Шумилино я знаю давно. Не раз встречался с жителями и выходцами из этого местечка, а позднее – городского поселка. О некоторых из них писал в очерках и книгах.

Но мысль написать очерк об истории Шумилино и его еврейской составляющей у меня возникла после того, как я просмотрел книгу «Память. Шумилинский район». Обратил внимание, что про евреев «забыли». Не то, чтобы нет и вовсе упоминаний. Кое-где проскакивает это слово, например, в донесениях витебскому генерал-губернатору о молодых революционерах, которые в 1906 году устроили сходку. Встречаются и еврейские фамилии, например, Героя Советского Союза Моисея Шварц­мана, который сражался за освобождение района, а буквально через несколько дней погиб, форсируя Западную Двину в районе Бешенковичей, где ему установлен памятник.

Но о том, что были местечки, где половину населения составляли евреи, где все жители: и белорусы, и русские, и поляки, знали идиш, что были еврейские школы, еврейские колхозы, что было страшное время Холокоста, гетто и расстрельные ямы – в книге ни слова.

Я понимаю, что вышла она в 1985 году, когда было, мягко говоря, «не принято» предавать гласности эту тему. Но сейчас готовится переиздание книги, и надеюсь, что с памятью у ее авторов стало гораздо лучше.

Родственники великого Райкина

…Бывают же такие совпадения! А может, это вовсе и не совпадение. Когда занимаешься какой-то темой, обращаешь внимание на все, что связано с ней.

Я пришел на выставку, которую устраивала Витебская общинная библиотека, и сразу обратил внимание на красивую, с вышивками, одежду изо льна. Ее когда-то, еще до войны, носила Рахиль Залмановна Райкина. Передала одежду для выставки дочь Рахили Залмановны – Майя Щербаковская.

Майя Наумовна рассказала: «Мама жила со своими родителями, братом и двумя сестрами. Все гуляния молодежи в довоенном Шумилино проходили на перроне железнодорожного вокзала. Это был своеобразный центр местечка, куда приходили на людей посмотреть и себя показать. Приходили подружки и говорили: «Роза, хадзi да поезда». Мама одевала лучшее платье, сшитые белые чулки, которые еще не у всех были, белые прорезиненные тапочки на перепонке, они шли гулять на перрон и ждать, когда придет поезд».

Почти, как в фильме «Безымянная звезда» с великолепными актерами Анастасией Вертинской и Игорем Костолевским. Только в фильме на перрон выходили погулять жители небольшого венгерского городка…

В каждом еврейском местечке обязательно были свои знаменитости. Даже если их не было, их придумывала народная молва, чтобы было чем гордиться, и местным жителям не казалось, что они хуже других. И поэтому, когда заходит речь об известных людях, которые жили через дом или, в крайнем случае, на этой же улице, я отношусь к этому с улыбкой. И вы можете улыбнуться, узнав, что с Шумилино связано имя великого Аркадия Райкина.

Майя Наумовна Щербаковская живет в Витебске. До выхода на пенсию работала ведущим инженером «Белторгпроекта». Ее дед Залман (Соломон) Райкин был братом отца Аркадия Райкина. С этих выяснений родственных связей и начался наш разговор.

– Расскажите о дедушке, – попросил я. – Что это был за человек?

– Как мама рассказывала, был очень веселый человек, очень музыкальный, сам научился играть на скрипке, во всяких мероприятиях участвовал и даже выступал по радио с игрой на скрипке.

– Чем он занимался, кроме игры на скрипке? Чем на хлеб зарабатывал?

– На хлеб зарабатывал... хлебом. Бабушка выпекала хлеб, а дедушка его отвозил в лавку и там продавал, у них была лавка в Шумилино. Во дворе у них стоял большой сарай. Дед организовал в нем красильню и красил сукно.

На другом конце улицы жил еще один красильщик – русский. И вот между ними была конкуренция. Когда дед видел, что кто-то шел с куском сукна мимо него, он кричал ему вслед: «Мужык, ты куды iдзеш? Хадзi сюды». Друг у друга они перехватывали клиентов. Дед был очень активный человек и получил в тридцатые годы в Шумилино прозвище – «Комсомолец».

С начальством был в хороших отношениях. Все его за веселость любили. Был очень компанейским человеком.

– После войны сохранился дом, в котором жил дед?

– Сохранился. И мама со своей сестрой ездили туда. Но там уже другие люди жили, и мои родные не стали претендовать на родительский дом.

– По домашним рассказам, каким было местечко Шумилино?

– Маленькое, деревянное… Жили веселые люди. Не было между людьми разных национальностей вражды.

– В каком году дедушка с бабушкой сыграли свадьбу?

– До революции еще. Потому что Стера – старшая дочка, родилась в 1914 году, потом шла моя мама – родилась в 1915 году. Третьим ребенком в семье был Миша, он родился в 1916 году. И Лиза – 1917 года рождения, самая младшая. Девичья фамилия бабушки Будневич, ее звали Доба, откуда она родом, я не знаю, умерла она в 1940 году. В Витебске жило много ее родственников.

– Семья была и не богатая, и не бедная. Среднего достатка. Работали, зарабатывали. Хватало на хлеб и на одежду. Всех детей поставили на ноги.

– Да, все, кроме Лизы, получили образование.

– Кем работали Райкины?

– Стера и Рахиль окончили Витебское медицинское училище. Мама была 1915 года рождения и по возрасту была слишком молода, чтобы поступать в тот год в училище. Тогда она решила, чтобы комиссия определила ее возраст по внешнему виду. Тогда так можно было. Комиссии она сказала, что родилась 1 июня 1914 года. Комиссия подтвердила. Какого числа родилась Стера, я не знаю. Однажды во время занятий Приходовский, который вел у них гинекологию, говорит: «Сестры Райкины, встаньте, пожалуйста». Они встали. Стера и Рахиль были очень похожи одна на другую. Приходовский говорит: «Посмотрите на этих сестер. Это феномен. Они обе 1914 года рождения. Родные сестры, не близнецы. Разница у них всего в три месяца».

– Хорошая история, райкинская.

– Брат Михаил до войны окончил бухгалтерскую школу или техникум и работал бухгалтером. В первые же дни войны был призван в армию. Воевал, получил орден Красного Знамени, медали. Был ранен. После войны заболел туберкулезом и переехал жить в Ялту, как рекомендовали ему врачи.

– В Шумилинском гетто погибли ваши родные?

– В первые же дни, когда немцы захватили Шумилино, они собрали евреев: деда, Стеру с двумя маленькими детьми, других людей, и колонной погнали в Сиротино, это чуть больше десяти километров. И там расстреляли. Когда гнали, муж Стеры все это видел. Он работал на железной дороге. Звали его Сагалович Марк Аронович. После войны жил в Минске. Папа был в командировке, его видел. Марку Ароновичу было очень больно, что он остался живой, а семья погибла, и не хотел об этом говорить.

– Как он сумел спастись?

– Его удержали силой рабочие депо, чтобы он не побежал к жене, детям. Он рвался в эту колонну. А потом его переправили в партизанский отряд. Всю войну воевал в отряде.

– Встречали ли вы кого-то из довоенных жителей Шумилино?

– Встречали. Папа с мамой с ними разговаривали. Они ездили в Шумилино, ходили по той улице, где жили. Папа в годы войны получил письмо от земляка, по-моему, его фамилия была Васильев. В этом письме было указано, что вытворяли, и не столько немцы, сколько полицаи, на оккупированной территории. И мародерствовали, имущество евреев забирали. Отцу даже писали, что шапку его свата носит.., и следовала фамилия. Я ее сейчас не помню.

Поезд, идущий в историю

Приехав в Шумилино, я отправился на железнодорожный вокзал. Конечно, хотел посмотреть расписание пригородных электричек. Частые командировки приучили меня, что, в первую очередь, надо позаботиться об обратной дороге.

Но вокзал заинтересовал меня и своей историей. Отсюда начиналось Шумилино. В 1866 году был введен в эксплуатацию железнодорожный участок пути Витебск – Полоцк – Бигосово, который вошел в состав Рижско-Орловской железной дороги. Скорее всего, в этом же году был построен вокзальный комплекс станции Сиротино, который находился в семи километрах на восток от одноименного местечка и стал цент­ром сегодняшнего Шумилино. В комплекс вошли здания вокзала, складские помещения, ремонтные службы, церковь. В ста метрах от здания вокзала построили депо, теперь в нем железнодорожный магазин. Была высажена дубовая аллея. Она сохранилась до сего времени. Красивые мощные деревья – ровесники самого Шумилино.

У вокзала была построена каменная арка, рядом – водонапорная башня из красного кирпича, из которой паровозы заправлялись водой. Башня сохранилась, и редкие туристы, в основном внуки и правнуки первых шумилинских жителей, которые приезжают сюда, непременно фотографируют ее.

Эти старые здания должны помнить, как гуляли по перрону Рахиль Райкина с подругами. Как приходил сюда ее отец Залман Райкин, погибший в гетто.

В 1866 году в деревне Шумилино было всего 5 дворов, 13 зданий и 38 жителей. Риго-Орловская железная дорога изменила жизнь деревни. В начале XX века здесь проживало только 50 человек, но станция играла серьезную роль в тогдашней российской экономике, которая была на подъеме. Как указывает сборник «Полное экономическое описание России» (т. 9, 1905), «…грузят там до 75 тысяч пудов хлебных грузов».

Из окрестных местечек, деревень и даже таких городов, как Полоцк, переселялись сюда люди, в надежде найти работу. Железнодорожная станция давала занятость и возможность зарабатывать.

К 1914–1916 годам Шумилино стало заметным населенным пунктом. Из более западных районов империи, охваченных Первой мировой войной, сюда стали стекаться беженцы. Среди них было немало евреев, которых царское правительство, пытаясь оправдать военные неудачи бездарных полководцев, обвинило в шпионаже в пользу Германии. Большинство беженцев из Шумилино по железной дороге отправлялось дальше в глубь России, но кое-кто оседал и здесь.

Конечно же, в первую очередь, людей привлекала наиболее оплачиваемая, наиболее почетная работа на железной дороге. Шли в подсобники, были мальчиками на побегушках. После 1917 года, когда евреев уравняли в правах, стали учиться и выбились в люди. Григорий Занвиль, ныне живущий в Израиле, рассказал: «В Шумилино до войны жил мой дед Исаак Менделевич Эдельштейн. Он был машинистом поезда, в годы Великой Отечественной войны продолжал водить поезда. Воевал под Москвой, Сталинградом. Имел ордена и медали. После войны перебрался в Витебск, умер в 1981 году».

Среди тех, кто приехал в Шумилино в начале Первой мировой войны, был отец Берты Поляк – Залман-Хона Забежинский. Берта родилась в 1915 году уже в Шумилино и жила здесь до 1929 года, когда после смерти отца вынуждена была переехать в Ленинград.

Берта вспоминала, что ее отец, всю жизнь зарабатывавший на хлеб тяжелым физическим трудом и не представлявший себе, что по-другому можно прожить, говорил сыновьям:

– Учитесь – не учитесь, все равно инженерами не станете.

Все трое его сыновей – Хильке (Илья), Натан (Николай) и Арон – стали инженерами.

А вот самой Берте отец наоборот приказывал:

– Нечего болтаться на улице. Иди в хедер.

Слова отца в те годы были законом. Их не обсуждали, а исполняли. Берта ходила в шумилинский хедер, единственная девочка среди мальчишек.

Она много читала, учила на память стихи. Эти знания ей потом здорово пригодились в ее непростой жизни. Берта пережила голодную зиму в блокадном Ленинграде, потом с детьми была в эвакуации в Омске. После войны по навету ее и мужа засудили: тюрьма, сибирская ссылка. Только в 1955 году с них сняли судимость. Берта всюду пользовалась авторитетом, к ней обращались за советом.

Она говорила:

– Не понимаю, почему евреев представляют маленькими и слабыми. Бабка Доба, мать моего отца Залмана-Хоне, была физически сильной женщиной. Когда ее муж, мой дед, бывал в крепком подпитии, она на руках уносила его домой из шинка. Иногда даже поддавала ему, если он провинился. Ее сыновья тоже выросли сильными и ловкими. Мой отец на своем горбу пианино на пятый этаж затаскивал.

И братья Берты были не из робкого десятка и физически сильными людьми. Натан однажды голыми руками разоружил конвой. В деревне староверов, откуда была его жена, он победил всех по перетягиванию кола. Погиб Натан в боях под Петрозаводском в сентябре 1941 года.

Другой брат – Арон Забежинский тоже воевал, в начале войны был младшим командиром. Когда его бойцы перепились трофейным спиртом, он ударами кулака привел их в чувство и заставил выполнять приказы.

Однажды командир обозвал Арона «жидом». Арон подкараулил его в лесочке и побил. Майор пытался выхватить пистолет, но Арон отобрал его и отвесил еще пару ударов. Майор не стал жаловаться: во-первых, не было свидетелей, а во-вторых, стыдно было антисемиту, что побил его еврей.

  О своей семье написал внук Берты – ученый и писатель Илья Поляк. Мы опубликовали семейные воспоминания «Майсы бабы Берты» в журнале «Мишпоха», № 17.

Железнодорожная станция Шумилино помнит страшные дни начала Великой Отечественной войны.

Эвакуироваться на восток по железной дороге отсюда смогли не многие.

Некоторые считали, что немцев скоро разобьют, другим было жаль оставлять нажитое доброе, третьи – особенно старики – вспоминали Первую мировую войну и говорили, что «немцы простых людей трогать не будут».

А советская пропаганда не рассказывала людям правду о фашизме.

Тех, кто попытался уйти на восток, ждали немалые трудности. 26 июня 1941 года состав с беженцами немцы разбомбили в Старом Селе. Многие погибли. Слух разнесся быстро, и люди боялись садиться в эшелоны, которые шли на восток. Кроме того, и саму железнодорожную станцию Шумилино немцы постоянно бомбили. И здесь было немало погибших.

Летом 1941 года немцы решили устроить у железнодорожного вокзала показательную казнь двух плененных красноармейцев. Согнали толпы людей. Делали это, чтобы запугать жителей Шумилино, чтобы все знали, кто теперь хозяин в районном центре. Но красноармейцы оказались мужественными людьми – героями. Когда палачи пытались накинуть на их шеи петли, они стали отбиваться ногами, сбросили немцев с машины. Эсэсовцы, испугавшись двух плененных красноармейцев, изрешетили их тела пулями. Люди, пригнанные на площадь, увидели не показательную казнь, а торжество несгибаемого духа, героизм. К сожалению, так и остались неизвестными фамилии этих героев.

Шумилинская синагога

Главным хранителем фондов Государственного архива Витебской области работает Константин Карпекин. Молодой историк готовит кандидатскую диссертацию. Тема связана с историей религиозных конфессий на Витебщине. Исследуя архивные документы, Константин собрал уникальный материал об истории синагог Витебска и местечек на территории области.

– В Шумилино была синагога? – спросил я. – Или евреи ездили, ходили в Сиротино, где было три иудейских общины.

– Каменную синагогу в местечке Шумилино построили еще в 1895 году.

(Государственный архив Витебской области (ГАВО),
ф. 2356, оп. 1, д. 31, л. 36)

Население Шумилино в это время было меньше 50 человек. Чтобы открыть синагогу, надо как минимум иметь миньян, то есть десять взрослых мужчин, которые совершают богослужения. Если учесть численность их семей, получается, что в первые годы своей истории население Шумилино было почти полностью еврейским. Конечно, на службы в Шумилинскую синагогу приходили евреи из окрестных деревень, но их было не так уж много.

В 1923 году иудейская община Шумилино насчитывала 67 человек. Руководил общиной Рабинович Давид Ицкович. Резником в местечке являлся 65-летний Эруян Гирша.

(ГАВО, ф. 1821, оп. 1, д. 693, л. 22-об.;
ГАВО, ф. 1821, оп. 1, д. 193, л. 111)

Религиозная жизнь евреев Шумилино, которые составляли значительную часть его населения, конечно же, беспокоила партийцев. Особенно после того, как с 17 июля 1924 года Шумилино стало центром Сиротинского района. Здесь разместился райком партии и комсомола, райисполком. И прямо под боком у воинствующих атеистов звучали древние молитвы, совершались различные обряды. Такого власти долго терпеть не могли. В мае 1925 года секретарь Сиротинского райкома КП(б)Б сообщал окружному начальству, что в Шумилино «еврейское население местечка религиозно и все праздники аккуратно посещает синагогу».

(ГАВО, ф. 10051-п, оп. 1, д. 26, л. 248)

А в апреле 1927 г. на заседании бюро Сиротинского райкома партии было отмечено, что «в Шумилино прибыл один меламед, который готовится к сезону после Пасхи».

(ГАВО, ф. 4-п, оп. 1-а, д. 61, л. 54)

Когда Шумилинская синагога была закрыта, неизвестно. В начале 1930 годов, возможно, она еще действовала. На такую мысль наводит письмо Сиротинского райисполкома, отправленное 23 июня 1930 года в Шумилинский сельсовет. В нем районное начальство указывало на необходимость перерегистрации общины Шумилинской синагоги.

(ГАВО, ф. 147, оп. 1, д. 20, л. 14)

Или здание синагоги уже было отобрано государством и использовалось для других целей, а община до поры до времени оставалась и собиралась на молитвы в чьем-то частном доме, как часто происходило в других местечках.

Корни Биби Нетаниягу

У Абрама Массарского, который преподавал в шумилинской иешиве в начале XX века, и Маши Мелиховской было четверо детей.

 Дочь Рахиль и трое сыновей: Владимир, Григорий и Роман.

Рахиль к началу Великой Отечественной войны жила в Ленинграде, где и пробыла всю блокаду.

Владимир – кадровый офицер. К началу лета 1941 года служил в Шауляе (Литва). Вместе с ним жили жена Аня и четверо детей. Когда началась война, Владимир успел отправить семью в Белоруссию. Надеялся, что в местечке их не тронут. Вся семья погибла.

Владимир воевал под Москвой. За его плечами – бои на Малой земле, где он был тяжело контужен, лечился, снова вернулся в строй. Дошел до Берлина. После войны Владимир Абрамович женился на женщине, которая на Малой земле вынесла его, раненного, с поля боя. У них вырос сын. Всю жизнь Владимир Массарский прожил в Приозерске под Ленин­градом.

Григорий до войны работал в Витебске в милиции. В годы войны воевал в партизанском отряде «Сибиряк». Погиб в бою 5 сентября 1942 года.

Роман в 1941 году окончил педучилище в г. Витебске и вернулся в Сиротино. 4 июля 1941 года он пришел в витебский военкомат, но там уже никого не было. После долгих мытарств Роман оказался в Казани, откуда был призван в армию. Прошел всю войну.

Роман Абрамович был очень одаренным человеком, прекрасно рисовал. После войны заведовал детским домом в Белоруссии, много лет работал директором школы. Роман Абрамович Массарский умер в 1996 году.

Родной брат Маши Мелиховской, дядя Владимира, Григория, Романа и Рахили – Натан Мелиховский уехал в Палестину. Это произошло в первой половине двадцатых годов XX века. Его сын – Бенцион Нетаниягу – отец Биньямина (Биби) Нетаниягу. Нетаниягу – фамилия, появившаяся в Израиле.

В биографии премьер-министра Израиля Беньямина Нетаньягу, опубликованной в интернете, значится: «Родители – Бенцион и Циля, выходцы из России».

Теперь можно утверждать: у одного из самых заметных политических деятелей Израиля, нынешнего премьер-министра этой страны, шумилинские корни.

Знаток местной истории

После железнодорожного вокзала я отправился в районную больницу. Слава Богу, в дороге я ничем не заболел. Спешил на встречу с заведующим терапевтическим отделением Виктором Васильевичем Улютенко, но интересовал он меня как краевед и литератор.

Мы сидим в небольшом кабинете, и Виктор Васильевич, выкроив полчаса в напряженном рабочем дне, рассказывает мне:

– Четыре года назад меня стала беспокоить еврейская тема. Во-первых, не удовлетворяет обстановка, которая сложилась вокруг еврейских кладбищ. Похоронены здесь наши люди, труженики, колхозники, которые были, в большинстве своем, расстреляны во время войны, но должного внимания по уходу за могилами, а также достойного увековечивания памяти я не встречал.

Я православный человек, корни мои из России, из донского казачества, родился я в Шумилино. Прабабушка была русская, бабушка – белоруска. Мне 60 лет.

Меня стало интересовать еврейство Шумилинщины, эта тема большая. Я стал заниматься временем Великой Отечественной войны, расстрелами еврейского населения. Эта работа продолжается по сегодняшний день, есть несколько публикаций. Я переписываюсь с еврейскими семьями из Шумилино, которые живут в разных странах. В Бремене (Германия) живет семья Скобелева Григория Мееровича. Во время массового расстрела евреев Сиротино (расстояние между двумя населенными пунктами Сиротино и Шумилино всего девять километров) фашисты гнали в колонне 317 обреченных, расстреляли – 316. Григорий Меерович сбежал из-под расстрела. Он мне рассказывал о подробностях той страшной трагедии.

Мне помогает Массарский Михаил Романович, который проживает в городе Казани. Я собрал архивные записи, воспоминания людей.

– Какие темы еще вас интересуют как литератора, краеведа?

– Экология. Я участник республиканских конкурсов, занимал призовые места за очерки, рассказы, написанные на эту тему.

У меня вышла книга, связанная с православием на Шумилинской земле. Недалеко от деревни Козоногово стояла часовенка Великомученицы Параскевы нареченной Пятницы. Я всеми силами пытаюсь ее восстановить.

– Давно занимаетесь краеведением, литературой?

– Меня всегда интересовала история родных мест. Как можно не интересоваться тем, что видишь, что считаешь родным! Я член Союза журналистов Беларуси.

– Вспоминаю ваш прекрасно написанный рассказ «И стала жить про него память».

Это не художественное произведение, а документальное. В августе 1942 года в деревню Козоногово пришел еврей Срол. Моя бабушка Марья Ильинична была с ним хорошо знакома. Срол собирал до войны по деревням макулатуру и ветошь, привозил на обмен товары, мануфактуру. Когда были еврейские погромы, с августа до конца ноября 1941 года, он прятался где-то.

 На этот раз Срол шел в Шумилино, чтобы обменять что-то на продукты. Зашел к бабушке узнать, что вокруг творится. Бабушка увидела его и испугалась. В деревне были полицаи. Она сказала Сролу: «Скрывайся быстро, только не иди по дороге. Убегай через лес». Бабушка дала ему буханку круглого хлеба, и Срол ушел. Но не послушался, пошел не лесом, а по дороге на Шумилино.

Догнала фурманка с полицаями, они сразу его узнали. Полицаи были из местных. Срол побежал, ему выстрелили в спину и убили. Он у подножья горы лежал с прижатым к груди хлебом. Похоронили его там же. Был сначала холмик, а потом его снесло весенней водой.

От Виктора Васильевича Улютенко я услышал легенду все о том же тряпичнике Сроле, как называли его в деревнях.

«После войны в Козоногове, если кто-то болел или начинался падеж скота, люди говорили: «Вот приехал бы старый Срол на рябом конике да закинул бы на телегу болезнь, да отвез бы ее вместе с другим хламом в далекие края, откуда и возврата нет». А когда кто-то слышал за окном чуть слышный звон: или со стрехи оборвется сосулька, или заиграет на ветру замерзший куст сирени, или летом правит косу косец и за околицей слышен легкий перезвон, люди говорили: «Хорошая примета! Это приехал на рябом конике старый еврей. Слышишь, как конская упряжь позвякивает? Он заберет с собой то, что людям мешает жить: и болезни, и напасти. И отвезет их далеко-далеко в топкие болота».

В очерке «Окаменевший закат» рассказывается о последних часах жизни евреев Сиротина, В.В. Улютенко вспоминает о старой еврейке Хане-Рейзе. Сиротинским евреям полицаи говорили, что ведут их на какое-то собрание в соседнюю деревню, мол, там амбары большие, можно всех вместе собрать. Когда подошли к песчаному карьеру, что у Гнилого моста, и старая женщина увидела свежевырытые ямы, сомнений у нее не осталось. Она закричала: «Убегайте, кто может. Вас ведут убивать». Полицаи тут же застрели Хану-Рейзу. С тех пор местные жители стали называть этот пятачок «Хана-Рейза».

Шумилинская фамилия

После разговора с Виктором Васильевичем Улютенко я заехал на шумилинское еврейское кладбище. Оно еще действующее и по сравнению с другими кладбищами в небольших городках находится в более-менее пристойном состоянии. Сохранились старые мацейвы, и на них еще можно прочесть надписи. Усилиями Витебского областного общества по досмот­ру за еврейскими кладбищами «Бетолам» выпущена брошюра «Еврейское кладбище. Шумилино», в ней перечислены все захоронения. Кладбище огорожено, ограда покрашена. Сделано это было, в первую очередь, усилиями Исаака Галынкина, неформального лидера маленькой еврейской общины. Недавно Исаак умер. Кто теперь будет смотреть за кладбищем?

Мы были на кладбище вместе с женой Исаака Галынкина – Людмилой  Исааковной. Подошли к могиле ее мужа.

– Исаак Давидович работал фельдшером на «Скорой помощи». Умер в день своего рождения, пришел на работу, взялся за чемоданчик с лекарствами и… Было ему 63 года.

Я сказал, что, по еврейской традиции, считается: праведники, то есть честные, благородные, не нарушающие законы люди  живут полный год – уходят из жизни в день своего рождения.

– Исаак Давидович был очень хорошим человеком. У них вся семья была такая. Его отец Давид Исаакович – местный, шумилинский. Мама Нина Абрамовна родилась в Городке, но перебралась сюда. У них было четверо детей.

Давид Исаакович ушел на фронт в первые дни войны, под Сталинградом был ранен, потерял ногу. Вернулся с войны инвалидом. Работал в керосиновой лавке, в ларьках, образования у него не было. Люди его уважали, считались с его мнением.

…В Витебске в соседнем доме живет пожилая женщина. Возвращаясь с работы, я прохожу мимо лавочки, на которой она сидит часами. Компанию ей редко кто составляет, и, наверное, поэтому она обычно разглядывает старые газеты. Я здороваюсь, иногда останавливаюсь, чтобы спросить, как ее здоровье. Однажды сказал ей, что ищу шумилинских старожилов, и услышал в ответ:

– Так вы пришли именно ко мне. Я не совсем шумилинская, но кое-что знаю.

Мою соседку зовут Маня Донская. Она 1924 года рождения.

– Я витебская. И до войны жила с родителями в Витебске. Потом мы были в эвакуации, после освобождения вернулись домой.

– Как вы оказались в Шумилино? – спрашиваю я.

– Я вышла замуж за Давида Галынкина из Шумилино. Он воевал, пришел с войны без ноги. Женился. У него родились близнецы. Мальчик и девочка. Девочка умерла маленькой. Мальчик подрос, переехал в Калининград, служил на флоте. Первая жена Давида умерла. Мы сошлись с ним. Я переехала жить к нему в Шумилино.

Я вспомнил, как двадцать лет назад на этой же лавочке сидел пожилой грузный человек. Вместо ноги у него был протез. Однажды мужчина у меня спросил, умею ли я разговаривать по-еврейски. И, не дождавшись ответа, сказал: «Приходи, буду учить». А потом, улыбнувшись, добавил: «Надо же мне с кем-то поговорить на еврейском, пока жена на огороде работает. А то скоро забуду все слова».

Маня Донская, чтобы, не дай Бог, никто не услышал, стала рассказывать мне о Шумилино.

– У моего мужа там расстреляли родителей, братьев, сестер, родственников. Мне рассказывали, как их расстреливали. Вели по дороге, а местные жители стояли по одной и по другой сторонам и смотрели. Было много евреев, около 400 человек. Сзади шли с собаками немцы.

Когда подвели близко к яме, молодые евреи запели «Интернационал». Их стали избивать плетками и собак на них натравили.

Одна еврейка, она жила до войны в Витебске недалеко от нас, пряталась с девочкой в Шумилино. Девочка – это был очень поздний ребенок у родителей, ей шел всего шестой год, кучерявая такая, темные волосы. Мама девочку подстригла коротко, надела платочек, думала, никто не догадается, что она еврейка. Они ходили по деревням. Мама была портнихой. Шила, ее за это кормили.

Однажды она узнала, что в Шумилино будут расстреливать евреев. Там же прятался ее старший сын с женой и тремя детьми. И вот женщина видит: на расстрел ведут сына и всю его семью. Если бы она закричала, ее бы тоже в эту яму кинули. Она стояла, все видела и молчала.

Маня Донская рассказала эту историю и заплакала.

– Я тоже потеряла в войну свою младшую сестричку Хаю. Она погибла в Витебске.

– Вы бывали в Добеевом Мху, на месте расстрела? – спрашиваю я.

– А как же, – говорит Маня. – Каждый год ходили по несколько раз. Давид там памятник когда-то поставил, и хотя ему трудно было ходить на протезе, но это место было святое для него.

Там был памятник, ограда, а внутри нее – большой бугор, заросший крапивой. Давид позвал человека и попросил: «Скоси траву. Сам не могу. Инвалид».

Давид купил бутылку водки и хотел рассчитаться. Но тот человек не взял. Сказал, что за такую работу ничего не возьмет. Я даже удивилась.

Однажды мы пошли на могилу. Увидели: кто-то принес букет полевых цветов. Оказывается, ученики школы.

Пока был живой, говорил: «Давай, Маня, пойдем к могиле»...

Я вспомнил эту историю, когда Людмила Исааковна Галынкина рассказала о муже, о его родителях.

– Давно в Шумилино живете? – спросил я у Людмилы Исааковны.

– Приехала сюда в 1959 году после учебы, по профессии провизор. Тут вышла замуж. Считайте, вся жизнь тут прошла.

Мой муж поставил второй памятник на месте расстрела шумилинских евреев. А первый памятник поставил в свое время его отец Давид Исаакович.

Место, где расстреливали шумилинских евреев, называется Добеев Мох. Там расположено торфопредприятие.

Мы сели на машину и поехали.

По дороге Людмила Исааковна рассказывала:

– Исаак, видно, что-то чувствовал, хотел поставить этот памятник. Рядом со старым, а денег не было. Он ходил к районному начальству, но никакого результата. А потом Науменко, местный предприниматель, памятники в Шумилино делает, дал безвозмездно кусок белого мрамора. Ему придали нужную форму, отшлифовали. Мария Алексеевна Ковалева пожертвовала деньги. За эти деньги сделали надпись и установили памятник.

На благоустройство территории вокруг памятников деньги перечислила Витебская еврейская община.

Мария Алексеевна (Мира Ароновна) Ковалева-Злотникова ехала в машине вместе с нами. Судьба у нее непростая. Дочка еврея и белоруски, она родилась в Ленинграде незадолго до начала войны в семье глухонемых. На лето внучку привезли к бабушке в Дубровенский район Витебской области. Здесь ее застала война. Она была малолетней узницей гетто и концлагеря. Выжила, скорее вопреки, а не благодаря… В годы войны погибли ее мать и отец… Она, педагог, многие годы отработала на Дальнем Севере, и только выйдя на пенсию, вернулась в Беларусь.

– Я не знаю, где похоронены мои родители, и решила в память о них дать деньги на этот памятник, – сказала Мария Алексеевна.

Мы приехали в Добеев Мох и прошли к памятникам. В ограде было аккуратно подметено. Видно, что убирали недавно.

– Школа присматривает за этим местом, – сказала Мария Алексеевна. – Знали, что вы придете сюда, позвонили в школу. Учителя и ученики позаботились об уборке. Но и безо всяких напоминаний делают это регулярно.

Сразу после войны на месте расстрела шумилинских евреев их родственники, пришедшие домой из армии, вернувшиеся из эвакуации, поставили деревянную тумбочку. В середине пятидесятых годов Давид Исаакович Галынкин установил на месте расстрела памятник. Галынкин был инициатором этого дела, а деньги собирали всем миром, каждый вносил, сколько мог. Прямо скажем, власти не приветствовали этот поступок, особенно не нравилось то, что надпись на памятнике была сделана на непонятном им иврите. Беседовали с Давидом Галынкиным, убеждали его, но применить какие-то санкции к непослушному инвалиду войны не решились. 

Это один из немногих памятников в Беларуси, где надпись сделана на иврите.

«Нашим отцам, сестрам и братьям!

Жителям города Шумилино, погибшим за веру (кидуш а шем-иврит).

Пусть будут их души вплетены в вечный узел жизни».

Свидетель кровавой трагедии

Больше десяти лет назад, когда вместе с историком Михаилом Рывкиным мы писали книгу «Породненные войной», рассказывающую о русских, белорусах, поляках, людях других национальностей, которые спасали евреев в годы войны, произошла моя первая встреча с Яковом Рувимовичем Могильницким.

Мы стояли у памятника в Добеевом Мху, и Яков Рувимович сказал:

– Здесь, в братской могиле, лежат моя мама и сестра. Если бы мне не удалось обмануть в последний момент судьбу, здесь должен был лежать и я.

А потом я услышал подробный рассказ о событиях тех дней.

«До войны мы жили в Витебске. Я успел окончить пять классов. Был в доме единственный мужчина. Понимал, что надо заботиться о маме, сестре. В конце июня 41-го года решили, что надо эвакуироваться. Я нашел бесхозную подводу. Сначала мы хотели ехать на восток. Но наша соседка (у нее было трое маленьких девочек) сказала, что в Шумилино бедных евреев никогда не трогали. У нее там живет сестра… Тогда мы были готовы верить любым наивным словам. В общем, погрузились мы на подводу: мама, сестра, соседка с тремя детьми. Положили кое-какие пожитки и поехали. Это было в начале июля. Навстречу нам уже шли немецкие части. Мы слышали, что фашисты уничтожали всех евреев. Однажды, когда рядом с нами остановился немецкий солдат, тогда он мне показался пожилым, я спросил у него на идише:

– Скажите, это правда, что немцы убивают всех евреев? – Он хорошо понял мой вопрос, посмотрел на меня и ответил:

– Да, это правда, мальчик, – и дал кусок хлеба.

Мама начала плакать, соседкины девочки тоже. Но куда нам было деваться? Кругом немцы. И мы решили продолжить путь до Шумилино.

(Люди, в силу разных причин, надеялись, что сумеют обмануть судьбу. Не смотря на то, что Шумилино находится на железной дороге и эвакуироваться было, хотя и очень трудно, но возможно, это сделали всего несколько десятков семей. Мы знаем о Нахамкиных, Галынкиных, Старосельских, Каберманах, Галерманах, Иоффе – А.Ш.)

– Первые недели нас никто не трогал, – продолжает рассказ Яков Рувимович Могильницкий. – Потом немцы организовали полицию.

Полицаи стали издеваться над евреями, избивать их, забирали все, что им приглянулось, непокорных расстреливали.

По соседству с Ханой Эдельштейн жил полицай. Хана пошла забрать у него свой котелок. Полицай забил ее до смерти этим котелком.

– Где-то через месяц после нашего прихода в Шумилино, в том районе города, где сейчас кладбище, отвели несколько домов, русских оттуда выселили и стали в них сгонять евреев из всего городка. Так появилось гетто. (Оно находилось на улице Почтовой, современное название – улица Пионерская – А.Ш.) – продолжает рассказ Яков Рувимович Могильницкий. – Этот район огородили колючей проволокой. На ней висели банки, склянки, они звенели, если кто-то дотрагивался до ограждения. На вышке сидел полицейский с пулеметом. Он открывал огонь по каждому, кто подходил к запретной черте. Чем мы питались? Передавали за пределы гетто все, что мы сумели второпях взять с собой из дому: одежду, у кого-то были часы, у кого-то обручальные кольца. Оттуда нам приносили хлеб, картошку. Когда происходил обмен, некоторые полицаи делали вид, что у них есть срочные дела, отходили в сторону, а потом брали за это деньги, золото. Мужчин водили на работу. Неподалеку была железнодорожная станция. Там узники разгружали вагоны.

Я умудрялся ночью проползать под ограждением гетто и уходил в деревню, – рассказывал Яков Могильницкий. – Там что-нибудь обменивал и возвращался обратно с едой для мамы и сестры.

Так продолжалось четыре месяца. В середине ноября все стали понимать, что не сегодня – так завтра немцы расстреляют узников гетто. Да полицаи и не скрывали этого. Говорили, что скоро всем евреям конец.

Двое стариков в гетто повесились. Наверное, от безысходности, от чувства бессилия, оттого, что ничем не могли помочь ни детям, ни внукам.

И если раньше Яшина мама боялась, когда ее сын уходил за продуктами, то теперь она сама стала выпроваживать его из гетто. Однажды Яша ушел и двое суток ходил по деревням, все обменял, и когда уже возвращался обратно, его задержал какой-то мужчина:

– Ты чего лицо прячешь? Думаешь, не вижу, кто ты. Не ходи туда. Ваших всех расстреляли.

Яша побежал в гетто. Его остановила женщина и тоже сказала:

– Не ходи туда. Ты ничего не сделаешь. Всех ваших сегодня утром расстреляли.

Уже потом узнал Яков Могильницкий подробности этого расстрела. До места казни надо было идти метров пятьсот. Стоял дикий вой, плач, крики. А палачи смеялись и говорили: «Вы же к поезду идете. Поедете в Палестину. Хотели туда – немцы вас отправляют». Это было 19 ноября 1941 года.

Яшу спасли мужественные люди Голиковы-Кутенко из села Пятницкое. Они удостоены звания Праведников Народов Мира. Яша Могильницкий попал в партизанский отряд, после освобождения Белоруссии пошел служить в Советскую Армию, хотя был еще не призывного возраста. Дошел с армией до Кенигсберга, служил на Дальнем Востоке.

Сбежала из Шумилинского гетто и Ася Наумовна Петровская. Она 1923 года рождения. Довоенные подруги звали ее Бася. Она скрывалась в деревне Казьяны, а потом попала в партизанский отряд 1-й Белорусской партизанской бригады.

Молодежь в гетто пыталась организовать сопротивление. Попытки были скорее отчаянные, чем результативные.

Как вспоминала довоенная жительница Шумилино Зинаида Михайловна Лишакова: «Наверное, летом 1941 года, точную дату не помню, 12 еврейских юношей свезли к деревне Стариновичи в двадцати километрах от Шумилино. Их заставили рыть яму, а потом в ней же закопали всех… Троих погибших я знала. Это Эстрав Залман, Нейман Снеер и Шенькин…

14 октября гетто расстреляли в вырытой накануне огромной яме. (Думаю, свидетельница ошибается в дате. Это произошло 19 ноября.) После их гибели гитлеровцы прочесывали местечко и, найдя евреев, расстреливали. В тот день погибли мои одноклассники: Роза Будневич, Шамес Абрам и Полина, Эльза Магадей, Вера Кац, Люся Татарская, Люся и Хана Стеркины. Погибли они со своими семьями. Такая же участь постигла мою учительницу Эйдлину Розу Самуиловну и ее трехлетнего сына, семьи Эстравых, Масарских, Уздиных, Петровских, Гольштейн».

(Цитируется по книге Г. Винницы «Горечь и боль»,
Орша, 1998 г.)

Праведные люди

В 2003 году я писал очерк о людях, которые спасали евреев в годы Великой Отечественной войны, но по разным причинам до сих пор так и не удостоены почетного звания «Праведник Народов Мира». Одна из историй рассказывает о семье Щелкуновых. Она была написана на основании письма, полученного от Фаины Фидерак. Сейчас она живет в Минске. Насколько я понимаю, публикацию увидели в Израильском музее Героизма и Катастрофы Яд-Вашем. Вышли на Валентину Андреевну Щелкунову (Лепешкину). Ее родители и она с сестрой спасали еврейских детей. Сотрудники Яд-Вашема просили ответить на вопросы, а фактически подтвердить, все ли верно в воспоминаниях Фаины Фидерак. Это необходимая процедура для официального присвоения звания «Праведник Народов Мира».

Письмо за Валентину Андреевну в Яд-Вашем написала ее двоюродная сестра – очень активная женщина. А сама Лепешкина только махнула рукой и сказала: «Буду я писать письма...»

Это письмо случайно нашло меня. Я приехал в Шумилино вместе с работниками Витебской еврейской благотворительной организации «Хасдей Давид». Именно их просили отправить письмо в Яд-Вашем. Прочитав его, с разрешения авторов, в благотворительной организации решили оказывать Лепешкиной посильную помощь: покупать дрова, лекарства. Валентина Андреевна живет одна: муж умер, дети разъехались. Недавно она вышла из больницы, так что помощь пришлась кстати.

Мы сидели на кухне. В доме жарко натоплено. Мимо окон постоянно курсирует маневровый тепловоз. От крыльца до железнодорожных путей метров тридцать, а до вокзала станции Шумилино – метров сто.

Я включил диктофон, и Валентина Андреевна начала рассказывать.

Готовя эту публикацию, сравнивая услышанный рассказ, письмо в Яд-Вашем и воспоминания Фаины Фидерак, я вносил некоторые уточнения, добавления. Но, несмотря на то, что прошло более шестидесяти пяти лет, память уже пожилых женщин абсолютно четко воспроизводила давние события. Рассказы совпадали даже в мельчайших деталях. Я понимал, что это одни из самых запоминающихся эпизодов их жизни.

– Папа мой Андрей Иванович Щелкунов до войны работал в Витебске на железной дороге грузчиком, – рассказывала Валентина Андреевна. – Не хотел вступать в колхоз и отправился на работу в город. Мы жили на хуторе Ферма, в 18-ти кило­мет­­рах от Витебска.

Мама, Надежда Дмитриевна, тоже не вступала в колхоз до конца тридцатых годов. На хуторе родилась в 1933 году моя младшая сестра Лиза.

Когда стали укрупнять поселки, нас переселили с хутора в Новую деревню, другое название Новозароново (ныне Сиротинского сельсовета Шумилинского района). Мама, это было уже перед самой войной, пошла работать в колхоз. От Новозаронова до Витебска 25 километров.

Отца в 1941 году в армию не взяли, у железнодорожников была бронь. Немцы заняли Витебск, и отец ушел пешком домой в деревню. Мы стали достраивать дом. надо же жить где-то...

В деревне не было немецкого гарнизона и своих доморощенных полицаев не было.

Валентина Андреевна, вероятно, оценивая события тех лет, сказала: «В нашей деревне ангелы жили одни».

Мы знали, в Новозаронове ходили разговоры: «В Леончихиной бане прячутся еврейские ребята». Леончиха – наша соседка, жила через три дома. Ее звали Жукова Анастасия Василь­евна. Муж был на фронте, в доме жило семеро своих детей.

Настал Покров – православный праздник. Это было 14 октяб­ря 1941 года. Как раз в тот день выпал снег. Вообще зима 1941 года была очень ранняя и суровая.

Наш дом стоял третий с краю деревни. Мимо шла дорога. Смотрю в окно: дети идут, взявшись за руки. Не наши, не местные. Я говорю маме: «Видно, это те ребята, что у Леончихи в бане прятались». Но мы слышали, что там трое было, а здесь двое: мальчик и девочка. Идут, трясутся от холода.

Я говорю:

– Мама, давай позовем их в дом, накормим.

– Ну, давай, – согласилась мама.

Из воспоминаний Фаины Федерак я знал, что до войны эта семья жила в Витебске. Глава семьи Александр Федерак был военным, его жена Зинаида работала на одной из фабрик. Росло у них трое детей: Володя – старший, к началу войны школьник младших классов, Феня и Юра.

В сороковом году началась финская кампания. Александр Федерак ушел на фронт и не вернулся. Мать одна поднимала детей. Тяжело было, но она бы сумела поставить их на ноги, если бы не война. Зинаида Федерак погибла во время бомбежки Витебска. Старший брат Володя, мгновенно повзрослев, взял на себя заботу о младших. Он вывел их из горящего города, и дети стали скитаться по деревням. Кушали, что выпросят, спали, где пустят. Иногда приходилось ночевать под открытым небом.

С июля по октябрь скитались дети. Те, кто их прятал, знали, что за укрывательство евреев им и их семьям грозит расстрел. И Жукова Анастасия Васильевна знала об этом, но не сообщила в полицию, не прогнала сирот.

– В нашу деревню они заходили со стороны Гришанов, – продолжает рассказ Валентина Андреевна. – Значит, там тоже у кого-то прятались. Мы не расспрашивали, а дети уже понимали, что лишнее говорить нельзя.

Мама поставила на стол еду. Они что-то съели, а хлеб спрятали в свои торбочки. За плечами у каждого из них были небольшие мешочки. В них лежали сырые картофелины и свекла. Хлеб они спрятали про запас. Сидели за столом и все время держались за руки. Они и после часто так ходили, взявшись за руки. Фене было пять лет, а Юре – три.

Стала мама их расспрашивать, кто они, откуда... Дети вначале молчали и только испуганно смотрели на нас. Когда мама сказала: «Вас же было трое, куда делся третий?», они стали рассказывать, что их старший брат Володя довел их до деревни, а сам повернул в сторону леса, сказал, что пойдет искать партизан. С тех пор ребята больше его не видели. Феня пыталась разыскать брата после войны, но безуспешно.

Дети покушали и смотрят на маму, отца, а у тех язык не повернулся выпроводить их на улицу, на мороз и снег.

Одеты дети были, не приведи Господь. Ботиночки все сношенные, считайте, голыми ступнями по снегу ходили, у мальчика пальтишко черненькое, без подкладки. А девочка, даже не помню, в чем была, тряпье какое-то порванное со всех сторон.

Мама сказала ребятам, чтоб залазили на печку. Нагрела воды и вымыла их. Они мылись, наверное, первый раз за много месяцев.

Так Феня и Юра остались у нас.

Соседи все знали. Деревня большая была – 35 домов. Говорили: «Жиды, жиды». Но никто не выдал.

Фаина Александровна Фидерак (Окунь) вспоминает, что хозяйку дома они называли тетей, а ее мужа – дядей. Хозяйские дети стали им сестрами, вместе шили куклы, делали игрушки.

Деревня Новозароново находилась возле леса. Немцы заезжали сюда нечасто и ненадолго. Наверное, все-таки побаивались партизан. Но, когда они появлялись, хозяева быстренько уводили детей в огород за кусты. Да и сами дети уже все понимали. Они не выходили за калитку, играли только во дворе. И когда появлялся кто-то незнакомый, мгновенно прятались. У Фени и Юры были темные волосы. Надежда Дмитриевна одевала девочке белую косынку, а мальчику шапку, чтобы не привлекать внимания. Но все же однажды Щелкуновы не успели спрятать детей. И сказали немцам, что это их мальчик и девочка. Те переглянулись и ушли.

Как говорится: «В семье не без урода». Был в деревне такой Гривко. Это прозвище. Имя стерлось в памяти. Он время от времени заходил в дом к Щелкуновым и угрожал, что донесет немцам. Не потерпит, чтобы здесь прятали еврейских детей. Надежда Дмитриевна, чтобы задобрить Гривко, давала ему сало, другие продукты, самогон.

Но все же в управе узнали, что Щелкуновы прячут евреев. Управа находилась в деревне Завязье, это в нескольких километрах от Новозаронова. Приехал бургомистр Скоринкин с полицаем. Спрашивают:

– Ну, что, Дмитриевна, с этими жиденятами делать будешь?

Щелкунова долго молчала, а потом ответила:

– Что хотите, делайте, только не моих глазах. Чтоб мои глаза это не видели.

Бургомистр с полицейским переглянулись и ушли. Наверное, решили переложить черную работу на других. Но больше ни полицаи, ни бургомистр в доме у Щелкуновых не появлялись. Говорят, в управе секретарем работала женщина по прозвищу Какчиха. Трудно сказать, в силу каких причин, но уберегла она еврейских детей от расправы.

За бургомистром Скоринкиным охотились партизаны, но он сумел избежать расправы и дожил до прихода Советской Армии. Потом его судили, дали большой срок и отправили отбывать наказание в Республику Коми.

– Зимой 1941 года в деревнях был голод. С осени запасов не сделали, в магазинах ничего не купишь. Стали делить колхозные запасы – жить-то надо, – рассказывает Валентина Андреевна. – Старые колхозники получали побольше и картошки, и зерна. Нам выделили немного, и на Феню с Юрой дали. Правда, некоторые говорили, что не надо на них ничего давать. Кто они нам? Но большинство решило, что на ребят надо выделить продовольствие.

Вот так и жили Феня с Юрой и 1942-й год, и 1943-й. С едой легче стало. В 1942 году подели колхозную землю на наделы, засеяли. Осенью собрали урожай. Так что и с картошкой были, и с зерном. Зерно в 1943 году, когда шли бои возле нашей деревни, отец даже закопал, чтобы оно не сгорело.

Под Новый 1944 год Новозароново освободили. Во время артобстрела снаряд попал в наш дом, снес кусок стены, сломал печь, но все же стены и крыша остались. Отца забрали в Советскую Армию. В это время на деревню обрушилась эпидемия тифа. Заболела мама, мы с сестрой, а Феня с Юрой – остались здоровыми. Как будто Бог их берег.

В нашей деревне стояли части нашей армии. А линия фронта проходила рядом, у деревни Язвино Шумилинского района. Весной ожидали большие бои, и мирных жителей решили эвакуировать под Городок. Военные выделили лошадей, сказали, что можем взять с собой то, что считаем необходимым. Мы взяли одежду, запасы картошки. Феня и Юра поехали с нами. Сначала нас разместили в районе Городка, а потом отправили дальше на восток, под Велиж. Жили мы в деревне Губа на берегу Западной Двины. Там в колхозе работали, хозяйке, у которой жили, помогали. Сначала она нас принимать не хотела, а когда расставались – плакала. Когда наши войска пошли на запад, нам предложили вернуться домой, а ребят хотели оставить там – в детском доме. Они стали плакать, проситься, говорили, что, если и будут жить в детдоме, то рядом с нами. Поплыли мы на баржах до Витебска, а оттуда добирались до дома.

От деревни оставалось всего пять домов, и в том числе наш. Видно, Бог нам помогал. Поселилось нас пять человек и семья Жуковой с семью детьми. Спали на полу, но все уже ждали Победу, возвращения с фронта мужчин.

В начале 1945 года опять на нас обрушился голод. Мама думала-думала и решила отвести ребят в детдом в деревню Лесковичи. Это недалеко от нас. Феня и Юра, хоть и плакали, но пошли на новое место. Они часто из детдома прибегали, а летом целыми днями у нас были.

Вспоминая Лесковичский детский дом, Феня Александровна, как сейчас, видит перед глазами длиннющий деревянный стол, за которым сидят 50-60 остриженных наголо малышей. На столе большие деревянные миски, по одной на 5-6 детей, и у каждого по деревянной ложке. Дети едят из общей миски овсяный, из непросеянной муки, кулеш. Кто сколько успеет схватить, а кто не дотянется – останется голодным. Потом вместо мисок появились консервные банки. Тяжелую осень пережили и зиму, весной и летом стало легче…

В детдоме Феня пробыла 11 лет, Юра – 7. Потом его отправили в ремесленное училище.

– В сорок пятом вернулся с фронта отец, – продолжает рассказ Валентина Андреевна. – Он получил тяжелые ранения, и у него сидел осколок в голове. К 1949 году отцу стало совсем плохо. Его положили в Минск в институт, и там он вскоре умер.

Феня стала работать на почте в деревне Островно, потом вышла замуж и перебралась в Минск.

Юра уехал работать на Донбасс.

Феня Александровна часто приезжала в гости к Щелкуновым, Валентина гостила у нее в Минске.

Прошли десятилетия. Умерла Надежда Дмитриевна, не стало Елизаветы Андреевны.

Феня Фидерак и Валентина Лепешкина уже пожилые женщины, нет сил часто приезжать друг к другу, но они перезваниваются, интересуются делами, считают себя родными людьми.

Закопанный ключ от прошлого

Давиду Иосифовичу Массарскому 86 лет. Он живет в Витебске. Ходит с палочкой, сказываются фронтовые ранения, осколки до сих пор в ноге. «Наверное, уйду с ними», – грустно говорит ветеран. Но он довольно живо и обстоятельно рассказывает о своей жизни, память не подводит его, иногда шутит, и беседовать с ним приятно.

– Что вам рассказать о Шумилино? – повторяет он мой вопрос. – Я родился в 1926 году и до самой войны прожил там. После войны приезжал на родину, но это уже было другое Шумилино.

Фамилия Массарский распространенная в этих местах. И я спросил Давида Иосифовича о родственниках.

– Близких родственников среди Массарских у нас не было, ну, а дальних… Может, я не знал в те годы обо всех родственниках. Другие были интересы.

Я попросил рассказать о родителях, и Массарский стал рассказывать.

– Отец был из большой и бедной семьи. Он 1900 года рождения. У него было два брата и три сестры. Деда звали Юда. И дед, и отец (Давид Иосифович называет его «батька») работали у одного богатого еврея. Хозяин давал им товары, они обходили деревни и продавали или обменивали их на сельхозпродукты.

«Я стал человеком благодаря Советской власти, – вспоминал мой отец. – Когда работали на хозяина, жили впроголодь. Хозяин собак кормил мясом, которое мы редко видели».

Когда установилась Советская власть, Иосиф Массарский стал учиться. Овладел грамотой. У него была торговая жилка. Он пошел работать заготовителем в сельпо. Крупный рогатый скот, кролики, птица – он сразу определял качество товара. И не ошибался. Работал в заготовительном ларьке, в Шумилино был такой возле базара. До 1935 года мы жили в Сиротино, а потом перебрались в Шумилино, купили домик.

У меня было три брата. Старший Гдаля (его чаще называли Гриша), Боря и младший Юра.

С Гришей случилось несчастье. Это было еще до войны. Он катался с горки на коньках. Упал и ударился головой. А через две недели умер.

Мамина девичья фамилия Красильщикова. Звали ее Мейта (Маня). Ее отец Хаим Красильщиков был в Сиротино старостой синагоги, небедный был человек. Отец и мама встречались, дружили. А когда решили пожениться, Хаим Красильщиков встал на дыбы, сказал: «Куда брать такого бедняка?!» Отец был решительный человек и заявил, что, если ему не разрешат жениться на Мане, он повесится. В местечке пошли разные слухи. И Хаим согласился отдать дочь за Иосифа Массарского.

Отец прожил с мамой шестнадцать лет, нажили четырех детей, а потом они развелись. Это было в 1939 году. Отец так все оформил, что мама поначалу не знала о разводе. В те годы в местечках в еврейских семьях редко случались разводы.

Отец встретил женщину – Елену Семенюк. Она до этого училась в Москве в партийной школе, потом ее прислали на работу в Шумилино в райком партии. Открывали ресторан, и ее назначили директором. Отец ездил с ней по деревням заготавливать мясо, и они сошлись.

Про отца в Шумилино говорили, что он сумасшедший. Бросил семью, стал жить с русской женщиной. У Елены уже был сын Валера.

Жили мы в это время материально очень трудно. Мама подрабатывала портнихой. Но разве можно прокормить семью за те копейки, что она зарабатывала... Я приходил к батьке в ларек и говорил: «Дай на хлеб деньги». Он лез в карман, обычно долго копался, и доставал самую мелкую купюру. Я говорил ему: «Разве этого хватит на хлеб?» Тогда он снова лез в карман и доставал еще одну мелкую купюру.

А потом отец и Лена решили взять меня к себе. С 1939 года я стал жить у них. Почему выбрали меня? Я был старший из троих братьев, наверное, был самый смышленый. А младшие – Боря и Юра остались жить с мамой.

До войны я успел окончить семь классов.

Дома о надвигающейся войне не говорили. Правда, мы замечали, что по железной дороге в сторону Полоцка чаще, чем обычно, шли военные составы.

После 1939 года в Шумилино появились польские беженцы. Их было человек восемь. Один из них снимал квартиру у мамы. Он работал столяром. Беженцы говорили о том, что творят немцы, о том, что они преследуют евреев. Но мало кто прислушивался к их рассказам.

22 июня утром по репродуктору передавали военные патриотические песни. У нас дома был репродуктор, и, когда диктор сообщил, что в 11 часов с важным сообщением будет выступать Молотов, все собрались у большого репродуктора – «черной тарелки», которая висела около шумилинского радиоузла. Он находился около вокзала с правой стороны.

Когда сообщили, что немцы вероломно напали на нашу страну, установилась мертвая тишина. Мы были воспитаны на песнях:  «Красная Армия всех сильней», «Нас не тронешь, мы не тронем, а нас тронешь, спуску не дадим…» Всем внушали, что война, если она начнется, будет вестись на чужой территории...

Потом началась суета, паника. Люди забегали, мужчины пошли в военкомат. Через два дня приказали всем рыть в огородах землянки, держать там запас продуктов, воды. Ходили из райкома, райисполкома – проверяли. По вечерам проверяли светомаскировку, предупреждали, чтобы не включали свет. Шумилино бомбили пару раз, и то район железной дороги. Но немецкие самолеты через нас летали часто.

Польские беженцы как-то незаметно в первые же дни уехали из Шумилино, подальше от границы. Они понимали, что оставаться здесь опасно.

Если бы власти нас предупреждали, что немцы расправляются с евреями, цыганами, партийными, что опасность грозит женщинам, старикам, детям, люди бы поднимались и уходили. А так ведь никто ничего официально не говорил...

Отца мобилизовали на третий день войны. Но была такая неразбериха. Их отправили в сторону Смоленска. Потом решили вернуть обратно на запад. Отец забрал с собой ключ от ларька. Считал, что война продлится недолго, он вернется обратно и откроет свой ларек. Когда понял, что все гораздо серьезнее, закопал ключ под деревом, где-то на Смоленщине. Думал, когда пойдет обратно, откопает.

– После войны мы смеялись над ним, – грустно улыбается Давид Иосифович, – и спрашивали: «Ну, как, нашел ты свой ключ?» Он отвечал: «Не нашел даже место, где его закопал». Во время одной из бомбежек Иосифа Массарского тяжело контузило. В армии он прослужил до конца войны, но был уже в нестроевых частях.

Из Шумилино те, кто был побогаче, успели уехать. Кто на подводах, кто в первые же дни по железной дороге. А старики, многодетные семьи... Куда им было двигаться?

– Утром 3 июня по радио выступал Сталин. Днем я сходил к маме, – продолжает свой рассказ Давид Иосифович. – Мы говорили, что, возможно, надо будет уходить из Шумилино.

Вечером Елена Семенюк сказала, что от военкомата уходят машины. Они поедут в Казьяновский лес, там мы переждем бомбежки, обстрелы, а потом вернемся домой. Она сказала: «Чего нам с твоей мамой отца делить? Пускай она тоже едет с нами и ребят возьмет. А если сама не поедет, пускай хоть кого-то из ребят отпустит. Там будет спокойнее». Елене дали подводу от райкома, мы погрузили в нее по одному «хатулю», больше брать не разрешали, взяли документы, самое необходимое на первое время и заехали к маме. Я, как сейчас, помню, ее слова: «Ай, сынок, если суждено нам жить – мы останемся жить. Что мне немцы сделают? Я буду при них шить, как и сейчас шью». И она осталась дома, и два моих брата остались с ней.

Около военкомата стояло 16 или 17 машин-полуторок. В них погрузилось районное начальство и их семьи, семьи работников милиции, семьи армейского комсостава. Мы поехали в Казьяновский лес. Простояли там два дня. Потом приехал кто-то на мотоцикле, сказал, что немцы наступают и скоро будут здесь, нам надлежит двигаться в Россию в город Иваново.

Как и многих эвакуированных, нас переселяли с места на место, пока мы не оказались в Татарии.  Жили в совхозе. Меня сразу определили подсобником к кузнецу, потом я учился на тракторных курсах и работал трактористом. Елена Семенюк заведовала столовой.

В ноябре 1943 года меня призвали в армию. Три месяца я учился в училище на воздушного стрелка-радиста, а потом попал на Северный флот. Воевал на Кольском полуострове. У меня 19 боевых вылетов. Награжден двумя орденами Отечественной войны, медалями. В 1944 году наш самолет подбили, меня ранило, мы сумели дотянуть до своих. Это был мой последний боевой вылет. Я попал в госпиталь.

В 1945 году, когда выписался из госпиталя, получил отпуск и приехал в Шумилино. Городок был разбит, много домов сгорело. Никого из довоенных друзей не встретил, все они погибли, но от соседей узнал, что произошло с мамой и братьями.

Немцы их, как и всех евреев местечка, закрыли в гетто. Приказали нашить на одежду желтые латы. Кушать ничего не давали. Люди болели, пухли от голода. Два моих брата незаметно выходили из гетто и отправлялись по окрестным деревням. Нашего отца там знали, говорили, что Массарского дети пришли, и давали хлеба, картошки, свеклы. Так они и жили. 19 ноября братья тоже ушли из гетто. А когда возвращались обратно, их встретили соседи и сказали, чтобы они не ходили туда: «Всех евреев увели и расстреляли». Но Борис и Юра побежали к гетто, там была мама, и они хотели узнать, что с ней. Из окна одного из домов их увидел полицай. И на том же месте расстрелял моих братьев.

В Сиротино убили моего деда Хаима Красильщикова. Мне рассказывали, что полицай тянул его за бороду к месту казни.

В армии я прослужил до 1951 года.

Елену Семенюк, как только освободили наши места, вызвали в Белоруссию, она стала работать заведующей отделом агитации и пропаганды Улльского райкома партии. После демобилизации туда же вернулся и мой отец, стал снова работать заготовителем.

Я после демобилизации окончил техникум физкультуры в Витебске, потом – институт физкультуры. И до самой пенсии работал в техникуме, в училищах преподавателем.

Вот такая моя биография, такая история семьи Массарских.

История семьи Старосельских

Эту историю поведал Соломон Старосельский. Сейчас он живет в израильском городе Бат-Яме. Но думаю, что воспоминания часто возвращают его в Витебск и в городской поселок Шумилино, где прошло его детство. Соломон Старосельский написал очерк об истории своей семьи, и мы опубликовали его на сайте «Голоса еврейских местечек».

«Мои родители были простыми, как называлось в то время, совслужащими. Но с рождением в семье шестого ребенка мать стала домохозяйкой.

Отец, Израиль Рувимович Старосельский, родился в 1899 году в деревне Мишневичи Сиротинского района Витебской области. Воспитывался еврейской общиной как сирота (мать умерла при родах). Начальное образование – умение читать и писать – отец освоил в хедере при синагоге. Примерно когда ему исполнилось 13 лет, община направила его в Ригу, где он был определен на фабрику, изготавливающую чемоданы, сумочки и т.п. Получал солидные по тем временам деньги… Ах, если бы не эта проклятая война! – вспоминал он впоследствии, имея в виду Первую мировую войну.

Отец вернулся на родину, жил в семье отца, но, будучи самостоятельным человеком, сам зарабатывал на жизнь, арендуя панский сад на летний период, а на осень и зиму подавался на случайные заработки в Сиротино или на станцию Шумилино.

В это время отец встретил мою мать – урожденную Софию Яковлевну Массарскую, с которой они пошли под хупу в 1918 г. и прожили 46 трудных, но счастливых лет.

Мама родилась в 1901 г. в местечке Сиротино. Она была 15-м и 16-м ребенком в семье, так как она родилась в двойне. Трудиться начала с восьми лет. Работала в услужении у богатых евреев в лавке женской галантереи.

Ее родителей я знаю только по отрывочным воспоминаниям мамы. Дед Янкель был религиозным, умным человеком. Очень любил семью и делал все, чтобы вырваться из предельной бедности. Он пользовался авторитетом не только в еврейской общине. Мать вспоминала такой случай. Был конфликт между управляющим панским имением и населением местечка. На общем собрании было решено направить ходатая к пану. А пан в то время жил в Крыму. И ходатаем был избран Янкель. Не известно, каким образом пан узнал, что к нему по важному вопросу едет Янкель. Навстречу был направлен фаэтон. По результатам переговоров было принято решение, которое пан отразил в письме управляющему.

Бабушку звали Эстер. Все ее дети выросли способными и трудолюбивыми. Эти качества послужили хорошим основанием для становления их в Америке, куда они эмигрировали один за другим (уже со своими семьями) в первые 20 лет ХХ столетия. Один из них стал владельцем фабрики по пошиву дамской одежды. Он в 1932 г. прислал 72-летней Эстер полис на выезд в Америку. Правда, бабушка прожила после выезда не долго. В одном из немногих писем на родину она писала: « Я очень скучаю по нашей широкой природе, тишине и родным лицам. А здесь, в Нью-Йорке, я сижу на семнадцатом этаже, как сорока на кусте, целый день одна, в квартире, как наше сиротинское поле…»

В начале 30-х годов, по словам матери, в Шумилино существовал еврейский колхоз. Но он вскоре распался.

Работали евреи преимущественно ремесленниками в различного рода кооперациях, продавцами в магазинах, занимались закупкой продуктов питания, скота, вторсырья и т.п. у населения; кто имел своих лошадей, занимался извозом строительных материалов от станции Шумилино на строящийся на Добеевом Мху брикетный завод (1,5–2 км от Шумилино).

Вступающее в жизнь молодое поколение, юноши и девушки, окончившие десятилетку, уезжали в крупные города на учебу или работу, шли в Красную Армию.

Одно из моих первых впечатлений детства – это Первомай 1941 года. Демонстрация, флаги, улыбки на лицах, вперемежку «…уходили комсомольцы…» и «…фар дем лебен фар дем найем, фар дем либен хавер Сталин…» (за новую жизнь, за любимого товарища Сталина – перевод с идиша.) A после демонстрации я видел много родных и близких лиц у ларька, бурно беседующих за кружкой пива. А немного позже я, как почти взрослый человек, пошел в клуб железнодорожников, где мои двоюродные сестрички пели со сцены: «…врагу мы скажем: нашу Родину не тронь…»

Но помнится и такое. Ранняя весна, снег, солнце во все окна нашего большого зала, посреди которого – раздвинутый стол, за столом суетятся молодые женщины и девушки все в муке, руководят ими мама и тетя Циля, а у печи командует дядя Гриша (муж сводной сестры отца), специально приехавший из Витебска.

Пейсах! А через несколько дней – эрстер сейдер (первый седер), большое застолье, родные лица. Конечно, чтение молитв (как теперь я понимаю), и, конечно, тревожный вопрос в разговоре: «Что будет? Яков только начал служить, а кругом шепчут – быть войне».

А спустя примерно две недели я наблюдаю такую картину. К нам в дом приходят соседские и те самые русские женщины, которые качали у нас мацу, нарядно одетые, с корзиночками в руках: «Христос воскрес, Соня Янкелевна!» и трижды целуются с мамой.

В Шумилино не было православной церкви. Церковь (очень красивая) находилась в деревне Лесковичи, в пяти км от Шумилино. Звон колоколов отчетливо слышен был в Шумилино.

У меня было очень много родственников в Шумилино. Все фамилии – Масарские, Уздины, Добромысловы, Казанские, Татарские – находились в родстве с фамилией Старосельские. Посмотрите, пожалуйста, на карту Беларуси. Вы найдете на ней населенные пункты, из названия которых проистекают названные выше фамилии. Значит, там мои корни! И эти корни основательно подрубил фашизм.

C началом Великой Отечественной войны отец был призван в ряды Красной Армии, а брат Яков, к тому времени политрук заставы, где-то под Рава-Русской вел первые бои с фашистами. Остальная часть семьи – мама, старший брат Зяма (1932 г.), я и младший брат Давид (1939 г.), благодаря настойчивости тети Леи и особенно ее сына Давида – инвалида финской войны, бежали из Шумилино на одной подводе. Домой, буквально на пепелища, семья вернулась в феврале 1946 г.

Шумилинских евреев, не сумевших убежать от нашествия, расстреляли 19 ноября 1941 года недалеко от брикетного завода. Среди них – девятнадцать моих родственников. Были среди исполнителей расстрела и полицаи. Недаром мой двоюродный брат Аркадий (Абба) Масарский, офицер Советской Армии, одним из первых ворвавшийся в Шумилино, несколько дней разыскивал предателя по фамилии Богатырев. Но тогда сволочей найти не удалось. Их разыскали несколько позже. В году, примерно, 1951 – 1953-м. Их судили, дали различные сроки. Для проживавших в то время шумилинских евреев обидней всего было ежедневно встречаться с людьми, сотрудничавшими с немцами, ничего не сделавшими для спасения людей вообще. А нам, пацанам, каково было зреть, как сын Богатырева лихо гонял на велосипеде по улицам городка, в то время, когда иметь свой велосипед было для нас запредельной мечтой.

Из евреев, стоящих на смертном бруствере, чудом спаслась одна девушка – Рая Татарская, моя троюродная сестра. Она была легко ранена. Упав в яму, потеряла сознание, а очнулась от падающей на нее земли. Она быстро поняла, что единственный шанс для нее уцелеть – это терпеть и молчать. И, несмотря на продолжающуюся стрельбу, крики и стоны умирающих, она молчала, притворившись мертвой, и терпела весь ужас обстановки. Через несколько часов она выползла из могилы. Было уже достаточно темно, и она через кусты ушла в сторону ловжанских лесов, набрела на деревеньку. Ни немцев, ни их прихлебателей в деревне не было. Ее приютили. А спустя определенное время Рая ушла в партизанский отряд.

После войны она жила в Ленинграде.

Надо сказать, что, несмотря на тяжелую оккупацию, мое Шумилино сопротивлялось фашистам. Подробно об этом в свое время (1955 – 1958 гг.) писала «Комсомольская правда». Моей семье было особенно приятно, что среди героев шумилинского комсомольского подполья значилась Наташа Герман – старый и искренний друг семьи.

Но, вместе с тем, мне очень обидно, что о такой легендарной фигуре, как Рувен Масарский, так называемая широкая общественность ничего не знает! А ведь живы его послевоенная жена – Надя и их сын – Михаил.

Я с большим трудом насчитал четырнадцать фамилий еврейских семей, проживавших в первые послевоенные годы в Шумилино. Мой незабвенный отец (с кем-то приехавшим из Витебска) летом 1946 г. восстановил все уцелевшие надгробия на старом еврейском кладбище. Они же положили первые простые камни на месте расстрела фашистами евреев Шумилино.

Потомки шумилинских евреев

Многие жители Шумилино погибли в годы войны: были расстреляны немецкими захватчиками и их приспешниками, полегли на фронтах, в партизанских отрядах, умерли в эвакуации.

После освобождения  Шумилинского района те, кто возвращались на родину, часто не находили родных, близких, на месте домов были пепелища, и они разъезжались.

В Германии я несколько раз встречался с Григорием Шайкевичем. Его предки – выходцы из местечек Витебской губернии, жили в том числе и в Шумилино. И сейчас, живя вдалеке от родных мест, Григорий заинтересовался своей родословной. Он рассказывал мне о ней.

…У Гершона Свердлова и его жены Хаи было восемнадцать сыновей. Даже в первой трети XIX века такие многодетные семьи были редкостью. Семья была уважаемая, сыновья – красавцы и богатыри, и их, по-видимому, побаивались. Жили они в двух больших домах, пройти мимо этих домов было непросто, так как любимой игрой братьев были «Соловьи-разбойники». Все в округе называли их Шмуленками. Даже отъявленные громилы предпочитали с ними не связываться. Они жили в деревне недалеко от Сиротино.

Представители двух больших уважаемых семей Шайкевичей и Свердловых часто находили общий язык и вступали в браки. И поэтому получалось: если жена Свердлова, то муж Шайкевич, а если парень был Шайкевичем, то в жены он брал девушку из семьи Свердловых. Даже имена в этих семьях периодически повторялись: Гирш, Хая, Нехама…

А уж объяснить, кто кому и кем приходился, и вовсе было сложно.

У прабабушки Нехамы Свердловой и прадеда Давида Лазаревича Шайкевича было трое детей: Хая, Нахман и Берл.

Старшая Хая вышла замуж за Гершона Свердлова. Гершон родился в Шумилино. Был младшим ребенком в многодетной семье: «оторвался» от остальных детей на 18 лет. Старшая сестра, кормившая грудью своего сына, кормила и его, так как у матери уже не было молока. Женился Гершон в 20 лет на своей родной племяннице, которая была на шесть лет моложе его. Он – умный, доброжелательный, умел выслушать всех, не задавая лишних вопросов и не навязывая своего мнения. Это была очень красивая пара. Они вырастили шестеро детей.

О сыне Давиде известно не много. Умер в 1930 году. О нем сегодня вспоминают благодаря его сыну Федору (Фае) Давидовичу Свердлову, который был профессором, преподавателем Московской артиллерийской академии им. Фрунзе. Он написал несколько книг о евреях-участниках войны. Федор Давидович умер в 2002 году в Москве.

В 1925 году в местечке Оболь (ныне Шумилинского района) была образована еврейская сельскохозяйственная артель имени Энгайта. Председателем артели был Григорий Лившиц, членами правления – Слейма Гудкин, Гинзбург, Резник и другие. Там трудились и Шайкевичи. Артель владела хорошими лугами, посевными площадями и большим фруктовым садом. Было молочное стадо, подсобное хозяйство, своя маслобойка. Может быть, жизнь в еврейской сельскохозяйственной артели и наладилась бы, но пришло время обязательной коллективизации. Она сломала все прежние устои. Мои родственники покинули артель.

Местечко Сиротино – место рождения моей мамы Стеры Гиршевны Свердловой. Здесь прошли ее детство и юность.

Стера жила с мамой Ривой Завилевной и папой Хаимом-Смулом-Гирсом Юдовичем.

После окончания четырех классов еврейской школы Стера училась в школах Шумилино и Витебска, получила среднее образование и уехала в Ленинград. Она поступила в педагогический институт имени Герцена на годичные курсы факультета математики и физики…

После окончания войны Давид и Стера поехали на родину. Рано утром их встретила довоенная соседка. Она рассказала о страшных ноябрьских днях 1941 года, когда фашисты и полицаи расстреляли евреев местечка. В эти дни погибли родители Стеры. Они похоронены в братской могиле. Кроме фундамента от их дома больше они ничего не нашли.

Мои родители походили по местечку и… уехали.

Но после войны от некогда многочисленного еврейского населения еще оставались крохи.

В 1970 году в Шумилино проживало 27 евреев. 

Фаня Давыдовна Кусельман (в девичестве Тэв). Фейга, Фейгл – Птичка, если перевести с идиша. Так звали ее дома. Она и в правду была маленькой, доброй щебетуньей, однако умела постоять за себя, когда надо было.

Ее сыновья сражались на фронтах Великой Отечественной войны. И погибли, как герои. Давид – до войны был командиром гарнизонного Дома офицеров в Белостоке. Участвовал в боях с первого же дня. Погиб под Сталинградом.

Меер – ушел на фронт добровольцем. Умер от ран, полученных на поле боя, в госпитале Волоколамска.

Не было никаких вестей от младших сыновей Беньёмина и Рахмила. Через много лет после войны стало известно, что Рахмил погиб под Сталинградом… 

Послевоенная жизнь была трудной, горе было почти в каждой семье: и еврейской, и белорусской. Может быть, поэтому оставшиеся в живых жили дружно, вместе встречали праздники, ходили друг к другу в гости, помогали, чем могли.

Потеря сыновей, десятилетнее вдовство перед войной, тяготы военных лет, эвакуации рано состарили Фаню Давыдовну. Но была оптимисткой, помогала растить внуков, учила их уму-разу­му. Она была мудрым человеком.

В 1970 году в Шумилино проживало 11 человек, считавших себя евреями.

Разлетелись по миру потомки шумилинских евреев. Их правнуки уже и не слышали такого названия – Шумилино. Для них это что-то из семейных легенд. Потомки Голенкиных живут в Израиле, там же потомки Эйдельсонов – в городе Хайфе, потомки Лурье – в Бат-Яме, Массарских, Раскиных – в Кирьят-Бялике, Нахамкиных – в Лоде, Эйдельманов – в Иерусалиме, Красельских – в Реховоте, потомки Рабинеров – в американском городе Сан-Хосе.

Потомки Эстровых и Альтмарков живут в России: в Казани – Каберманов, Казанских, Хесиных, Невов, Сувальских – в Санкт-Петербурге. В Беларуси живут потомки Будневичей – в Минске, Стеркиных – в Молодечно, Райкиных, Красельщиковых – в Витебске.

Я – местная

Сегодня население Шумилино приблизительно семь с половиной тысяч человек. Евреев можно пересчитать по пальцам. Меня интересовало: остались ли местные, родившиеся здесь, евреи? Мне посоветовали встретиться с Анной Моисеевной Гильштейн (Судариковой). Она в 1935 году родилась в Сиротино.

Анна Моисеевна долго расспрашивала, кто я, для чего хочу поговорить с ней. Потом стала отвечать на вопросы, но я чувствовал – она боится, а вдруг скажет лишнее слово.

Впрочем, таких собеседников я могу понять: они прожили десятилетия в стране, где инстинкт самосохранения подсказывал людям, о чем можно говорить, а о чем – лучше помолчать.

– Родители родом из Полоцка. Папа и мама рассказывали, что за Полоцком подряд шли три деревни: в одной жили поляки, в другой – староверы, в третьей – евреи. На месте этих деревень еще до войны появился военный городок «Боровуха».

Родители переехали в Полоцк. Папа – Моисей Абрамович Гильштейн, работал на кирпичном заводе, мама – Фрида Борисовна. У меня было два старших брата: Михаил, 1921 года рождения, и Володя.

У папы не было образования, вероятно, ходил в хедер, а может, в их деревне и хедера не было. Мама училась четыре года в школе.

Папа был проверенный коммунист, пролетарского происхождения, не состоял ни в каких уклонах, ни правых, ни левых. Не понимал даже, что это такое. И его отправили в Оболь председателем сельского совета. Меня тогда еще не было на свете. Когда я родилась, в 35-ом году, он уже работал в Сиротино председателем местечкового совета.

Потом папу перевели в Шумилино – директором хлебопекарни. Это было в 37-ом или 38-ом году.

Когда началась война, мы эвакуировались вместе с семьями военкомовских и коммунистов. Уехали на восток в Костромскую область с семьей Антона Владимировича Сипко  – председателя райисполкома, теперь одна из улиц Шумилино носит его имя. Папа еще оставался здесь. Он занимался эвакуацией имущества, а если не было на это возможности – его уничтожения. Он еще находился в Сиротино, когда в Шумилино уже были немцы. Потом папа нас нашел. Мы жили в городе Макарьево. Папа работал председателем Ладыгинского сельского совета, это в 20-ти километрах от Макарьева.

Вернулись мы в Шумилино в 45-ом году. Папу звали и в другие места, оставляли в Макарьево, в Полоцке, но он сказал: «Раз меня Сипко  (в годы войны отважный партизанский командир, а после освобождения – снова председатель райисполкома – А.Ш.) зовет, надо ехать в Шумилино». Папа восстанавливал работу хлебопекарни. Тогда это был очень ответственный пост. Шумилино было сильно разрушено. Мало оставалось целых домов.

В 45-ом году вернулись в Шумилино и другие еврейские семьи: Галынкины, Нахамкины, Выдревичи, Массарские.

У нас здесь оставались две бабушки (одну звали Рива). Они перебрались в Полоцк. Думали, там родные живут, вместе будет легче переждать войну. Там они и погибли – были расстреляны.

– Как сложилась жизнь вашей семьи?

– Мои братья были на фронте. Папа работал до 1960 года, в 61-ом году он умер.

Я работала медсестрой в больнице. Я – местная, вся моя жизнь связана с Шумилино. Это моя родина.

Праведники Народов Мира

Довоенные жители Шумилино