолго мы прожили в Бычихе. Мама сказала: «Раз все погибли, и мы здесь жить не сможем». Продали наш дом и перебрались в Городок».

Полина Захаровна работала в разных организациях. В 1947 году вышла замуж. Ее муж Шая Абрамович Кожевников, моряк-подводник только демобилизовался.

Кожевникова и сейчас живет в доме родителей мужа. Его отец умер еще в 1936 году. Родные погибли в годы войны. Маму, брата, невестку, племянников убили фашисты в Городке. Брат Яков погиб на фронте, брат Лева тоже не вернулся с войны. Говорили, он погиб при обороне Брестской крепости. Шая Кожевников ездил, узнавал, нашел в списках фамилию.

Шая Абрамович в послевоенные годы был директором одного из крупнейших в районе совхозов «Смоловка». Работал заместителем директора профтехучилища.

Дети и внуки Кожевниковых живут в Минске и Калининграде…

В послевоенные годы в Бычихе жил один-единственный еврей Борис Залманович Гордин. Судьба забросила сюда после окончания института педагога-историка. О нем с большой теплотой и уважением отзываются в деревне. Как директор он приложил немало усилий, чтобы школа стала одной из лучших в районе, как историк и краевед создал хороший школьный музей. Борис Залманович был удостоен звания Заслуженный учитель Белоруссии. Вся трудовая деятельность педагога связана с этой деревней. Возможно, когда-нибудь его именем назовут школу. Это было бы заслуженно и справедливо. Дети Гордина разъехались, дочь – в Финляндию, да и сын не частый гость в деревне, где живет вдова Якова Залмановича.

Уходит поколение людей, знавших и помнящих довоенные годы. Пройдет немного лет, и люди с удивлением будут смотреть на стоящий посредине картофельного поля, рядом с хозяйственными постройками, памятник (если он сохранится к тому времени), и никто не расскажет им, кто похоронен здесь, кто жил до войны в поселке Бычиха.

Уйдет в небытие часть истории.

Городокские праведницы

Я встречался с этими женщинами пятнадцать лет тому назад, когда вместе с историком Михаилом Рывкиным готовил книгу о людях, спасавших евреев в годы Холокоста, «Породненные войной». Они уже в то время были далеко не молодыми людьми. Но, наверное, за добрые дела, совершенные ими, Бог или природа, даровали им долголетие. Они, как и прежде, приветливые, добрые люди и интересные собеседники.

Рассказ первый «Все мои дети»

Валентине Алексеевне Глушневой (Прокофьевой) 30 сентября 2009 года исполнится 89 лет. Она живет в деревянном доме и, хоть и ходит с палочкой, но самостоятельно печку топит, еду готовит – да, мало ли забот у хозяйки...

Мы позвонили заранее, и Валентина Алексеевна нас ждала. Сказала, что, когда ее фотографировали в прошлый раз, снимки, опубликованные в книге, получились не совсем удачные, и на этот раз она сама посмотрела все фотографии, сделанные нами. Благо, цифровая камера позволяет это сделать без промедления.

А потом Валентина Алексеевна рассказывала, и перед нами всплывали события почти семидесятилетней давности.

Они жили до войны в Городке по соседству на Староневельской улице. Шофманы в 57-м доме, а Прокофьевы – в 59-м. Старый Нохим Шофман был сапожником, и Алексей Прокофьев шил сапоги, ремонтировал обувь. В середине 30-х годов его выдвинули на руководящую работу – стране нужны были руководители из народа, не сомневающиеся в правильном курсе партии. Алексей Ананьевич стал директором промкомбината.

И в одной, и в другой семье женщины были домохозяйками.Впрочем, в то время в небольших городках большинство женщин, смотрели за домом, хозяйством, растили детей. Может, поэтому  никогда речь не заходила о демографической проблеме – слова такого не знали. Вот только горе все чаще заглядывало в дом к Шофманам. В 1921 году, во время эпидемии дизентерии, умерла первая жена Нохима. Без матери остались шестеро детей. Младшей Мире было всего полтора года. Через семь лет вторая жена умерла от чахотки, и еще двое малышей, младшей Соре был всего годик, остались без мамы.

Небольшой сад и огород Шофманов отделяла от такого же сада и огорода Прокофьевых невысокая изгородь. И когда летними вечерами к ней подходили соседи, им было о чем поговорить. Переплетались белорусские, русские, еврейские слова, но все понимали друг друга.

Старшие дети Шофмана один за другим подались в Ленинград. Тридцатые годы – время, когда из белорусских местечек молодежь стала массово уезжать в крупные города. Поводов для этого было более чем достаточно. Поступила учиться в Витебск и старшая дочь Прокофьевых.

Вспоминая те годы, Валентина Алексеевна рассказала нам:

– Успела окончить только один курс учительского института. В 1939 году Красная Армия присоединила к Советскому Союзу западные районы Белоруссии. И нас всех отправили туда на работу. Я попала в сельскую школу в Вилейский район, преподавала математику, физику и продолжала заочное обучение.

Младшие дети Шофмана и Прокофьевых: Сора, Надя и Маня, целые дни проводили вместе. Конечно, были размолвки и у детей, и у взрослых, но жили по-человечески, помогали друг другу в тяжелых ситуациях.

В 1940 году тяжело заболел Нохим Шофман. Недели его болезни Сора жила у Прокофьевых, там ей даже успели сшить платье. После смерти Нохима в Городок вернулась его старшая дочь Соня со своей семьей, и Сара стала жить с ними.

Валентина Алексеевна приехала домой в отпуск 18 июня 1941 года. Кто мог тогда знать, что почти четыре года она не будет преподавать в школе, а будет спасать детей от смерти.

Алексей Прокофьев был умным и дальновидным человеком. В первые же дни войны он сказал своей семье: «Надо уходить от фашистов». И тоже самое повторял и своим соседям. Но Соня и ее муж Израиль, наверное по молодости, были людьми беспечными. Говорили: «Что нам немцы сделают? Миллионов у нас нет, золота – тоже. Нас не тронут». Прокофьевы ушли из Городка и забрали с собой Сору Шофман. Но дошли они только до станции Бычиха. Кругом были немцы, и они, как и сотни беженцев, были вынуждены вернуться обратно в свои дома.

Наступило страшное время оккупации. Казни, аресты, облавы…

Вскоре в Городке было организовано гетто. Здание сельскохозяйственного техникума и прилегающие к нему дома обнесли колючей проволокой и согнали туда евреев. Алексей Прокофьев уже в тот самый черный день предупреждал Сору: «Не иди в гетто. Спрячься где-нибудь. Ты голубоглазая, светленькая, на еврейку не похожа. Может, все и обойдется». Однажды, в самом начале оккупации, был такой случай: Сора пришла домой, в это время немцы допрашивали мужа ее сестры – Израиля. Увидев девочку, они спросили: «Ты кто?» Сора молчала, ответил Израиль: «Это сестра моей жены». Немцы удивленно переглянулись и снова спросили: «Жена у тебя русская?» Израиль сообразил, в чем дело, и утвердительно кивнул головой. Тогда немец взял Сору за руку, вывел из дому и сказал: «Нельзя жить с евреями. А то и тебе будет капут. Иди в любой русский дом и живи там».

Сора пошла в гетто. Она решила: где будет ее старшая сестра, ее семья, там будет и она. Конечно же, девушка не могла предположить, какие муки выпадут на долю узников гетто.

Когда сгоняли евреев, фашисты и их подручные из местных ходили по домам, грабили, убивали. Старожилы Городка до сих пор вспоминают, как по улице летели перья от распоротых подушек и перин.

Потом наступило самое страшное время. Начались расстрелы евреев. Первыми погибли мужчины – те, кто мог оказать или организовать сопротивление. Так не стало Израиля – мужа Сони Шофман. Сама Соня, ее дочь и Сора находились в гетто. Но уже назавтра, после первого расстрела, Сора сбежала из-под стражи. Она не раздумывала, куда идти. Конечно, к Прокофьевым. Всегда помнила доброе отношение к ней и мудрые советы Алексея Ананьевича.

Внешность не раз выручала Сору. Однажды, после того, как партизаны разгромили и сожгли в Городке склады с запасами зерна, Сора вместе с Валентиной запаслись мешками и пошли туда. Людей собралось много. Голод заставил их, несмотря на опасность, идти и собирать обгоревшие зерна ячменя и овса. Валентину и Сору более сильные люди отодвинули в сторону, и они не могли пробраться к зерну. Немец, стоявший у изгороди, заметил девушек и сказал: «Ком, ком». Поняли, что зовут их. Голод переборол страх, и они подошли к немцу. Он взял мешки и насыпал в них обгоревшее почерневшее месиво.

Валентина Алексеевна вспоминает, что в те дни семья ожила. Мама Елена Тихоновна варила кулеш – им казалось, это самая вкусная еда.

Сора жила у Прокофьевых несколько месяцев. Соседи знали, кто эта голубоглазая, светленькая девушка. Уже в девяностые годы Сора Нохимовна вспоминала: «Не все люди были добрыми. Были и те, кто помогал фашистам. Даже мальчишки, мои сверстники, бегали по улице и кричали: «Берите, хлопцы, хворостину, жида гоните в Палестину».

Гнали тогда евреев в Березовку и на Воробьевы горы – там фашисты устраивали массовые расстрелы еврейского населения, там сегодня, в память о погибших, стоят памятники.

Валентина Алексеевна Прокофьева (Глушнева) рассказывала: «По соседству с нами жила Иванова. У нее дочка работала в немецкой комендатуре. Она доложила туда, что у нас скрывается еврейка. Немцы пришли в дом рано утром, когда все сидели за столом. Они были в форме с металлическими бляшками на шинелях. Стали кричать: «Юде, юде». Сора сидела рядом с нами. Папа ответил немцам, что у нас нет никаких «юде». Немцы спросили: «Это твои дети?». «Да», – ответил Алексей Ананьевич и кивнул головой. По глазам отца я видела, что он испуган, но голос не дрожал. «У тебя четыре дочки?» – снова спросили немцы. И снова отец сказал: «Да». На наше счастье, немцы пришли без полицаев, без местных «помощников». Но Нина Иванова не успокаивалась и снова доложила о том, что у Прокофьевых скрывается еврейка. Опять пришли немцы, искали в сарае, все перевернули в доме…  А Сора сидела в комнате за столом.

Однажды Алексей Ананьевич пришел с работы и сказал: «Дочка (он называл ее дочкой, а Сора называла его иногда папой, иногда дядей Лешей), тебе нужно уйти из Городка, пожить там, где тебя никто не знает. Здесь становится очень опасно».

И Сора, повзрослевшая за эти месяцы, ответила: «Нужно уходить, а то и меня, и вас расстреляют. Буду пробираться к своим в Ленинград».

Легко сказать – «пробираться к своим». Это не только сотни километров, немецкие заставы, полицаи, но и линия фронта.

Валентина Алексеевна рассказывает, что как раз в те дни, когда ушла Сора, их гоняли на земляные работы. Присматривать за ними немцы приставили все ту же Нину Иванову. И вот однажды видим: по дороге идет Сора, а с двух сторон немецкие солдаты, которые вели ее куда-то. Нина Иванова тоже увидела эту группу и закричала: «Сорка, Сорка». Сора повернулась и абсолютно спокойно ответила, даже улыбнулась при этом: «Ты ошибаешься, я никакая не Сорка». Они пошли дальше. Опешившая Нина Иванова стояла и не могла произнести ни слова.

Сора не добралась до Ленинграда и вынуждена была повернуть обратно. Оказалась в Лиозненском районе. Нанялась в няньки. Только теперь для всех она была Надежда Ивановна Тарасова. Когда немцы угоняли молодежь в Германию, во время одной из облав попалась и Сора Шофман.

«В 1943 году немцы угнали меня в Германию, – вспоминала она. – Работала у горячей печи, потом за токарным станком. Жили в бараках, за проволокой. Освободили нас в апреле 1945 года американские войска».

Сора решила возвращаться домой в Городок, но прежде она написала письмо на имя Валентины Алексеевны. Та увидела конверт, пришедшей из Германии, и ничего не поняла. Она не знала никакой Надежды Тарасовой. Алексей Ананьевич спросил: «Может, это кто-то из твоих учениц?» «Не было у меня таких учениц», – ответила Валентина Алексеевна. Времена были сложные, подозревали всех, кто был на оккупированной территории, а здесь – письмо из Германии от неизвестного человека. Да и по содержанию Прокофьевы не могли понять, от кого оно пришло. А через несколько дней – новое письмо. «Вы, наверное, удивились, когда получили мое первое письмо. А я вам не объяснила, что Надежда Тарасова – это я, Сора Шофман». Она спрашивала, уцелел ли ее дом, свободен ли он. В это время в доме Шофманов находился штаб воинской части. Но Алексей Ананьевич сказал немедленно ответить: «Приезжай, будешь жить у нас».

Сора Шофман вернулась в Городок. «Меня встретили как родную, – вспоминала она, – жила у Прокофьевых, а когда освободился наш дом, переехала туда. В Городке у меня никого не осталось. На фронтах погибли Арон, Моисей и Хацкель Шофманы. В гетто фашисты расстреляли сестру Соню, ее мужа Израиля и детей. Прокофьевы делились со мной всем, что у них было. Весной дали мне картофель на семена и помогли посадить его, осенью – выкопать картошку».

В 1947 году Сора разыскала в Ленинграде своих родственников и перебралась к ним.

Валентина Алексеевна Прокофьева (Глушнева) 33 года отработала учительницей в одной и той же городокской школе.

Сора Нохимовна Шофман (теперь ее фамилия Русакова) жила и работала в послевоенные годы в Ленинграде. Сейчас она на пенсии.

– Переписываетесь? – спросил я.

– Конечно. Переписываемся, и поздравляем друг друга с праздниками. Сора у меня была в гостях, приезжала сюда с дочкой. Я ездила в Ленинград.

Валентина Алексеевна достала блокнот, где записаны дни рождения всех родственников, и стала водить пальцем по фамилиям, пока не остановилась на фамилии Шофман…

Рассказ второй «Долголетие добрых людей»

C Ольгой Васильевной Кораго я впервые встретился в 2001 году, когда в Витебском горисполкоме посол Израиля в Беларуси Мартин Пелед-Флекс вручал ей медаль «Праведника Народов Мира». С того самого времени оставалось невыполненным мое обещание: приехать к Ольге Васильевне в Городок.

Я помню, как тогда на прощание она сказала:

– Наградили и меня, и маму, но награда в большей степени ее – Анны Карповны Кораго. Извините, не смогла она сама приехать, ей уже 98 лет. Захотите поговорить с ней, приезжайте – память у нее хорошая.

Пока я собирался, откладывая поездку с недели на неделю, Анны Карповны не стало. Она умерла, не дожив одного года до своего столетия.

…Наша новая встреча с Ольгой Васильевной Кораго состоялась только спустя восемь лет. Ей уже самой 85-й год. Но она, дай Бог здоровья, по-прежнему энергична и деятельна, постоянно выполняет какую-то работу по дому или занимается небольшим огородом.

– Обещали приехать давно, – встретила она меня, напоминая о давней встрече.

Наш разговор начался с воспоминаний Ольги Васильевны о довоенных годах.

– Я родилась на Россонщине, в деревне Казимирово. Когда мне было девять лет, папу Василия Кораго направили в Городок на работу в леспромхоз. Назначили заведовать складом. Это был 1934 год. В Городке всего одна грузовая машина. Папе дали ее, чтобы перевезти вещи из Казимирова. По дороге машина сломалась, и мы переезжали целый день.

Отец работал в леспромхозе до самой войны. Мобилизовали его в конце июня 1941 года. Он провоевал три года. Уже Городок освободили, мы получали от него письма, ждали домой. А потом пришла похоронка.

Мама Анна Карповна до войны была домохозяйка, растила меня с братом. А когда папы не стало, пошла работать.

Когда началась война, мне было 16 лет, маме – 38. Была еще молодая женщина.

Мама была знакома с Фаней Турнянской. Фаня была хорошей портнихой. Она шила платья и для мамы, и для меня. Я хорошо знала Фанину дочку – Галю. И хотя она была на два года моложе меня, в юном возрасте это имеет большое значение, мы дружили.

С началом войны Фаня, ее муж Яков и Галя как-то потерялись из виду. И хотя город у нас небольшой и все на виду, мы не знали, что с Турнянскими. Успели они уйти на восток или оказались в гетто.

Мы тогда жили по улице Карла Маркса. Считайте, вся улица была еврейской. Наша соседка тетя Соня, дружившая с мамой, когда ее забирали в гетто, принесла нам полмешка муки и попросила: «Будете печь хлеб, сами ешьте и мне приносите». Я носила хлеб в гетто, передавала его. Кто хотел помочь евреям, делал это. Однажды увидела за проволокой Галю. Она сказала мне, что ее отца уже расстреляли. «Как быть?» – задала она мне вопрос. Что я могла ей ответить? Пришла домой и пересказала весь разговор маме. Мама у меня очень добрый был человек. Она сказала: «Пойдем туда вечером, может быть, как-нибудь сумеем ее вывести».

– Мама знала, что за укрывательство евреев грозит расстрел? – спросил я.

– Конечно. И мама знала, и я. Любой ребенок об этом знал. Листовки были расклеены по всему городу.

Дождались мы с мамой вечера, когда стало темнеть, и пошли в сторону гетто. Я взяла из дому пиджак, чтобы Галя сразу одела его, и не были видны желтые лоскуты на ее одежде, которые обязаны были пришить к одежде все евреи.

Проволочное ограждение шло до самого ручья. Галя пролезла под проволокой. Сделала это быстро и незаметно. Мы пошли домой по другой дороге, той, что на Невель идет.

Жила у нас Галя два месяца. Как только кто-то приближался к дому, а мы все время смотрели за этим, Галя пряталась в погребе. Немцы и полицаи устраивали облавы. Мама, конечно, боялась, что Галю обнаружат. Она переживала, в первую очередь, за меня и брата.

В деревне Березники Войханского сельского совета у мамы жили хорошие знакомые Королевы Егор и Екатерина. У них не было своих детей. И мама уговорила их: «Возьмите, будет вам как дочка. Она светленькая, на еврейку не похожа».

Месяц прожила Галя у Королевых. На улицу не выходила, пряталась в чулане. Королевы были связаны с партизанами. Они чувствовали, что над ними сгущаются тучи, что их подозревают немцы. Королевы договорились с Евдокией Бодяло, рассказав ей всю правду, что она возьмет Галю к себе. Евдокия жила в деревне Бегуны того же Войханского сельского совета. У нее был маленький ребенок. И она взяла Галю, как няньку для дочки Нины.

Только после войны Галина узнала, что Егора и Екатерину Королевых фашисты казнили за связь с партизанами и укрывательство еврейской девушки. В знак благодарности к своим спасителям Галя взяла их фамилию и до замужества была Галиной Королевой.

В деревне Бегуны было всего шесть домов, но немцы и полицаи частенько наведывались туда, во время операций против партизан. Бегуны были одним из центров партизанской зоны.

Рядом с Евдокией жила ее родственница София Прищепова. И у нее было двое маленьких детей. И за ними надо было присмотреть, пока мама работала в поле или по хозяйству. Так Галя стала нянчить сразу троих детей – маленький детский садик времен войны. А двум женщинам было легче прокормить девушку. Когда в деревню приходили каратели, Галю прятали в замаскированном окопе.

До декабря 1943 года, до самого освобождения Городокского района, Галя Турнянская прожила у Евдокии Бодяло и Софии Прищеповой.

Погибла в гетто мама Гали – Фаня Турнянская. 16-летняя девушка вернулась в Городок и пришла в исполком с вопросом: «Как жить дальше? Нет дома, нет работы, не за что кушать». Ей предложили идти на службу в воинскую часть, которая дислоцировалась в Городке.

Я слышал о сыновьях полка. А вот о дочери полка услышал впервые. Галина два года прослужила в воинской части № 2448 сорок третьей армии и дошла с ней до Берлина.

Ольга Васильевна Кораго показывает мне документы, фотографии, переписку с Галей, теперь ее фамилия Алпатова. После замужества она жила в Риге, сейчас – в США. У нее две дочери, три внука и правнучка.

– Как сложилась Ваша судьба? – спрашиваю я.

– 6 августа 1943 года мне было уже 18 лет, я попала в облаву, и меня угнали в Германию. Нас разместили в Восточной Пруссии, в фанерных бараках. Мы строили оборонительные сооружения, тяжело работали. В 1944 году нас освободила Советская Армия. Я попала в воинскую часть и служила в ней до конца войны. Потом вернулась домой, в Городок.

Ни я, ни мама никому не рассказывали, что прятали Галю во время войны. А Галя после войны разыскивала своих спасителей. Встречаю как-то Стеру Ирмановну, нашу знакомую, она говорит, что из Риги приехала Галя и ищет, кто ее прятал. А я отвечаю: «Так это же мы ее спасали».

С тех пор переписываемся с Галиной Алпатовой, она к нам в гости не раз приезжала. Благодаря ее хлопотам всем нам: маме, мне, Егору и Екатерине Королевым, Софье Прищеповой и Евдокии Бодяло присвоено в 2001 году звание «Праведник Народов Мира». Правда, не все дожили до этого времени…

Рассказ третий «Матуля»

Их подгоняли прикладами автоматов, на них натравливали овчарок, но они шли медленно, потому что ноги не хотели идти быстрее. Их обманывали, говорили, что повезут на работы в Витебск, но они уже понимали, что впереди их ждет только смерть. В Березовке расстреляли мужчин, молодежь – тех, кто мог оказать сопротивление. Их тоже обманывали, тоже уверяли, что отправят на работу. И вот теперь на Воробьевы горы вели женщин, детей, стариков…

Очевидец тех страшных событий С. Козлов писал:

«На рассвете я пришел в город. Еще на окраине услышал сильные стоны и плач. «В лагере евреев», – мелькнула мысль, и я направился туда. По Советской улице шла колонна людей. Она растянулась на сотни метров, а хвост ее еще не вышел из лагеря. Тут были седые женщины, молодые девчата, женщины с грудными детьми. Худые, хмурые, они чуть переставляли ноги.

В лагерь немцы согнали евреев, как только заняли город. Здание сельскохозяйственного техникума и прилегающие к нему дома фашисты обнесли колючей проволокой, поставили часовых. Это и был лагерь. На его территории находился небольшой ров, по которому протекал ручей. Узники жили на одной воде, потому что хлеба не давали. Многие не вынесли и умерли с голода. Остальных немцы решили расстрелять и вот сейчас гнали на смерть».

(С. Козлов. «Зверства немцев в Городке», газета «Боевая тревога», 30 декабря 1943 года).

Среди тех, кто шел в этой большой колонне, была маленькая девочка Ида Добромыслова. Рядом с ней шла ее мама, которая несла на руках грудного ребенка. Мужская половина этой семьи – Беньёмин Добромыслов и старший брат, были расстреляны в конце лета. Мама, свободной рукой прижимала к себе Иду, и тихо, чтобы, не дай Бог, не услышали охранники, сказала ей:

– Слушай все, что я сейчас буду тебе говорить, и молчи. Я тебя очень прошу об этом.

Она говорила с девятилетней Идой, как со взрослым человеком. И Ида, которая за эти недели действительно повзрослела на много лет, хорошо ее понимала.

– Иди на край колонны. Когда часовых не будет рядом, переступи на тротуар и иди в обратном направлении, только ни в коем случае не оглядывайся и не беги. Иди спокойно, как ни в чем не бывало.

Иде удалось убежать. Сначала она затерялась в толпе. Наверняка, были люди, которые видели, как она вышла из колонны обреченных, которые знали ее родителей, но никто не выдал Иду. Потом девочка свернула в первый же переулок, перелезла через ограду, шла напрямик по подмерзшим перекопанным огородам. Когда остановилась, чтобы перевести дыхание, была уже на окраине Городка. Никто ее не ждал. Хотя Ида не была очень похожей на еврейку, в маленьком городе каждый встречный знал, чья она дочка. А за укрывательство евреев – смерть. Ида вспомнила последние слова, сказанные на прощание мамой:

– Иди в Вышитки, к учительнице. Она поможет.

И Ида пошла…

Надежда Федоровна Загнетова хорошо знала семью Добромыcловых. Идин отец Беньёмин Добромыслов, или по-городокски Бенька-маляр, каждое лето ремонтировал их школу. Иногда брал с собой в Вышитки дочку, чтобы та отдохнула в деревне, попила парного молока. Когда Надежда Федоровна приезжала в Городок на учительские конференции, она останавливалась у Добромысловых ночевать. Так подружились эти, на первый взгляд, совсем разные люди.

Надежда Федоровна, ее девичья фамилия Кириёнок, родилась в 1910 году в Городокском районе. После окончания семилетки училась в Витебском педагогическом техникуме. Затем вернулась домой учительствовать. Вышла замуж. Но недолгим было ее семейное счастье. Мужа забрали в армию в сентябре 1939 года, когда присоединяли к Советскому Союзу земли Западной Белоруссии и Украины. А затем он попал на финскую войну. В 1940 году Алексей Загнетов погиб. Тридцатилетняя Надежда стала вдовой с трехлетней девочкой на руках.

Сейчас Валентине Алексеевне Загнетовой семьдесят два года. Она пенсионерка. Всю жизнь прожила в Городке. После окончания Полоцкого медучилища и до самой пенсии проработала медицинской сестрой.

– Мы жили с мамой в школе в Вышитках. По одну сторону коридора – класс, по другую – наша квартира. Посередине – кухня. На коридор выходила русская печка.

От Вышиток до Городка двадцать километров. Школа находилась на окраине деревни, за мостом. Место безлюдное, рядом со школьным городком никто не жил.

Однажды ночью мама услышала, что кто-то скребется в коридоре за печкой. Электричества у нас не было. Мама зажгла керосиновую лампу, и хоть и страшно было, вышла в коридор. Спрашивает: «Кто там? Кто там?». В ответ – тишина. Прислушалась, кто-то сопит рядом с печкой. Подошла, присмотрелась. Это Ида Добромыслова. Она свернулась в клубок и прижалась к печке. Может, хотела отогреться, а может – от страха. Даже тяжело себе представить, как девятилетняя девочка прошла морозной ночью двадцать километров по незнакомой дороге.

– Идочка, что случилось? – спросила мама. Мы не знали, что в тот день фашисты расстреляли евреев в Городке. – Почему ты не заходишь, почему молчишь?

Ида дрожала и не могла произнести ни одного слова. Мама раздела ее, посадила на печку и стала растирать. Спустя какое-то время Ида рассказала, что произошло в Городке.

В Вышитках не стояли немецкие воинские части. Но, проезжая через деревню, они останавливались на постой в школе. Надежда Федоровна боялась их, но все же с немцами было проще. Им можно было сказать, что обе девочки – дочки. А что говорить соседям? В деревне все на виду. И люди есть разные. Один поможет в беде, другой сделает вид, что ничего не знает, а третий – донесет…

В первую очередь Надежда Федоровна запретила Иде, а заодно и дочке, которая могла о чем-нибудь проговориться, выходить из дома.

– Сколько времени у Вас жила Ида? – спросил я.

– Около месяца. До тех пор, пока можно было ее скрывать, – ответила Валентина Алексеевна.

– Где она у вас пряталась?

– Просто жила и все. Если кто-то к нам приходил, мама отправляла нас на печку на кухне, и мы сидели там. Так продолжалось до тех пор, пока мы однажды не заигрались и не выскочили с кухни. А к маме пришла женщина из колхоза. Она увидела нас и говорит: «Ай, Надежда Федоровна, адкуль у цябе Бенькина дачка?» («Ой, Надежда Федоровна, откуда у тебя Бенькина дочь?» – перевод с белорусского.)

Той женщине мама ответила: «Где ты видишь Бенькину дочку? Это мужа племянницы двоюродный брат пошел в Городок по делам, а его дочка увязалась за ним. До сюда дошла, а дальше не захотела. Он ее оставил у меня, а на обратном пути заберет».

А колхозница все свое гнет: «Она так похожа, так похожа на Бенькину дачку».

После этого случая мама стала очень бояться за мое будущее, будущее Иды, и за свое – тоже. Она поняла, что пойдут слухи и девочке надо уходить из дома. Ида это видела и все понимала. Она спросила: «Тетя Наденькая, миленькая, а что мы будем делать?» Мама ей в ответ: «Я и сама об этом думаю».

Через несколько дней мама переправила Иду в деревню Дубиково. Там жила ее хорошая знакомая Агафья Ивановна Здесева со своей семьей. Она взяла еврейскую девочку к себе».

Надежда Федоровна понимала, что и это укрытие не надежное. У мамы родной брат Кириенок Владимир Федорович был связан с партизанами и с армейской конной разведкой. По ночам они совершали рейды вглубь оккупированной территории.

«Они у меня как сейчас перед глазами стоят, – вспоминает Валентина Алексеевна, – промчаться на лошадях мимо наших окон в белых халатах. А иногда ночью, возвращаясь с задания, останавливались по некоторое время у нас».

Эта конная разведка, по просьбе Надежды Федоровны, и вывезла Иду на «Большую землю». Запомнилась даже фамилия разведчика, который посадил Иду рядом с собой на коня, – Мамайчук.

Конечно, в Вышитках знали, что Надежда Федоровна связана с партизанами, и братья у нее в лесу, воюют с фашистами. Она все же надеялась, что ее – женщину, не тронут. Но не тут то было. Надежде Федоровне подсказали, что надо срочно уходить. Она отвела дочь в другую деревню к своей маме и решила забрать дома кое-какие вещи, а затем уйти в партизаны.

«Пришла мама в школу, и в это время, рано утром, ее окружили полицаи, – рассказывает Валентина Алексеевна. – Зашли в дом и выстрелили из винтовки по фотографии отца. Мама говорит: «Что же вы второй раз его убиваете, он и так погиб». Ее вывели во двор, а сами стали копаться в вещах, искали, что можно у нас забрать. Маму охранял полицай, ее бывший ученик. Она говорит ему: «Видно, плохо я тебя учила, раз не научила Родину любить». Он ей в ответ: «Надежда Федоровна, вы учительница, идите к немцам работать, вас будут уважать, будете жить хорошо». Мама сказала: «Я не продаю Родину».

В школе было два входа. Мама увидела, что во дворе открыта калитка парадного входа. Пока полицай прикуривал самокрутку, она бегом к лесу. Полицай то ли замешкался, то ли не решился стрелять в свою учительницу. Уже в лесу Надежда Федоровна услышала за спиной выстрелы.

Загнетова воевала в партизанской бригаде имени Пономаренко. Командиром отряда был Дьячков. Была ранена. Партизанскую разведчицу наградили медалью «За отвагу». Во время блокады партизанских отрядов в 1943 году попала в плен. Сидела в концлагере «Пятый полк» в Витебске. Совершила побег. Была ранена. Потеряла дочь.

Но добро, сделанное людям, должно обернуться добром. И незнакомый человек, военнопленный, каждый день, приходя с работы, оставлял у колючей проволоки печеную картофелину для маленькой Вали, которая только что перенесла тиф. Может, эта доброта незнакомого человека спасла жизнь дочке Надежды Федоровны Загнетовой, как она в свое время спасла жизнь Иде Добромысловой.

Потом мать нашла свою дочь. Их хотели угнать в Германию. Советская Армия помешала этому. Загнетовы вернулись в Городок. Надежда Федоровна работала в школе. Была награждена медалью «За трудовую доблесть», званием «Отличник народного просвещения». Заслужила любовь сотен детей. И добрую память, которая и сейчас живет о Надежде Федоровне Загнетовой.

Ида Добромыслова на «Большой земле» оказалась в детском доме. Ее забрала к себе воспитательница, у которой не было своих детей. После войны Ида искала родственников и нашла их в Ленинграде, переехала жить туда. Окончила медицинское училище. Стала работать и, собрав немного денег с первых зарплат, поехала искать своих спасителей.

И снова мы возвращаемся к воспоминаниям Валентины Алексеевны Загнетовой:

«Это было в начале пятидесятых годов. Ида приехала в Городок. Увидела маму, они долго стояли, обнимались, целовались. Она называла ее на белорусский лад – Матуля.

Потом Ида каждый год к нам приезжала. Замуж вышла и с мужем приезжала, он участник Великой Отечественной войны. Испытания, перенесенные в детстве, подорвали здоровье Иды. У нее не было детей, и умерла она очень рано. Но до последнего дня вспоминала свою Матулю.