Родился в Витебске, получил художественное образование, работал в организации «Джойнт», преподавал иврит и еврейские традиции в благотворительном центре, «Сохнуте» и еврейских воскресных школах.

В 1996 году переехал на постоянное место жительства в Израиль, учился в Хайфском университете, служил в армии, участник боевых действий в Иудее, Самарии, Ливане.

Автор фантастических романов, монографий, статей по библейским исследованиям, переводчик древних текстов.

Представляет читателям журнала «Мишпоха» серию рассказов. С присущим ему юмором рассказывает о жизни в Израиле, делится воспоминаниями о родном Витебске.

Золото Мордехая

Витебск. 1933 год. Кабинет следователя ОГПУ.
– Мотке! Люди пухнут с голодухи и падают в обмороки. Отдай рыжьё, Мотке! Слово коммуниста – отпущу!
– Я у вас, товарищи комиссары, брал гурништ мит гурништ (ничего – пер. с идиша) ничего и верну.
– Значит, у тебя есть золотишко?!
– Я бедный еврей, хоть и не пролетарий, – стоял на своём арестованный.
– Ты ни одного дня не работал, Мотя! Торговал, воровал, грабил и обманывал народ!
– Э, нет, начальник! Это вы грабите и обманываете! Это у вас трудовой народ пухнет с голодухи.
– Ты бы помолчал со своей контрреволюцией, – следователь покрутил пальцем у виска. – Помоги трудовому народу и живи дома.
– Нету золота! Что найдёшь – твоё!
– Искали. Не нашли. А может, жена знает? – следователь угрожающе закурил папироску.
– Не лови на дешёвый зехер, чекист!
– Ладно, Мотке! Пойдёшь в камеру на подумать! Только бекицер (короче – пер. с идиша), скоро продолжим! – пообещал начальник.
Мотя сидел на холодном полу, прислонившись к холодной стене, и думал: «Золотые царские червонцы надёжно спрятаны, но распределены по неравным партиям. А сколько в каждой партии – не помню. Покажешь один тайник, спросят: а сколько там червонцев? Ошибиться нельзя. Ошибся – значит, есть и другие схроны. Заберут всё. Жизнь – она дороже денег, но без денег – нет жизни. Может, Готеню не оставит в беде сына человеческого, живущего по честным воровским законам и свято соблюдающего мицвот?
Вспомни, Готеню, я никогда не работал в шабес, не презирал бедного, не грабил сироту, не обижал вдову. Решал дела по справедливости…»
Мордехай закрыл глаза, он был готов отдать червонец, да не один, а целых пять, за стакан горячего, сладкого чая с пирогом, да что с пирогом, хоть с хлебом.
Третьи сутки морили голодом и не давали спать. Как только арестант закрывал глаза, как только спасительная дремота накрывала воспалённое сознание, в камеру врывался вертухай, орал на него и неуважительно тормошил.
И снова допрос, каждые два часа допрос. Мотя умудрялся спать на ходу, голова засыпала, а ноги сами двигались по знакомым коридорам.
– Плохо выглядишь, Мотке! Похудел, почернел. Что дальше будет, Мотке? Умирать? Отдай золото! – заговорил следователь на идише.
– Было бы золото, сдал бы в «Торгсин», – ответил Мотя по-русски.
– Люди говорят, что есть, а люди врать не станут!
– Люди родились лгунами, лгунами и помрут, – изрёк арестованный.
– Не хочешь по-хорошему! Не хочешь… Всё равно расколешься. Все раскалываются, и ты расколешься! – не выдержал следователь.
– Я – не все, начальник, – с достоинством сказал Мордехай.
Ещё одни сутки без сна. Свинцовую голову шея уже не могла удержать, мышцы одеревенели, боль скрутила и парализовала мысли и самое страшное – подкрадывалась к воле. Мотя несколько раз ударил лбом об стену, помогло ненадолго. Мир потерял свои очертания, превратился в потусторонний, загробный.
Мотке слышал голос даже когда с ним никто не говорил: «Отдай золото, и всё закончится!».
«А может, гори они огнём, пусть забирают! Хевра поймёт, но кавод (почёт – ивр.) будет потерян, потерян, потерян…»
Мордехай стал раскачиваться из стороны в сторону, он запел молитву всех еврейских страдальцев и босяков: «Шма Исроэйл Адойной Элой-эйну Адойной эход. Борух шейм квойд малхусой лэойлом воэд. Вэоавто эйс Адойной Элой-эхо, бэхол лэвовхо увэхол нафшехо увэхол мэойдэхо!».
Охранник лязгнул замком, посмотрел на поющего еврея, из глаз которого текли слёзы. Постоял, послушал и тихонько притворил тяжёлую дверь.
Несколько дней Мотю не вызывали на допрос. Вскоре сменился следователь, и Мотю выпустили из тюрьмы.
Он шёл домой, не обращая внимания на грязные лужи, осенний ветер, он шёл и улыбался, поднял глаза и посмотрел на мрачное, хмурое витебское небо: «А Гройсен данк, Готеню! А шeйнэм данк, Готеню!» (Большое спасибо, Боженька – пер. с идиша).
P.S. В июне 1941 года Мордехай и его семья бежали из Витебска и поселились в киргизском городе Токмак. А перед эвакуацией Мотя, доверяя заверениям партии о скорой победе над фашизмом, оставил большую часть своего богатства закопанным во дворе.
Вернувшись после войны в Витебск, он нашёл от своего дома лишь развалины, а на месте двора – следы противотанкового рва.

Самозащита

Когда-то я жил в городе Витебске и у меня был сосед по подъезду, великолепный музыкант, сочинитель и даже неплохой исполнитель лирических песен, спарринг-партнёр по боксу, обладатель могучих кулачищ по имени Миша. Добрейшей души человек, и, чтобы его доброта не заполняла эфир и не привела раньше срока Мессию, провидение выделило ему сдерживающий фактор – жену, настоящую фурию и почти классическую стерву. Почему почти? Объясняю. Классическая стерва должна быть красивой, а наша героиня без макияжа страшная, а накрашенная – прямо звезда Хэллоуина.
Была у них доченька Машенька, очень славненькая и красивенькая девочка, впрочем, как и все маленькие дети.
Время было неспокойное, в почтовые ящики подбрасывали подмётные письма с угрозами вечно напуганному еврейскому населению, верящему каждой страшилке.
Миша тем временем усиленно тренировался, а по утрам, стуча своей лапищей в дверь, будил меня и ещё пол подъезда.
– Кто рано встаёт, тот первый в очереди за пивом! – орал блаженный сосед.
– Повезло мне с другом, – шептал я, ощущая себя героем фильма «Осенний марафон», влезал в кеды, и вперёд, ставить удар у бывшего чемпиона то ли республики, то ли подъезда, покачивающегося уже с утра Иваныча. Каждый раз, пробегая мимо магазина «Богатырь», Миша корчил рожу и кричал ему: «Тгетьим будешь!» и падал на траву, корчась от смеха. Как правило, рассказывая анекдот, он его не заканчивал, хохот душил его изнутри, причём очень заразительный.
Веселей парня, да при такой жене, которая его постоянно тюкала, пилила да насмехалась, не найдёшь во всём белом свете. Но однажды вечером Миша зашёл ко мне очень серьёзный, и даже с умным выражением лица, что ранее за ним не наблюдалось. Именно этот осмысленный взгляд меня более всего и напугал: «Неужели дошло, что над ним издевается жена? Беда».
Оглядевшись по сторонам, Миша приложил палец к губам, открыл на кухне кран и стал шептать заговорщицким тоном: «Сегодня вечером будут погромы. Мне по большому секрету сказали в очереди за пивом. Но я подготовился, сукам устрою Варфоломеевскую ночь. Только нужна помощь. Пошли к нам».
У входа нас поджидала его супруга Римма, которая попыталась состроить мне глазки, но один почему-то ушёл налево, а другой к переносице. От чая я предусмотрительно отказался: крысиного яда не подложит, но точно плюнет и даже не размешает, проверено.
Тем временем Миша, покопавшись в спальне, вынес оттуда лимонку: «Смотри, что купил.Скидка 50 процентов, потому что добрые люди вошли в положение». Осторожно принимаю гранату из потных Мишиных рук, спрашиваю с недоверием:
– Что ты с ней собираешься делать?
– Как что? Растяжку!
– В хате? – меня уже разбирает нервный смех.
– Конечно! – глаза соседа загорелись недобрыми огоньками. – Они ломают дверь. Не, дверь жалко, пусть будет открыта. Вбегают в коридор, спотыкаются на растяжке, херак, – яйца отдельно, бошки отдельно. Класс!
Стою ошарашенный и представляю столь красочное зрелище. Да уж, если еврей прекраснодушный, но идиот, главный приз за идиотизм ему обеспечен. Конкурентов в идиотизме, впрочем, как и в гениальности, у нашего народа нет.
– Вот только я не умею растяжку ставить, – прервал мои размышления Миша. – Надо было в видеосалон сходить, но времени уже нет. Может, ты видел, как герои боевичков это делают?
– Миша, дорогой… – тут главное – сохранять серьёзный вид. – Я понимаю, твою Римму давно нужно было взорвать, пусть даже вместе с квартирой, это стоит того, но доченьку жалко. Вот ты поставишь растяжку, Машенька побежит в коридорчик, ноженькой коснётся, представить страшно. А если не повезёт и погромщики не придут, ведь снимать растяжку ещё опасней, чем ставить.
– Что делать? – растерянно смотрит по сторонам подкаблучник. – Может, Риммочку спросить? Она всё знает, книжки умные читает.
– Миша, если твоя супруга узнает, что ты принёс в дом живую гранату, станешь панфиловцем и, пока не бросишься под танк, домой не вернёшься. И вообще, мы заработали на приличную уголовную статью, но крупно повезло, что «добрые люди» тебя надурили. Настоящая лимонка весом грамм 600, а эта 250 от силы, – муляж.
– Вот суки! Встречу – поубиваю! А как теперь? Давай вместе отбиваться! – предложил расстроенный сосед.
– Не волнуйся, друг. Я встречу их внизу с нунчаками, в этом я профи, три раза смотрел «Остров Дракона», а ты береги семью. «Юность Максима» помнишь? Делай баррикады!
Зачем я ему это сказал? Миша забаррикадировал коридор шкафами, столами, стульями. Сутки он ждал громил, потом под бешеные крики жены ещё один день разбирал завалы, так и не дождавшись кулаков погромщиков,  которые, впрочем, Римма компенсировала ему с лихвой.
Через год весёлая семейка уехала в Израиль, на север страны. Угрозы Хезболлы моему соседу не страшны, всё-таки опытный человек, знает, как защитить свой дом.

Гаввина из Иегусалима

Лет двадцать назад, а может уже и больше, я помогал работнику «Джойнта» на нелёгком поприще восстановления попранной еврейской Скинии. Заслали израильтянина в наше славное местечко, давшее миру парочку героев книг «ЖЗЛ». Этот «казачок» про себя говорил так: «Я гаввина из Иегусалима!».
Конечно, наш еврей носил кипу, просиживал штаны в иешиве, но до раввина так и не доучился, хотя очень любил, когда его называли: «ребе» или скромно – «реб Мордехай».
Ребе – человек возвышенной натуры, он мог говорить о Всевышнем и одновременно почёсывать свои тестикулы, потому что витал в высших сфирот, а присутствующих людишек не замечал вовсе. А какой это был щедрый человек…
Однажды мы в честь праздника навестили высохшую слепую женщину с пожелтевшим от времени порядковым номером на руке, по имени Мирра. Старуха жила одна, иногда к ней приходила племянница, приносила немного еды. Мы выдали ей продовольственную посылку: килограмм риса, сахар, макароны и главный дефицит – сливочное масло. Она попросила потрогать наши лица, провела пальцами по пухлым щекам ребе, потом дотронулась до моего лба, бороды, погладила по волосам, крепко обняла, долго благодарила, а я переводил её речь израильтянину. Потом не выдержал и сказал:
– Простите нас. Теперь мы знаем о вашем существовании и будем вам помогать.
– Я уже старая. Что мне надо? Помирать пора. Прошла концлагерь, потеряла родных, чудом осталась жива.
Реб Мордехай, который морщился от запахов затхлой квартиры и нетерпеливо посматривал в окно, встрепенулся, захотел послушать её историю. Присел рядом.
Она рассказывала про ужасы войны: бомбёжки, гетто, издевательства нацистов, разлучавших матерей с детьми. Поведала о газовых камерах, столбах чёрного дыма… Лишь иногда подрагивали её старческие, сухие губы.
Наш ребе держал несчастную женщину за руку и плакал, как ребёнок. Внезапно он успокоился, посмотрел на часы, вздохнул, вытащил из своего туго набитого кошелька пять долларов и торжественно вручил купюру бывшей узнице концлагеря.
– Скажи ей, – обратился ко мне. – Это лично мои деньги, доллары.
Посмотрев на меня, отшатнулся, повторил на идише. Бабушка подержала хрустящую бумажку в руках, положила на стол и сказала: «Какой хороший человек!».
Мордехай заулыбался, оттянул назад штаны, прилипшие к заднице от долгого сидения на продавленном диване: «Я свои дал, не “Джойнта”. Думаю, реббецин меня поймёт».
На улице было уже холодно, морозный воздух обжигал горло, я дышал в тёплый шарф и держал руки в карманах, а в далёком Иерусалиме уже вовсю ели пончики и готовились к Хануке.
Ло нормалит
Кантри-клаб. Пожилая женщина, репатриантка из нашей бывшей Родины, взяла себе свободный пластиковый стул и отлучилась, не догадавшись застолбить его, положив полотенце, сумку или хотя бы книжку, впрочем, насчёт книжки я погорячился.
Этот стул заметил какой-то природно-смуглый местный мужчина, налетел, аки коршун, и понёсся вместе с добычей в своё гнездо.
Но не тут-то было. Наша мадам, увидев наглеца, отнявшего её законное седалище, бросилась в погоню и, совершенно забыв про артрит, в два прыжка, словно герой китайского фильма про Шаолинь, настигла супостата, схватила свой стул и затараторила на чистом русском:
– Это мой стул, паскуда! Я его первая взяла! Отдавай обратно, сволочь!
Мужчина растерялся, но своё не отдаёт, однако, уважая возраст и пол, произносит вежливо, не повышая голос, но, как ни странно, на иврите:
– Я тебя не понимаю. Что ты от меня хочешь и почему вцепилась в мой стул?
Женщина продолжает кричать и быстро говорить на языке Пушкина и Гоголя, которых абориген не знает.
На помощь пришёл, простите, я:
– Он вас не понимает. Сейчас я ему объясню.
– Не надо. Сама разберусь, – высокомерно отвечает мадам.
И снова обращается к израильтянину, но уже медленно, терпеливо, и главное, с еврейским акцентом:
– Эт-о-о мо-о-й стуль, я его пегва-я взяла.
Абориген от удивления стульчик из рук и выпустил. Женщина победно посмотрела на меня, вскинула голову и гордой походкой пошла восвояси.
– Ло нормалит (ненормальная), – пролепетал, естественно на иврите, сабра и направился к зданию администрации требовать стулья.

Верблюд

Израильско-египетская граница. На одной стороне дороги мы, на другой – они. И где-то посередине выходцы великой и страшной Аравийской пустыни – бедуины. Гордые созерцатели ночных звёзд, равнодушные к постоянно меняющейся моде, бедуины, верные своей белой тунике и куфие уже тысячи лет. Вот только бродить по пустыне и смываться после набега удобней в кроссовках.
Демократические преобразования также обошли стороной уклад древнего племени. Шейхов не выбирают – шейхами рождаются.     
Бедуины безошибочно определяют заминированные участки на своей территории. Кстати, благодаря чутью одного сына пустыни автор этих строк вполне живой, при всех своих конечностях, сидит и подшучивает над гордым народом, воспитавшим нашего следопыта.
По примятой травинке, надломанной веточке фантазия, помноженная на интуицию и дедуктивный метод, воссоздаёт вполне осязаемое прошлое.
Впрочем, не кочевники герои моего рассказа, а Camelus dromedarius, по-нашему – одногорбый верблюд, верный, незаменимый друг обитателей пустыни. Бедуины эксплуатируют своего друга по полной. Верблюд – транспортное, гужевое средство, источник молока, мяса, шерсти и даже умирая, завещает свою шкуру порезать на ремни. Забыл добавить: нашему герою и своего помёта не жалко, пользуйтесь на здоровье, отапливайте шатры.
К нам на армейскую базу повадилось лицо знаменитого табачного бренда. Впрочем, какое там лицо, морда, причём наглючая. Ребята его жалели, подкармливали хлебом, овощами, давали водички. Вскоре дромадер стал проявлять свой капризно-свирепый нрав. Уже от морковки нос воротит, хлеба мало принесли, вода не из того ведра. Когда ему не нравилось угощение, кэмел орал, плевал в своих кормильцев и норовил укусить. Мы призадумались, как быть в такой сложной ситуации...
Все знают слова мудрого Лиса про ответственность за тех, кого… Но позволить какой-то скотине терроризировать военный лагерь никак невозможно. Потомки царя Соломона приняли решение в стиле своего предка: за ворота одногорбого не пускать, но продолжать кормить, через забор. Однако, мы забыли, что верблюд бедуинский, поэтому умеет сливаться с окружающей средой, терпеливо сидеть в засаде. Как только ворота открывались, он со всей своей пятисоткилограммовой дури, словно спринтер, мчался в образовавшуюся брешь, сметая на своём пути все преграды. И порезвее испанского быка, сбежавшего с корриды, со страшным криком преследовал несчастных двуногих. Терпению пришёл конец, да и слыхано ли, чтобы какой-то парнокопытный так издевался над хорошо вооружёнными людьми.
– Застрелить гада! – кричали потерявшие терпение представители израильской военщины.
Командир, впрочем, право на отстрел взбесившегося зверя не дал:
– Верблюд, он хоть и сукин сын, но он не наш сукин сын. Не имеем права. Предлагаю найти его хозяев.
– И их пристрелить? – оживился вернувшийся из отпуска сержант Гросс, брезгливо вытиравший мокрой салфеткой оплёванную парадную форму.
Офицер вздохнул.
На переговоры с хозяевами пустыни отправили самых сдержанных и воспитанных солдат.
Нас принял шейх, предложил кофеёк с кардамоном, томящийся на маленьком огне часов десять кряду. Хотя это не кофе, а самая жестокая проверка сердечно-сосудистой системы. После такой чашечки от шума ударов собственного сердца можно оглохнуть. Выслушав суть дела, патриарх развёл руками:
– Я не знаю, чей это верблюд.
– Если он не ваш, значит, мы его пристрелим. Отомстим за искусанных, затоптанных товарищей, – обрадовался мстительный Гросс.
– Шейх, мы пришли, проявив уважение. На задней ноге верблюда ваше тавро. Реши проблему, и никто не умрёт, – произнёс я с вежливой улыбкой.
Патриарх посмотрел на меня своим колючим взглядом, еле заметно кивнул и прикрыл веки. Аудиенция закончилась.
Прошло несколько спокойных дней. Всё, как обычно: засады, погони за контрабандистами, сопровождение суданских беженцев. Жизнь текла размеренно и благородно, как и положено в пустыне. И вот снова появилось оно, измученное, еле передвигающее ноги животное, и жалобно засунуло в проём ворот обиженную морду.
Я подошёл к нему:
– Ну что, брат, вижу, досталось тебе. Сам виноват. Стоять здесь и не шалить, сейчас принесу тебе хлебушка.

Рами ЮДОВИН